Бусинка

Выбрав в качестве наказания для Эйлин заточение, Джаред допустил большую ошибку, и это он довольно быстро осознал. Едва мама занялась делами, а он, ступив в кабинет, остался один, как его охватило чувство сиротства, до такой степени давящее на сердце, что ему даже стало трудно дышать. Джареду было не по себе. Одиночество так его угнетало, что никакая работа не шла и на ум; и он то и дело отвлекался, мысленно уносясь в комнату на втором этаже. Ему хотелось быть там, рядом с Эйлин, сидеть за одним фортепиано, смотреть в серо-голубые глаза, слушать её ласковый голос, вдыхать аромат её волос. Иногда касаться её ладони и... просто быть наказанным вместе с ней! Про себя улыбаясь, в своём воображении он отвешивал себе оплеуху и затем изумлённо качал головой. Вот это номер! Мыслимое ли дело? Где это видано, чтобы наказывающий желал очутиться с наказуемым вместе? А он хотел. Очень. Понимание того, что Эйлин — здесь, в его доме, и в какой-то мере в его власти, так пленительно ласкало душу, что Джаред внутренне трепетал; и так настырно касалось разума, что он в очередной раз восхищался ею. Всё же Эйлин — нереальное существо, сочетающее в себе сложные противоположности. Да так гармонично, что они являли собой, скорее, интереснейший симбиоз. Ведь она, хрупкая и тоненькая, словно тростинка, от природы не была физически сильной, однако смело ввязывалась в борьбу, пред которой, наверное, даже силачи бы спасовали. Она не использовала методы, принятые в мире, — лицемерие, алчность, обольщение, хитрость, — но применяемые ею честность, открытость, смирение, доброта куда надёжнее помогали ей достичь цели. Она, наконец, до ужаса опасалась его самого — порой он ловил на себе такие же настороженные её взгляды, как в день его приезда, — но при этом отваживалась ему противостоять. К примеру, сегодня. Она ведь знала, что настоящего виновника разбитой чашки не скрыть, — пребывающая на кухне мама всё равно бы засвидетельствовала истинное положение вещей, — но её это не остановило. Потому как для матери, защищающей своего ребёнка, не существует никаких преград. Будь то взбесившаяся лошадь или боязнь быть разоблачённой. Особенно, если со стороны ребёнка чувствуется доверие. А Санни доверяла Эйлин, это было заметно. Почему-то она не спряталась ни за бабушку, которая, без сомнений, тоже могла защитить, ни за предмет мебели или какой-нибудь угол, а именно за Эйлин — женщину, в которой видела не только наставника, но, прежде всего, друга. И это доверие Эйлин не могла подвести. Поняв, что работать сегодня не сможет Джаред поднялся из-за стола и, сунув руки в карманы серых джинсов, подошёл к окну. Прислушался, скользнув глазами по потолку. Тихо. Интересно, что происходит там, наверху? Чем занимаются пленённые им женщины? Не обижаются ли на него? Понимают ли, что сделал это он не из желания продемонстрировать своё господство, — я, мол, такой грозный, бойтесь меня! — а просто чтобы не позволить Эйлин улизнуть в свой отель, где она была бы никому не нужной, и дать ей возможность лишний раз побыть с дочкой? Не осуждала ли она его за это? И как, чёрт возьми, ей удаётся так мягко и ненавязчиво располагать к себе каждого в этом доме: и маму, и Санни, и даже его?! Обуреваемый подобными мыслями, Джаред решительно направился к двери. Хватит! Ещё минута такого уединения — и оно изъест его до костей. Ему нужно наверх. Туда, к Эйлин! Почему-то сегодня, сейчас, её влияние было так ощутимо, что он не мог ему упираться; и настолько сильно, что ему уступал даже крепкий рассудок, тщетно выискивавший повод для появления наверху. К счастью, такой повод всё же нашёлся. Едва Джаред вышел из кабинета, как столкнулся нос к носу с Абби, нёсшей из сушки уже отглаженный женский костюм. — Абби, постойте! — встрепенулся он. — Это для мисс Тишер? — Да, сэр. Миссис Лето просила отнести его наверх. — Давайте это