Глава 7
11 ноября 2015 г. в 18:54
Выходной день - воскресенье - внес некоторый сумбур в размеренный распорядок жизни Эдит. Она проснулась в грустном настроении и не сразу поднялась с постели: повернулась на бок и привычно положила ладонь на подушку, но не убрала ее, а стала поглаживать гладкую хлопковую ткань, так нежно, словно это была человеческая щека.
Томас, который вновь провел ночь на полу, полулежа у противоположной стороны кровати, заволновался и не знал, что ему сделать. Эдит не плакала, но была очень печальна. Соединявшая их нить вновь натянулась до предела, и Томасу, который уже пережил несколько подобных моментов, стало понятно, что жена думает о нем.
В какой-то момент Эдит закрыла глаза, ее пальцы замедлили движение, а затем вдруг словно обрели новую силу: приникли, лаская, так что Томас непроизвольно схватился за больную щеку. Ему до одури захотелось почувствовать это прикосновение, - да что там, хотя бы ощутить присутствие Эдит теми остатками восприятия, которые еще сохранились у него, так, как это произошло в тот первый день на крыльце библиотеки.
Он наклонился к Эдит, потом оперся руками на одеяло и тихо позвал ее по имени.
Ответа не было. Тогда Томас, осмелев, осторожно прилег на пустую половину кровати - ту половину, которую больше не смел называть своей. Теперь Эдит была совсем рядом: он видел перед собой ее лицо и растрепанную копну волос, и видел ее руку, так близко, что мог почувствовать едва уловимый медовый запах ее кожи.
- Томас, - тихо произнесла Эдит, не открывая глаз.
Томас тоже закрыл глаза и подался вперед, прижавшись щекой к ее пальцам.
Это было самое острое ощущение, какое он когда-либо испытывал. Оно разлилось по всему его существу, наполнив его теплом, оно было таким полным, таким целым, и в то же время невероятно хрупким - как дрожащая птичья трель над осенним полем, уже оставленным без стеблей и ростков до новой весны. Томас весь растворился в этом чувстве, но минуту спустя ощутил, что оно сменило тон, и теперь стало горячее, сделалось более очерченным и ясным.
Он опять посмотрел на Эдит и увидел, что она улыбается. Это зрелище моментально усилило всё, что он испытывал, - как будто над миром разлился свет, который пробрался во все самые тёмные уголки, изничтожая обитавшую в них плесень и пыль. Он тоже хотел коснуться Эдит, но тут ее рука вдруг замерла, и веки напряглись, как будто она к чему-то прислушивалась.
- Эдит, это я, - во внезапном озарении сказал Томас. - Это моя душа любит тебя.
Эдит разомкнула губы и глубоко вздохнула. Ее дыхание стало ровнее, и Томас понял, что она опять засыпает.
Он пролежал рядом с ней еще два часа и двадцать минут, осязая ее ладонь, которая больше не двигалась, но была очень теплой. Томаса не покидало ощущение, что эта маленькая кисть сейчас касается его изнутри (фактически, наверное, так оно и было), и это оказалось невероятно приятно. Когда Эдит проснулась, вопреки обыкновению, медленно и спокойно, и убрала руку, чувство ее присутствия сохранилось. Этим утром она больше не грустила, но долго сидела, глядя в окно, и не бралась за перо.
Вновь потянулись дни, и с каждым из них Томас всё яснее понимал, что Эдит не узнает о его присутствии, если он не научится правильно обращаться с материальным миром. Он вовсе не был уверен в том, что жена когда-нибудь сможет снова его увидеть, - и всё же, ему хотелось, чтобы она знала, кто охраняет ее. Интуитивно Томас понимал, что сотни и сотни подобных ему бесплотных гостей коротают свой век в забвении, не видимые никому, не знаемые никем, едва способные предупредить неверное движение своих близких.
Его не устраивала подобная участь. По ночам нить между ними светилась так ярко, а Эдит так настойчиво звала его, возможно, сама не понимая этого, что было ясно: надо что-то менять.
Томас разговаривал с ней по утрам каждый день. Он понял, что в этот момент Эдит может его услышать, поэтому с рассветом ложился возле нее и начинал говорить всё подряд: что он любит ее, что хочет ее коснуться, что ему жаль, так жаль, так жаль, "Эдит, ты никогда больше не проснешься одна", "я найду способ", "послушай, я здесь", "я рядом с тобой".
Эдит просыпалась, смотрела сквозь него своими проницательными тёмными глазами, немного опухшими после сна, и касалась его щеки, думая, что касается подушки.
И это всегда был самый лучший и самый печальный момент.
Несколько раз он решился остаться дома, пока Эдит уходила в свою контору или в библиотеку, и учился трогать вещи: сталкивать со стола ручку, сдвигать листы бумаги, продавливать ямочку в покрывале. Долго, очень долго ничего не получалось: кончики пальцев проходили сквозь предмет, словно их и вовсе не существовало. Но однажды ночью, когда минуло несколько недель, и Томас совсем потерял надежду, ему пришла в голову блестящая мысль: что если он попытается направить в это прикосновение не только свое желание сдвинуть предмет, но и другие, куда более сильные чувства: гнев, сожаление, нежность и намерение быть узнанным?
В этом был определенный смысл: ведь именно эти эмоции лежали в основе всех попыток.
Томас улыбнулся про себя, встал со своего места у кровати и лёг на пустую ее половину, рядом с женой.