Как больно, милая, как странно...

5

      Никогда я не видел тебя такой счастливой. Ты смеешься, и твой беззаботный смех заставляет пошатнуться мою веру в гравитацию. Сила земного притяжения представляется мне мифом. Удержать тебя невозможно. Свобода и счастье сделали тебя невесомой. Невесомой, неуязвимой, отчаянно смелой. Ты выглядишь свободной, точно птица, и это не оборот речи! Я смотрю на тебя и верю, что стóит тебе расправить руки, как крылья, ты взмоешь ввысь, оставишь меня, унесешься прочь – далеко-далеко; я хватаюсь за пояс твоего пальто, обнимаю тебя, прижимаю к себе. Я боюсь разжать пальцы. Боюсь выпустить тебя из рук – упустить, лишиться, осиротеть. Без тебя меня нет и не будет, – я хочу сказать тебе эти слова, прокричать их, прошептать, повторить, взорваться от восторга, заплакать и повторить снова, еще и еще раз; но ты целуешь меня, и я понимаю, что слова не нужны. Прикосновения – красноречивы. Поцелуи – искренни. Подушечками пальцев я глажу твое лицо. Осторожно и нежно целýю синяк на твоей щеке. Ты благосклонно принимаешь мои признания. Я смотрю в твои искрящиеся изумрудной радостью глаза, а мое сердце пропускает удар за ударом. «Не сейчас», – думаю я. «От счастья не умирают!» – приказываю я себе. Ты смеешься – счастливая и просветленная, будто блаженная, и мои страхи рассеиваются. Твой смех, мой оберег и мое спасение, изгоняет их прочь – мои страхи, вплоть до самой безотчетной, смутной тревоги. Ты рядом. Ты улыбаешься мне. Ты целуешь меня и отвечаешь на мои поцелуи. Никогда я не видел тебя настолько счастливой. Ты обнимаешь меня за шею и шепчешь на ухо, что любишь. Мое сердце пропускает удар за ударом. Тело посылает гравитацию к черту: ощущение парения кружит голову. Счастье делает меня невесомым. Счастье пьянит и освобождает. Я смотрю на тебя. Не могу отвести от тебя глаз. Я люблю. Я знаю, что я любим. И я не могу вспомнить ни одного момента из своей жизни, когда я был бы хотя бы вполовину так счастлив, как сейчас. «Это ты сделала меня невесомым», – думаю я. «От счастья не воспаряют ввысь!» – приказываю я себе. Я хватаюсь за пояс твоего пальто, обнимаю тебя, и мы остаемся на месте. Мы парим, не взлетая в воздух. Парим, не отрывая ног от вытертого паркета.       Пальцем я подхватываю блеснувшую над твоей верхней губой бисеринку пота и, не спрашивая разрешения, начинаю расстегивать пуговицы на твоем пальто. Только сейчас, вдруг я осознаю, что мне тоже жарко. Нестерпимо жарко в моей наглухо застегнутой зимней куртке.       Мне смешно оттого, как тепло мы одеты.       Мне смешно оттого, как глупо мы выглядим.       Ты дергаешь за бегунок молнии на моей куртке, запрокидываешь голову и от души хохочешь, присоединившись к моему смущенному смеху.       Я никогда не видел тебя такой счастливой. Ни до, ни после.       Никогда больше я не испытаю настолько яркого, неразбавленного никакими иными чувствами восторга. Даже в момент появления на свет нашего первенца.       Мы держимся друг за друга, медленно плавимся от жары и смеемся, смеемся, смеемся, смеемся, смеемся. Смеемся и – я уже готов в это поверить – не сможем перестать смеяться…       – … и да будет так! – с печальной полуулыбкой сказала мне Керри, аккуратно высвободилась из моих объятий и прислонилась спиной к двери. Ее лицо обрело отстраненное выражение торжественной задумчивости; я знал, о ком она думает и о чем сожалеет, и лишь величайшим усилием воли сдержал порыв подхватить ее на руки, крепко прижать к груди, укачивая, словно расстроенного ребенка. Я не хотел, чтобы она грустила и винила себя как за однажды принятые ошибочные решения, так и за не самые красивые поступки на свете, в совершении которых нашей вины было поровну.       – Я говорил, какая ты забавная с этой стрижкой? – спросил я, чтобы отвлечь Керри от невеселых воспоминаний. Спросил и шутливо взъерошил ее волосы.       – Похожа на мальчика? – лукаво прищурившись, переспросила она и, перехватив налету мою руку, поднесла ее к губам и с нежностью поцеловала мои пальцы.       – Нет, – едва слышно, на выдохе ответил я, не в силах отвести взгляд от ее лица. – Не похожа. На мальчика. Нет.       Я понятия не имел, как ей удавалось одномоментно выглядеть трогательно-смущенной и дерзкой, загадочной, немного кокетливой и сдержанно-строгой. Она посмотрела на меня исподлобья и беззвучно засмеялась.       – Отрастут, – пообещала мне Керри. – Я не хотела рассказывать, чтобы ты как когда-то не смотрел на меня, как на инопланетянку. Я не просто так это сделала. Существует одна традиция…       – Подожди! – догадавшись, о чем пойдет речь, вскинулся я и легонько шлепнул ее по носу. – Мне предстоит выслушать замысловатую, исполненную морали африканскую легенду?       – Нет! – С оскорбленным выражением лица она ударила меня по руке. – То есть не совсем… косвенно.       – Весь внимание, – важно раскланялся я. Ни за что на свете я не признался бы Керри, какие чувства стояли за моей показной веселостью. Я хорошо помнил о необратимых последствиях, к которым приводили воспоминания моей девушки о ее – для меня на самом деле инопланетной – прошлой жизни, где каждый жест, каждое действие окружавших ее людей, казалось, были пронизаны символами и имели мифологическую подоплеку.       Как будто почувствовав мою тревогу, Керри обняла меня и успокаивающе погладила по спине.       – Мое прошлое всегда будет частью меня, – сказала она. – Сколько бы долго я ни прожила вдали от моей второй родины. Я воспитывалась на их… сказках. Только… – Керри подалась назад и почти заискивающе заглянула в мое лицо, как если бы надеялась, что я подберу другой, более подходящий синоним не устроившему ее понятию, – для жителей деревни они были скорее… традициями. Не элементами фольклора, а значительной частью их повседневной жизни. Ритуалы? Поверья? Да, наверное, самое близкое слово. Так вот эти поверья живут во мне, чаще спят, но иногда просыпаются, берут верх, и тогда я уже не могу им сопротивляться…       – Как с талисманом-ангелом, что ты мне подарила?       – Да, – очень серьезно кивнула Керри. – Я очень рада, что тогда ты правильно меня понял. У меня не было иного способа защитить тебя.       – Ну, конечно. Другого способа у тебя не было.       Я честно пытался скрыть иронию, но сломался уже на втором слове. Переглянувшись, мы прыснули со смеху и одновременно прикрыли свои рты ладонями.       – Мне тоже бывает смешно от того, насколько суеверной я иногда бываю, – просмеявшись, без осуждения продолжила Керри. – Насколько неоправданно суеверной. Но меняться, видимо, уже поздно. А по поводу волос… мой крестный обривал голову всякий раз, как случалось что-то плохое. Например, засуха. Чья-то болезнь. Падеж скота. Или если он совершал что-то дурное. Однажды, когда я заболела, он попытался остричь мои волосы, но мама подоспела вовремя и закатила грандиозную истерику. Он уважал традиции белых людей из миссии. Поэтому отступил. Но рассказал мне, когда мама, наконец, оставила нас в покое, что злые духи цепляются за наши волосы. И остригаясь наголо, мы сбрасываем зло с себя. Он говорил, что бритый череп похож на плодородную землю перед тем, как в нее бросили семена. То есть… если отставить аллегории, вместе с волосами мы избавляемся от негатива. Перелистываем страницу. Обновляемся. Я не решилась избавиться от волос радикально. Точнее меня отговорил мой парикмахер. Но я подумала, что если у меня получится вернуть волосам максимально близкий к их природному цвету оттенок, то это тоже может считаться. Мне очень хотелось начать с нуля… – она встретилась со мной взглядом и без обиняков спросила, – ты думаешь, что я странная?       