Обними меня

Той ночью Томас оставил свое привычное место у края кровати, потому что не смог подняться с нее, когда прилег на одеяло, пока Эдит принимала ванну. Окаменев от внезапной усталости, беспомощно лежа на боку, он видел и слышал, как она вошла в комнату, одетая в одну тонкую ночную сорочку, которая решительно ничего не скрывала. Ее кожа в свете настольной лампы казалась такой белой и мягкой, как нежная пена у края холодной корнуоллской волны, волосы были влажными, а кожа на кончиках пальцев немного сморщилась от воды, как у ребенка, которому позволили купаться слишком долго. Эдит остановилась у кровати и обвела взглядом комнату. - Томас, - тихо позвала она. - Я здесь, - отозвался Томас. Эдит постояла немного, прислушиваясь, потом опустила глаза, аккуратно откинула покрывало и легла в постель. Вопреки обыкновению, она оставила лампу у кровати включенной и сразу положила ладонь на свободную подушку, ласково погладив ее тыльной стороной пальцев. Томас был там, и ему показалось, что всё внутри у него расцвело от этого прикосновения. - Спи, милая, - сказал он. - Я буду с тобой. - Дорогой... - ответила Эдит и закрыла глаза. *** В тот летний день Эдит долго думала об этой карете, что чудом не переехала ее несколько дней назад, и о голосе, который слышала, - или, может, только воображала вечером и по утрам. Его присутствие и характер воздействия противоречили всему, что она знала о призраках. И всё же, ей хотелось верить, что Томас и впрямь посещает ее, даже если любой другой человек на ее месте счел бы опасным появление гостя с подобным прошлым. Из-за работы над романом, а, может быть, и по внутренним причинам романтического характера Эдит привыкла так часто думать о своем муже, что он уже не казался ей таким уж мертвым. Образ Томаса сопровождал ее как тень: работая над книгой дома или перебивая набело рукописную версию, она представляла себе, как он стоит у стола или сидит на кровати: длиннорукий, длинноногий и слегка растерянный, с этой толикой беззащитного внимания во взгляде, которая так покорила ее с самого первого дня, и которая так не вязалась с его демоническим обликом и статью. Эдит видела, как он сутулится, если заглядывает через плечо, на страницу. Слышала, как он дышит, с этим едва уловимым призвуком голоса, как бывает, если некая мысль посетит человека, но он забудет или не станет озвучивать ее. Она узнала бы его голос и его дыхание из тысячи. Ей хотелось думать, что каждое утро, когда она представляет себе, как гладит Томаса по щеке, она действительно гладит его. Во всяком случае, она больше не чувствовала себя такой одинокой, как было сразу после возвращения в Америку. И она не ощущала себя вдовой, даже если носила траур. Ей казалось, что мистер Шарп просто уехал. Он просто уехал. Он скоро вернется домой. Хотя многие сочли бы это желание лишенным здравых объяснений. Хотя, возможно, мистер Шарп никогда ей не принадлежал. Эдит подумала о том, что создание романа не помогло ей ответить на этот вопрос, даже если позволило облегчить душу и собрать пережитые чувства в один сосуд, где они могли бы храниться. Книга подходила к концу, и Эдит уже предчувствовала момент расставания с ней, - как бывает со всеми книгами, когда писатель отпускает их, законченные, в мир, где они продолжают жить сами: получают некоторую литературную судьбу и признание, или ругань, или похвалы. Тогда как автор вскоре начинает выращивать новых птенцов - молодые замыслы и сюжеты. Означало ли это, что ей придется расстаться и с Томасом? Даже с тем немногим в нем, что она считала своим? - Ох, Томас, Томас... - пробормотала Эдит. В библиотеке не осталось других посетителей, так что она позволила себе на минутку уткнуться лицом в ладони. Вдруг позади порыв ветра распахнул окно, и тюлевая занавеска зашелестела