сделаю я. Я как раз туда направляюсь. Видя в этом возможность избежать дополнительной нагрузки, домработница с удовольствием вручила ему тремпель, не забыв проинформировать, что его следует доставить в комнату для гостей. Джаред послушно выполнил поручение, а возвращаясь, решил уведомить о нём Эйлин. Неслышно подошёл к приоткрытым дверям классной комнаты и уже даже взялся за её ручку, как вдруг услышал голоса: — Санни, дорогая, — говорила Эйлин, — если ты будешь упрямиться, то выбрать конкурсную композицию мы так и не сможем. А нам уже давно пора сделать это: конкурс не за горами, а ещё нужно выучить её на зубок. — Но я не хочу играть именно это, — отвечала та, видимо, указывая на что-то. — Почему? Пожалуйста, объясни своё недовольство — быть может, оно действительно серьёзно. Иначе это выглядит обычным капризом с твоей стороны. Вот это точно. Джаред не знал, о чём шла речь, но почему-то был уверен, что это был именно он. Но Эйлин, по всей видимости, думала иначе, потому как не теряла самообладания и вела диалог спокойно. Вытянув шею, Джаред осторожно, дабы не быть замеченным, заглянул в щель. Однако осторожничал он напрасно: Эйлин сидела к дверям вполоборота и, увлечённая созданием причёски Санни, была всецело занята хитросплетением кос. Разместившаяся у неё на коленях девочка иногда жмурилась от удовольствия, хотя обычно — Джаред от мамы знал это — была к такому занятию нетерпелива. — Я не капризничаю, — говорила она, тыкая пальчиком в раскладку нот, красующуюся на пюпитре. — Но эту мелодию играть не хочу. Она мне не нравится. — А чем? Чем она тебе не нравится? Ты можешь сказать мне? — Она очень простая, — с готовностью ответила малышка. — Простая? Разве это плохо? Санни, лапочка, существует даже такое выражение: "Всё гениальное — просто". И оно очень правдиво. К примеру, русский композитор Римский-Корсаков создал интермедию "Полёт шмеля", ставшую очень известной тем, что изображает как раз обычный полёт шмеля. Слышала её когда-нибудь? Санни отрицательно покачала головкой, и, покончив с причёской, Эйлин потянулась к фортепиано. — Тогда слушай. Она коснулась клавиш — и комнату заполнили звуки, воссоздающие жужжание знаменитого насекомого, — быстрые, навскидку хаотичные, в точности имитирующие его полёт. Санни слушала, приоткрыв ротик и не сводя с её рук любознательных глаз, и, впитывая в себя каждое движение, жадно следила за перебором пальцев. А когда музыка умолкла, подняла голову и восхищённо выдохнула: — Ух ты! — Нравится? — Да-а. — Так ведь для восприятия это тоже довольно простая мелодия. — Но её сложно играть. Ах, вот как? Эйлин расплылась в непроизвольной улыбке, неожиданно поняв, что же девочка подразумевала под словом "простой". Говоря о простоте композиции, она в первую очередь имела в виду не её звучание, а технику исполнения. А у мелодий, предназначенных для начинающих музыкантов, она, конечно же, была несложной. — Да, ты права, — согласилась она, — играть её непросто. Благодаря своему невероятно быстрому темпу исполнения, при котором почти непрерывно меняются тональности. Но для этого нужно учиться. И начинать, — и Эйлин тоже ткнула в ноты, — из таких вот простых вещей. — Но они не интересны. — Хочешь сказать, что они для тебя слишком примитивны? Санни усердно кивнула, а Эйлин опять улыбнулась, мысленно удивляясь, как ребёнок в таком возрасте мог для себя это определить. Впрочем, это был одарённый ребёнок — Эйлин помнила это, — поэтому требовал особого подхода, отличающегося от принятых стандартов. — Ну, тогда, — и она перелистнула страницу, — можно найти композицию посложнее. — Они тут все такие! — заверила девочка, заставив Эйлин удивиться: — Ты знакома с этим сборником? — Да. Мелодии из него мне играла моя первая учительница. И интересной я не встретила ни одной. — Даже так? — Угу. Все они про мишек, мышек и глупых мартышек. — Верно. Но они как раз для твоего возраста. Санни подняла на Эйлин глаза — осознанно-вдумчивые, по-детски серьёзные — и, охватив её бездонной голубизной, ответила: — Я не глупая. Тихий голос, спокойный тон, решительный вид, как у Джареда в подобные минуты.