Обними меня

*** Эдит проснулась в восемь часов утра, отдохнувшая и в прекрасном расположении духа. Летнее солнце сияло сквозь ставни, снаружи слышался уличный шум, шорох ветра в древесной листве и громкое чириканье, - как будто несколько птиц обменивались восклицаниями. Эдит откинула одеяло и выскочила из постели, впервые за всё это время ощущая себя по-настоящему бодрой, а не просто собранной. Она распахнула рамы, раскрыла ставни и отправилась в умывальную комнату, оставив тюлевые занавески на милость ветра. Всё казалось приятным в это утро. Вода в кранах была нужной температуры: холодная, но не обжигающая, - полотенце пахло душистым мылом (этот запах всегда оставался после прачечной), каждая вещь, которая только могла потребоваться Эдит, оказывалась на своем месте. Она умылась, расчесала волосы и вернулась в комнату, чтобы достать из гардероба белье и платье. Но нижняя рубашка уже аккуратно лежала на постели, приготовленная для нее. Эдит остановилась. "Не помню, чтобы я клала ее сюда..." - подумала она. Но кто еще мог позаботиться о ней? *** В тот первый зимний день в Америке Томас в буквальном смысле слова как тень повсюду следовал за своей женой. Он ждал ее у здания администрации, где проходило совещание, потом у дверей магазина, куда женщина зашла за чернилами для автоматической ручки, потом - на крыльце университета: там она пробыла особенно долго, и Томас слышал, как она громко печатает на машинке. Конечно, ждал - это было довольно громкое слово. В основном он, оборванный, грязный и лишенный всяких прав в материальном мире, сидел на земле или на краю ступеней - скорчившись в три погибели, чтобы прохожие не задевали его длинные ноги и руки. Томас чувствовал себя ужасно. Чудовищно. Невыносимо. Нет. Пожалуй, ни одно слово в английском языке не могло до конца описать его состояние. Воспоминания, словно бесконечная, тошнотворно красочная лента, плыли перед его мысленным взором: мать, наказания, заточение в детской, торопливые церемонии бракосочетаний, гниющий дом, несчастный младенец, болезни, смерть, смерть, еще одна... И над всем этим царила фигура Люсиль - настоятельницы этого кошмарного монастыря, в котором было место только для одного послушника - Томаса, "ее Томаса", "ее мальчика", вполне согласного на такую роль. Томас ощутил, что от этого слова - "мальчик" - у него затряслись руки. Он чувствовал себя виноватым, взбешенным, обманутым и немыслимо грязным. Он чувствовал себя ничтожеством, - и потому не мог позволить себе ни войти в помещение, где находилась его жена, ни назвать ее по имени, даже про себя. Пока он сидел на крыльце университета, на мир опустилась ночь: зажглись газовые фонари и свет в окнах, прохожие заторопились, стремясь побыстрее попасть домой, где их ждал горячий ужин, постель, родные стены, семья или хотя бы приятные воспоминания о ней. Томас с тоской следил за ними, - мужчинами и женщинами, парами, стариками, детьми. Затем из коридора у него за спиной послышались шаги, и Томас услышал: - Джордж, запишите это в мою карточку. Шарп, Эдит Шарп. Спасибо, Джордж, всего хорошего! - Эдит Шарп, - повторил Томас, ощутив, как всё внутри у него осветилось от сочетания этих имен. Эдит распахнула входную дверь и легко спустилась по ступенькам. Она впервые оказалась так близко, и Томас вздрогнул всем существом, поскольку по пути она задела его плечо краешком рукава. В противовес всему, что он до сих пор испытывал, это прикосновение не было неприятным, совсем напротив, - оно разлилось внутри, словно глоток горячего пунша, и оставило тонкое печальное послевкусие. Эдит остановилась и открыла блокнот, очевидно, сверяясь со списком дел. Затем она кивнула, убрала блокнот и повернула направо, к дому. Томас поднялся и пошел за ней. Он позволил себе войти в дом Эдит, но остался в прихожей, не имея сил подняться по лестнице или повернуть в залу. Он слышал, как она сняла свой траурный наряд (тяжелая ткань c шуршанием соскользнула на пол) и надела домашнее платье. В доме было темно и тихо, и Томас с удовольствием погрузился в это молчание, спрятался в уютном полумраке, как ребенок прячется за тяжелой портьерой в гостиной, ощущая, что даже кончики его башмаков скрыты от посторонних глаз. Этот дом не таил в себе угроз: он был чистым и спокойным, лишенным теней, - если не считать самого Томаса, невидимого и неслышимого ни для кого, кроме самого себя. Эдит долго не ложилась: шуршала листами бумаги, скрипела автоматическим пером, записывая что-то. "Одна из ее будущих книг", - подумал Томас, ощутив невнятное тепло от этой мысли. Затем, ближе к полуночи, записи были оставлены, и некоторое время из комнаты не доносилось ни звука. Потом Эдит встала из-за стола, положила на него очки и ушла в умывальную комнату. Томас долго прислушивался к тому, как она моет руки и чистит зубы, умывает лицо и расчесывает волосы, переодевается в ночную рубашку - простую и легкую, судя по шелесту хлопковой ткани, - совсем не такую, как Томас и Люсиль предложили ей в Англии, отнюдь не похожую на саван. - Боже... - пробормотал Томас во второй раз за сегодняшний день. - Прости меня... Эдит наверху выключила воду, погасила свет и легла в постель. Очень быстро ее дыхание стало медленным и ровным, и дом окутала ночь. Томас еще некоторое время прислушивался к тому, как она дышит во сне, потом повернулся и подошел к зеркалу, висевшему на стене в прихожей. Он долго стоял, не поднимая головы, потом с опаской взглянул на свое отражение. Из зеркала на Томаса смотрел всё тот же крупный молодой мужчина в испачканной кровью рубашке, - вот только пятна на белой ткани, казалось, стали немного бледнее.