на ветру. В зале запахло листвой и дальней, зовущей летней свежестью. Эдит отняла руки от лица и обернулась. *** Томас стоял у Эдит за спиной и следил за тем, как она работает. Он знал, что она думает о нем. Ему уже удалось восстановиться после истории с каретой: в самый первый день он едва мог ходить и снова стал таким бесплотным, что плохо видел себя в зеркале. Этот факт, впрочем, скоро получил другое объяснение: после его самовольного вмешательства в ход событий, очевидно, предотвратившего трагедию, пятна на рубашке поблекли, и теперь их почти не было видно. Шрамы же, напротив, стали на удивление яркими, хоть и не кровоточили сейчас. Размышляя об этом накануне ночью, в темной комнате, Томас пришел к выводу, что пятна, возможно, служат иллюстрацией степени его вины и раскаяния, тогда как шрамы представляют собой образ наказания и боли. И если вины за ним стало чуть меньше, когда он спас жизнь, которую раньше намеревался отнять, то страдание не умалилось от этого: он был всё так же отвержен и лишен возможности говорить с кем-либо, кроме себя самого. Конечно, таким, чистым, он уже мог предстать перед своей женой. Он вовсе не хотел посещать ее в том виде, в каком появился перед ней в самый последний раз - живое (печальный каламбур) напоминание о том, как необратимы могут быть последствия человеческих страстей, и как безвременно расставание. Он был готов к тому, что Эдит его не увидит, но интуитивно ощущал, что так быть не может: эта девушка, эта женщина видела всех, - так почему он должен был оказаться навеки лишен этой привилегии? - В наказание... - тяжело прошептал Томас и почувствовал, как к глазам подступают слёзы. Он вдруг подумал о том, что не только Эдит обрела свою зрелость в их единственную ночь, - тогда он тоже в некотором смысле стал мужчиной. До того Томас никогда не размышлял о подобных вещах, тем более, что познакомился с миром плотских страстей довольно рано. Однако эти отношения, супружеские отношения, были очень естественными, законными и полноценными, в отличие от всего, с чем он сталкивался до тех пор. Они вели куда-то вперед, тогда как связь с сестрой неизменно удерживала его в одной точке, надежно вкапывая ступнями в землю. В этой точке Томас всегда был младшим - юным, прелестным созданием, прекрасным преступником, неотделимой кровной частью. В то время, как рядом с Эдит он стал просто равным. Отдельным, другим, возможно, не во всем понятым, - но очень любимым. - Как я могу упустить это, болван, болван! - тихо проговорил Томас. Теперь он дал себе волю: Эдит спала и не могла услышать его рыданий даже случайно. Какое-то время он плакал в темноте, но потом боль постепенно отступила, и Томас прислушался к дыханию Эдит рядом. "В конце концов, я ведь заслужил это", - подумал он. Эта мысль отчего-то показалась успокаивающей. И всё же, сейчас он стоял за спиной у Эдит в библиотеке и весь пылал от колоссального чувства вины. Это не было похоже на земной стыд: Томас чувствовал, как жар этого переживания заливает его целиком, заставляя содрогнуться от описания сцены, когда Эдит вошла в комнату и увидела... Когда она увидела их с сестрой. Он никогда не думал, что это так выглядит со стороны. Особенно когда на это глядит девушка, которую ты любишь и которую ты обманул. Томас в буквальном смысле слова был готов сгореть на месте, но тут Эдит сняла очки и пробормотала: - Ох, Томас, Томас... Она закрыла лицо руками. Томас в панике шагнул к ней, протянул руку, чтобы коснуться плеча, потом отступил. Он не знал, что ему сделать. Затем, повинуясь секундному озарению, развернулся, подбежал к окну и рванул на себя незапертую створку. В комнату хлынул вечерний июльский воздух и звуки с улицы, ветер надул тюлевую занавеску, и из-за ее дымчатого края Томас увидел, как Эдит испуганно оглянулась.