Только действительно разумный ребёнок нашёл бы в себе смелость такое утверждать. И Эйлин поражённо выдохнула, прижимая его к себе крепче: — Что ты, кнопочка! Конечно же нет! Я не подразумевала под возрастом глупость. Я говорила о твоих возможностях и об умении играть. — Но я могу сыграть что-то посложнее и поинтереснее, чем мелодии про зверушек. Как опытный педагог, Эйлин и сама это подозревала. По той расположенности к музыке, которую проявляла малышка, по её рвению к ней, по тому усердию, с которым к ней относилась. И подобные заверения не застигли её врасплох, хотя и удивили немного: она не ожидала, что девочка ясно осознаёт свои музыкальные возможности. — Конечно можешь, — даже кивнула она, глядя в смышлёные детские глазёнки. — Но знаешь ли ты, что мелодии про зверушек тоже могут быть интересны? К примеру, музыкой можно передать характер и повадки каждого зверя. — Как это? — Как? — Эйлин вновь придвинулась к инструменту. — Ну, например, вот медведь, — и она тронула самые низкие ноты — медленно, не спеша, изображая тяжёлую походку. — А вот дорогу ему переходит волк, — следом оживлённее отозвались звуки на октаву выше. — И прошмыгивает зайчишка, — его стремительный побег изобразил быстрый перебор клавиш. — А вот над ними пролетает птичка! — и комнату заполнили высокие переливы. — Если всё это совместить, можно умело изобразить всё лесное королевство. А потом прислушиваться и угадывать, кого изображает каждая нота. — Выходит, нотки умеют говорить? — заметное оживление, зажёгшееся в глазах, свидетельствовало о том, что такой подход к музыке был Бусинке интересен. — Конечно. Они могут многое рассказать. Обо всём, что нас окружает. Многие композиторы посредством её изображают природу или поры года: "Лунная соната" Бетховена, "Вечерняя серенада" Шуберта или "Весна", "Осень", "Лето" Вивальди. Скажу даже больше: музыкой можно нарисовать каждого человека. — Пра-авда? — в голубых глазках пронеслось такое неподдельное удивление, что Эйлин опять улыбнулась. — Хочешь послушать? — Да-а. Не спуская малышку с колен, Эйлин поднесла к клавишам руки. На минуту задумалась, кого бы изобразить. — Ну, вот, к примеру, дядя Шеннон. Она стала наигрывать "Digital Feelings" Виталия Ротару, размеренное исполнение которого создавало чувство уравновешенности и глубины. Его неспешные умильные звуки отдавали крепостью и силой, подкрашивались энергией, манили далью дорог. И воображение рисовало грациозного мужественного зверя, могущего позволить себе беспечность, потому как присущие ему стихии — выдержка, разум, безотказная ловкость — давали ему перевес. Казалось, отважный и непобедимый, он горделиво возлежал на солнце и, обводя пространство зорким глазом, сторожил окружавший его покой. — Ой, похоже, похоже! — уловила это и Санни. — Бабушка тоже всегда говорит, что дядя Шенн походит на зверя. А он всё смеётся и отвечает: "На хомячка!" — Это потому, что дядя Шенн добрый. Но если его раздраконить, то он превратится в грозного льва. — Да, бабушка тоже так говорила. — Бабушка? — и Эйлин интригующе улыбнулась. — А вот, кстати, и она! Её пальцы переместились вправо по клавиатуре — и слуха коснулись мелодичные переливы, отдающие комфортом солнца, озаряющего путь. Его чарующее тепло, заключённое в звуки, мягко и уютно окутывало сознание, воздействуя на малейшие его уголки. И вместе с ним в восприятие вторгалась глубинная мудрость, подкрашенная лаской и добротой. Санни тоже её ощутила, потому как слегка запрыгала в порыве азарта, сидя на коленях у Эйлин. — Что это? — захлопала она в ладоши. — Мисс Тишер, что это? — Это композиция «River Flows in You» южнокорейского композитора Ли Рума. Она тебе понравилась? — Да. Это бабушка! Точно! — А вот — греческий музыкант Янни Хрисомаллис и его работа "One Man's Dream". Как по-твоему, кого изображает она? Комнату заполнила новая мелодия — лёгкая, нежная, гармоничная. Утопая в россыпях высоких и средних нот, она окутывала чарующей мягкостью и создавала ауру возвышенной мечтательности, достигающей самих небес. Лёгкая, с нарастающей экспрессией, затем опять сходящей на нет, она порождала пленительную нежность, касающуюся сердца и перемешивающуюся с силой незримых стихий — просыпающейся бури, вспенивающегося океана, подкрадывающегося ветра. И среди её нарастающих и спадающих звуков угадывалась притаившаяся тонкая грусть. Легко поддающаяся влиянию музыки, позволяющая ей проникать в себя без остатка, Санни была вдохновлена. Глазки её восхищённо горели, на личике застыло удовлетворение, а губки в приливе его разомкнулись и произнесли: — Это папа? — Да, моё солнышко, это папа. Таким он предстаёт предо мной. — А я? — вошла во вкус малышка. — Мисс Тишер, а я? — Ты? — зачем-то переспросила Эйлин, и по её лицу прошлось заметное волнение. — Ты правда хочешь услышать себя? — Да. Очень. Выражение лица Эйлин переменилось. Если до этого оно лучилось задором, наполнялось воодушевлением и украшалось улыбкой, то сейчас отчего-то стало серьёзным и напряглось. Глаза её скользнули по сторонам, выдавая охватившие сердце чувства, и Джаред, стоявший у двери, удивлённо повёл бровью. Что это с ней? Она занервничала, как если бы вдруг затронули её душу? Хотя, наверное, так и есть. А Эйлин с новой силой прижала к себе малышку, прикрыв глаза, коснулась губами волос и, просунув руки ей под ладони, потянулась к инструменту. — Тогда ты — вот! Рождённая из-под пальцев мелодия заполнила комнату нежностью высоких нот — лёгких, чарующих, пленительно-милых. Она манила восприятие, она ласкала слух, включая ассоциативное воображение в работу. И оно рисовало чистоту горных вод, серебристыми каплями звенящих по склону, невесомую лёгкость взмывающих в небо надежд, переливчатый смех беззаботного детства. Пленительную мягкость, радость светлого дня, струящийся дымкой задор, золото восходящего солнца. Казалось, музыка так и дышала сердечной лаской, душевным теплом и, поднимаясь над сводом сознания, оседала на сердце невесомым шлейфом материнской любви. Джаред задумчиво буравил взглядом Эйлин, боясь позволить слуху пропустить хоть ноту. Ещё никогда он не слышал ничего подобного — эта мелодия была для него незнакомой, совершенно новой. Но главное — то, как Эйлин исполняла её. Она делала это легко, почти невесомо, не глядя на клавиши, не используя ноты. Как если бы эта музыка шла у неё из души — из самых потаённых её уголков — и до такой степени воздействовала на оголённые струны сердца, что в глазах даже искрились слёзы. Что это за мелодия? Откуда она знала её? И какое она для неё имела значение? Композиция закончилась. И Джаред о том пожалел. Ему даже захотелось ворваться внутрь и попросить её повторить. Но он не успел: всё ещё пребывающая под впечатлением Санни, закинув головку, восторженным шёпотом нарушила тишину: — Это я? — Да, ангелок, это ты. Тебе понравилось? — О-очень, — девочка помолчала, не отводя от неё глаз, задумалась на минуту, а затем с её губ вдруг сорвался вопрос: — Мисс Тишер, а какая моя мама? — Мама? По лицу Эйлин прошлось замешательство — такое внезапное, что Джаред его заметил. Наверное, такого она не ожидала, и этот вопрос застиг её врасплох. Впрочем, врасплох был застигнут и он, потому как в этот момент с лестницы в коридор ступила мама. — Джаред? — удивлённо поглядывая на сына, подошла она ближе. — Что ты здесь делаешь? Всё ещё не отойдя от услышанного, он оглянулся и, охватив её не совсем осознанным взглядом — слегка ошеломлённым и оттого чуть растерянным, — ответил невпопад: — Мама, тут такое творилось! — Что именно? — ещё больше удивилась она. — Эйлин с помощью музыки изображала каждого из нас. Ты бы слышала эти мелодии! — Неужто похожи на пляски пациентов психушки? — Нет, что ты! Наоборот! Это работы современных композиторов — мелодичные, очень слаженные, берущие за душу. А последняя, которой она описывала Санни, вообще выше всяких похвал. Я ещё никогда такого не слышал! — Даже если и так, это не даёт тебе права подслушивать под дверью. — Но я не подслушивал. Я... В этот миг дверь распахнулась, и Эйлин, видимо, заслышав за нею голоса, возникла на пороге. Охватила взглядом маму, переместилась на Джареда и, недоумевая по поводу его присутствия, тихо спросила: — Что вы здесь делаете, сэр? О! А почему именно он? А присутствие мамы её не удивляет? Впрочем, ему нужно было отвечать, пока она тоже не заподозрила его в шпионстве. — Я просто пришёл сказать, что ваш костюм уже ждёт вас в спальне. — Значит ли это, что вы готовы нас простить? Дразнящие нотки её голоса наряду со смешинкой, искрящейся в глазах, послужили своего рода детонатором, от которого Джаред мгновенно завёлся. Его взгляд окрасился озорством, которое он, впрочем, решил выдать за строгость: — Ни в коем случае, мисс! И не мечтайте! Вам придётся отбывать наказание до конца! — Я не могу — до конца: меня ждёт доктор Чериш. — Ничего! Подождёт! Если не хочет, чтобы я запер его вместе с вами. — Джа-аред! — попыталась приструнить сына мама, хотя лёгкая улыбка на губах свидетельствовала, что его поведение её забавляет. Эйлин оно тоже забавляло, и, поддаваясь его влиянию, она также включалась в игру: — Да как вы смеете? Доктор — уважаемый человек. Его слово — закон, не подлежащий сомнению. И если он сказал приехать, то... Тем более, что и костюм мой готов. — Пойду испачкаю его снова! А ещё лучше — изрежу его на куски, и вам придётся остаться здесь навсегда. — О, мой Бог! — тихонечко смеялась мама, и, поддаваясь этому, Эйлин тоже слегка улыбалась: — Послушайте, сэр, да вы просто фигляр! Кривляетесь и извиваетесь вместо того, чтобы признаться, что нагло подслушивали под дверью. — Эй, я не подслушивал! Я объяснил, как на самом деле всё было. Я подошёл как раз в тот момент, когда вы играли композицию для Санни. И она настолько поразила меня, что я не посмел войти и прервать вас. Теперь Джаред уже не играл, всем своим видом давая понять, что говорит серьёзно. И Эйлин прекрасно это поняла, неожиданно для себя смешавшись. Она почти испуганно опустила глаза, словно преступник, пойманный с поличным, и Джаред удивился. Что это с ней? Она как будто испугалась, что кто-то её слышал. — Вам она понравилась? — шепнула она. — Настолько, что я хотел бы узнать её автора и название. И снова — испуг и недоверие в глазах, как если бы Эйлин решила, что он смеётся. — Зачем вам это, сэр? — шепнула она. — Чтобы найти этого композитора в Интернете и прослушать весь его репертуар. — Это невозможно: его нет в нём. — Нет? Почему? — Потому, что он не афиширует себя. Это никому неизвестный автор, который пишет музыку лишь в исключительных случаях и только для себя. — Создаёт нечто сокровенное? — понимающе кивнул Джаред. — Вот почему она у него так изумительно красива! Настолько, что это преступление с его стороны — скрывать её от посторонних. — У него есть на это право, сэр. — Конечно. И всё же не могу назвать это хорошей идеей. У Эйлин было своё мнение на этот счёт, и, хоть она не стала высказывать его, пронёсшаяся непримиримость в глазах выдала её в два счёта. Впрочем, она и не думала её скрывать и довольно смело пошла в наступление: — Нехорошо то, что вы не обнаружили себя. — Но это вышло случайно. — Тогда могу я вас кое о чём попросить? Я знаю, вашему слову можно верить. И если вы дадите его, впредь я буду спокойна. — Даже так? — явно польщённый, он чуть смущённо улыбнулся. — Эйлин, вы о чём? — О том, что мы выбираем композицию для конкурса, которую, как и само её исполнение, хотели бы сохранить в тайне. Мы будем очень признательны, сэр, если вы отнесётесь к этому с пониманием и не станете заранее выведывать всё. — Выведывать? Да вы что?! За кого вы меня принимаете? — Тогда обещайте, что не будете подслушивать нас. Пусть даже случайно. Конечно, ничего сверхсекретного в наших занятиях нет, но Бусинка расстроится, если сюрприз не удастся. — Да, я понимаю, — согласился он. — И обещаю, что не стану этого делать. — Хорошо. А теперь, если вы не против, я вернусь к уроку. Эйлин скрылась за дверью и, пройдя несколько шагов, задумчиво остановилась у фортепиано. Голубые глазёнки Санни смотрели на неё — так вопросительно и искренне, что она опять улыбнулась. Это маленькое отвлечение в виде непрошенных гостей позволило ей привести чувства в норму, и теперь Эйлин снова имела силы вернуться к незавершённым вопросам. — Так на чём мы остановились? — спросила она. — На том, какая моя мама. — А сама ты как думаешь, какая она? — Она очень добрая. Красивая. И смелая, как Герда. — Герда? — видя, что разговор направился в нужное русло, Эйлин вновь подсела к инструменту. — А с чем у тебя ассоциируется Герда? — С борьбой: она ведь борется за Кая. — Правильно! Как и твоя мама. Которая тоже ведёт борьбу. За твоего папу, за то, чтобы быть вместе с тобой. Верно? — Да-а. — Значит, можно сказать, что твоя мама — это борьба? — Да-а, можно. Конечно. Мама Санни и была сама борьба. Борьба, которая началась очень давно, перерастая из одной в другую. На минуту опустив голову, Эйлин вспомнила особняк в Малибу, поздний ноябрьский вечер, душевный холод... Тогда она была измотана борьбой за жизнь Брэма, растоптана постигшей её неудачей и подавлена невозможностью что-либо изменить. Её сердце кровоточило от удара судьбы, чувства онемели, и, блуждая в душевных потёмках, она видела только один выход: ввязаться в новую борьбу за спасение другой жизни. И она отчётливо помнила огонь в камельке, горячий чай и разговор об "Alibi" — песне тех, кто не отступал и не опускал руки. — Знаешь, Санни, — шепнула она, — мне известна одна хорошая мелодия о борьбе. Думаю, она прекрасно подойдёт твоей маме. Потянувшись к фортепиано, Эйлин коснулась клавиш, но едва зазвучали первые ноты, как девочка встрепенулась: — Это же "Alibi"! Мисс Тишер, это же папина песня! — Верно. Но ведь твоя мама в определённом смысле и есть папина песня. Песня свободы. Песня борьбы. Песня надежды, придающая силы. Я думаю, когда он играет её, то всякий раз вспоминает маму. А когда мама слышит её, ей намного легче бороться. — А как она может слышать её? — с неподдельной серьёзностью спросила кроха. — Ведь она далеко. — Иногда, чтобы что-то услышать, не обязательно быть рядом. Знаешь выражение "играть сердцем" — когда делаешь это не по нотам, а от души? Точно так же можно слышать сердцем. Поэтому где бы мама ни была, расстояние не играет роли. — Она всё равно слышит? — Да. Санни задумалась на минуту, отведя глаза и уставившись куда-то поверх инструмента, а затем перевела на Эйлин взгляд — чрезвычайно осознанный, не по возрасту умный — и, свидетельствуя о том, что услышанное её зацепило, тихо спросила: — Тогда можно я буду играть на конкурсе папину песню? — "Alibi"? Ты хочешь играть "Alibi"? — Да. — Но, девочка моя, она тебе не по возрасту и не по силам. — Я сумею! — Думаешь? — Вы научите меня! Я сыграю её! Мама услышит её и ко мне вернётся! Твёрдая уверенность, крепкая надежда, заполняющая детский взгляд, и слова, не соответствующие возрасту четырёхлетнего ребёнка. Эйлин ощутила, как защипало в глазах, а пронзённое сердце взъерошено задрожало. И, стараясь не выдать себя, она крепко-накрепко обняла дочь и, зарывшись лицом в её волосах, горячо зашептала: — Конечно можно, мой ангелок! Я непременно тебя научу! И мы будем играть на конкурсе папину песню!