Я молча покачал головой и притянул Керри к себе. Я не считал ее странной, напротив, ее история показалась мне симпатичной и не лишенной смысла. Чтобы оценить степень положительного влияния на человека совершения им некоего условного действия, символизировавшего начало новой жизни, не требовался диплом психолога.       – Просто… – все еще желая оправдать в моих глазах свои «инопланетные» странности, уткнувшись лицом мне в плечо, несколько невнятно заговорила Керри, – после смерти отца я как будто утратила контроль над своей жизнью. Я поняла это не сразу. Только когда увидела его в церкви. Он всегда был таким большим, сильным. Он казался мне несгибаемым. Вечным. А там, в гробу, я увидела… усохшее тело. Смерть была скоропостижной, неожиданной… он не похудел, не уменьшился в размерах – гроб был огромным, как будто для великана! Но… он показался мне таким… маленьким. Незначительным. Плохо вылепленной восковой копией самого себя. Я не думала, что его смерть станет таким большим шоком. Не могла даже представить! Это… как если бы Бог умер. Он ведь и был для меня богом. Порой грозным, но чаще любящим и всепрощающим божеством, на которого я, даже будучи взрослой, смотрела глазами той маленькой темнокожей девочки, которую я когда-то спасла от сепсиса. Большой белый человек. Страшный Бог, о котором рассказывали в миссии. И только я, вечная Его любимица, знала, что мой Бог поймет, простит и защитит. Какие бы ошибки я ни совершила. Я думала, что я сильная, Даг. И я даже предположить не могла, насколько наивным было мое представление о самой себе. Насколько оно не соответствовало действительности.       Керри подняла голову и посмотрела на меня пристальным, испытующим взглядом. Я не отвел глаз и подавил жалость. Я знал, что она нуждалась в другом – в безоговорочном понимании и поддержке. Невыносимо было даже думать о том, сколько боли она носила в себе все это время, не имея возможности разделить ее неподъемную тяжесть с единственным человеком, кто сумел бы прочувствовать пережитый ею ужас – так, как если бы испытал его сам. С единственным человеком, кто по-настоящему, не на словах смог бы ее понять. С тем, кто знал и помнил ее историю. С тем, кто был знаком с ее Божеством при жизни. С тем, кто помнил поистине виртуозную легкость, с которой великанская, кажущаяся такой неуклюжей, ладонь, поправляла выбившиеся из прически нашего общего, ненаглядного сокровища ярко-рыжие прядки. Не имея возможности разделить свою боль и свой ужас со мной, Керри изо дня в день проживала их заново. От и до. Без поблажек. Без выходных. Тащила и тащила свой груз – кидаясь из крайности в крайность, но не стеная и не умоляя о помощи.       Я вспомнил слова Марка, сказанные мне на прощальной вечеринке, которая по моим ощущениям случилась несколько десятилетий назад. Слова мужчины, называвшего Керри своей невестой. Мужчины, что жил с ней и не мог не заметить, что с ней творится что-то плохое. Но мужчины, который не мог и представить себе, как велика была боль, терзавшая ту, кого он любил. Чтобы представить, он должен был знать. Но Керри упрямо молчала, и несчастному Марку оставалось разве что только пытать ее, потому что ни ласка, ни уговоры, ни искреннее сочувствие не сумели бы заставить ее губы разжаться…       «…но она закрывается от меня. Прячется. Словно улитка в раковину. Говорит, что с ней все нормально. И еще улыбается. Улыбается, словно робот. Бесконечно улыбается. И точно так же смеется...»       … губы, которые с легкостью складывались в улыбку…       … губы, которые позволяли целовать себя и целовали в ответ…       … губы, которые оберегали свою тайну с рвением и упорством, словно от их молчания зависела жизнь их обладательницы.       Ледяные губы женщины, из последних сил сохраняющей видимость ледяного спокойствия.       Женщины, что балансировала на грани нервного истощения.       Женщины, любимой двумя мужчинами, один из которых отказывался ее спасти, а другой – хотел, но не мог.       – Двойная потеря меня надломила. Сначала я потеряла его. Сразу после – тебя. Я не знала, за что зацепиться. Не представляла, как выжить… выжить без вас двоих. Я понимала, что мне нужна помощь. Но так и не сумела о ней попросить. Постеснялась. Поэтому единственным специалистом, к которому я обратилась, стал мой парикмахер. Я вряд ли удивлю тебя, если скажу, что мне не помогло. Я не вышла от него другим человеком. Глупо было надеяться. Вообще глупостью можно назвать почти все, что я делала. В этом месяце. В последние полгода. Шестнадцать лет назад. Одно отличие. Тогда от сейчас. Я умела отряхнуться и начать заново. Я умела справляться с болью. Я могла ее игнорировать. Могла подавлять. Могла торговаться с собой. Могла себя шантажировать. Не жалела. Не разводила нытье. Как бы глубоко ни падала. Брала себя за волосы и вытаскивала. Потому что я считала себя сильной. А потом того, кого я считала богом, похоронили. И, очевидно, мою силу закопали с ним вместе. Мы с отцом могли не видеться долго. Бывало что и годами. Но я знала, что Он есть. Он существовал, мой Бог, пусть и далеко от меня. Я всегда могла позвонить ему. Да дело даже не в этом! Одна мысль о том, что он есть, успокаивала меня. Придавала мне сил. Поддерживала и помогала справляться с трудностями. Но его не стало. И я… я не знаю, как все это время мне удавалось работать. На самом деле я понятия не имею, как все это время мне удавалось дышать, – словно бы нехотя, через силу призналась Керри. Отрывистые, «рубленные» фразы и практически неинтонированная, безэмоциональная речь производили удручающее впечатление, даже истерика с криками и слезами вряд ли сумела бы оказать на меня столь же сильное воздействие. Как будто, открываясь мне, Керри снимала с себя кожу – слой за слоем, без анестезии, нещадно раздирая края затянувшихся было ран. Каждое произнесенное будничным тоном слово было пропитано горечью и страданием; ей, ненавидящей «душевный стриптиз», откровения, что выставляли напоказ ее боль и ее слабость, давались особенно тяжело. – Я не знаю, почему так вышло, – продолжила она и утрированно равнодушно пожала плечами.       Я заметил, как дернулись ее губы, на мгновение изогнулись в кривую усмешку и тут же снова расслабились. Я знал, что значила эта мимолетная гримаска. Керри презирала себя, и презрение ее граничило с отвращением. Она не умела жалеть себя. Слóва «самооправдание» не существовало в ее лексиконе. Проявление «недопустимой» слабости не заслуживало прощения. Если бы у меня была возможность, я все свои сбережения отдал бы адвокату, способному оправдать Керри перед самым пристрастным и неумолимым судьей, кем всю свою жизнь она являлась для самой себя. Но все, что я смог, – прошептать ей: «Иди сюда» и крепко, но бережно обнять за поникшие плечи.       – Прости, – после затяжного молчания услышал я ее голос. Она подняла голову, и я испытал ни с чем не сравнимое облегчение, не разглядев в ее взгляде напугавшей меня, будто колючей, леденящей душу пустоты. – Теперь уже все хорошо, – сказала Керри и даже попыталась мне улыбнуться.       – Дурочка, тебе не за что извиняться! – скороговоркой произнес я и прижался губами к ее виску. На самом деле мне самому отчаянно хотелось попросить у нее прощения и резко, без промедления сменить тему, но я понимал, что должен дать Керри возможность выговориться.       – Ты только не подумай, что я хочу оправдать себя в твоих глазах, – бесхитростно сказала мне Керри, а я посмотрел на нее и не смог сдержать улыбку.       – Ну что ты, я в курсе, что скорее ты согласилась бы признать себя верным адептом культа дьявола, – со смешком пояснил я в ответ на ее недоуменный взгляд. – У большинства из твоих проблем ноги растут из твоего нежелания относиться к себе и к жизни проще.       К моему удивлению, Керри отреагировала на мое замечание с философским смирением.       – Нежелание тут не причем, – сказала она. – Неумение. Я бездарна в вопросах житейской мудрости. Когда-нибудь нужно было это признать.       – Вот. Ты опять это сделала, – тихонько рассмеялся я, крепче прижал ее к себе и вновь поцеловал в висок. – Обвинила себя. Прекрати говорить и думать о себе плохо!       – Этому мастерству мне придется учиться. Долго.       – Я готов потратить на обучение всю свою жизнь! – горячо заверил я Керри, неуклюже замаскировав серьезность своего предложения шутливыми интонациями.       – Хорошо, – с так несвойственной ей покорной серьезностью согласилась она. – Я буду очень тебе благодарна.       Я не нашелся с ответом и, неопределенно хмыкнув, погладил ее по голове.       Керри верно расценила мой отеческий жест. Обняв меня за шею, она улыбнулась и легко коснулась моих губ своими.       – Я не хотела тебя пугать, – полушепотом сказала она и с нежностью пригладила волосы на моих висках. – Я не маленькая, беспомощная девочка, которая отчаянно нуждается в папочке. Когда ты рядом… – Керри привстала на цыпочки, прижалась щекой к моей щеке и прошептала мне на ухо, как если бы доверила свою самую сокровенную тайну, – я сильная. Я смелая. И я невероятно счастливая! Ты. Делаешь. Меня. Счастливой, – отклонившись назад, интонационно выделяя каждое произносимое слово, закончила она.       – Если я сейчас проснусь, то выйду в окно, – заворожено глядя в покрасневшие от невыплаканных слез глаза Керри, зачем-то проговорил я. Дурацкие слова, нелепые попытки под неуместными, натужными и несмешными шутками скрыть подлинные свои эмоции – мне самому стало тошно от собственного малодушия! Но привычка казалась неистребимой. Мы столько времени прятали свои чувства – от себя, друг от друга, от окружающих, словно конфеты в обертки, заворачивая их в агрессию, юмор или притворное безразличие, что отказаться от этих извечных защитников-спутников было по-настоящему страшно. Пугала уязвимость – прямое следствие откровенности. Пугала возможность обмануться. Пугала вероятность не оправдать доверие. Но больше всего меня напугала глубина и сила испытанных мною в момент признания Керри чувств. Никогда прежде она не была со мной столь восхитительно прямодушна. Кокетство, стеснительность, показные холодность и снисходительность – те самые солдаты, что долгие годы верно стояли на страже ее как минимум однажды разбитого, собранного и склеенного по кусочкам сердца, безжалостно и бесстрашно были отправлены в отставку. Она не играла, не хитрила, не пряталась за улыбками и слезами. Слова, которые еще вчера страшили ее и представлялись немыслимыми, слетали с губ легко и без фальши. С обезоруживающей естественностью, словно не было расставаний, ссор, удушающей безысходности, тайных свиданий, после которых становилось неловко и стыдно смотреть друг другу в глаза, когда каждое слово дозировалось и тщательно взвешивалось, будто на весах врача-гомеопата, и произносилось сквозь стиснутые от обиды и непреходящей боли зубы.       – Ты не спишь, – сказала мне Керри, и эта безыскусная, короткая фраза развеяла остатки моих сомнений.       – На этот раз все будет не так, – произнес я, наконец-то позволив себе раствориться в двух сияющих изумрудных безднах. Как будто под их гипнозом, я все глубже и глубже погружался в состояние абсолютного, безусловного счастья, упоения, так сходного с трансом.       – Да! – в тон мне, экзальтированно откликнулась Керри. – На этот раз мы попробуем дойти до конца! Я хочу всего и сразу! И кольцо! И фату! И троих детей! И «жили долго и счастливо»! И «умерли в один день»! Хочу всего, от чего бегала и о чем боялась даже подумать! И я хочу этого с тобой! Господи… – она замолчала, замерла, словно прислушиваясь к себе, и выпалила с восторженным удивлением, – никогда бы не подумала, это может быть так легко! Открыто говорить о любви! Ни черта не бояться! Строить планы и даже не усомниться, что они сбудутся!       – Ты больше не боишься? – смог спросить я, хотя все, на что я был способен, все, чего хотел, – это смотреть и слушать. Я был благодарен судьбе за то, что мне посчастливилось дожить до этой минуты. Посчастливилось услышать из уст любимого человека такие простые, невычурные, но невероятные, ошеломляющие признания – самые желанные из всех возможных! Посчастливилось разглядеть за беспечной восторженностью влюбленной женщины невиданное мной прежде умиротворение и спокойную уверенность. Решение быть со мной, так долго вызревавшее и отнявшее у Керри столько сил и нервов, не было принято ею сгоряча, в порыве отчаяния или от безысходности. Она не искала лучшей доли и не металась в поиске «выгодного варианта». Она просто отставила в сторону свои страхи, перестала подвергать анализу и сомнениям каждый свой шаг и прислушалась к тому, что все это время настойчиво твердило ее сердечко. И именно оно помогло Керри сделать выбор. Сердце, или, как мне нравилось думать, – душа.       Возможно, еще пару недель назад я и сам счел бы мои сегодняшние мысли – романтической, карамельной утопией, но мне доподлинно было известно, что романтические фантазии не имели ни малейшего отношения ни к нашим чувствам, ни к принятым нами решениям. Как совсем недавно я сам, Керри прислушалась к себе. Я знал, какое мужество требовалось, чтобы открыться себе самому, признаться в истинных своих, сокровенных желаниях. Познание себя, способность разгадать сигналы, посылаемые подсознанием, – искусство, подвластное избранным счастливчикам. Отбросить сомнения прочь и не надеяться, всей душой верить в то, что твоя трактовка верна.       – Я больше не боюсь, – Керри подтвердила мои мысли словами. Я хотел сказать, что горжусь ею и искренне восхищен ее смелостью, но она поцеловала меня и, улыбнувшись, прошептала, – я знаю.       Моменты, когда слова оказывались не нужны, я полагал лучшими проявлениями близости. И одновременно они же служили доказательствами ее существования – не будучи по-настоящему близкими людьми, вы вряд ли сумели бы понять друг друга без слов.       – Я была такой глупой! Все это время я бегала от тебя. Боялась! Убеждала себя, что любовь делает меня слабой и беззащитной! Но я никогда не чувствовала себя настолько защищенной! Такой сильной! – с прежней горячностью сказала мне Керри. Ее пальцы стиснули мои ладони, и она подалась вперед, ловя мой взгляд. – Меня пугала зависимость. Я боялась, что для тебя это просто игра! Прошло столько лет! И все наши ссоры! Придирки на пустом месте… Я свыклась с мыслью, что вызываю у тебя неприязнь. Да я бы и не сказала, что ты мне хоть чуть-чуть нравился. Ты вел себя со мной настолько по-хамски, что казалось невозможным не ответить тебе взаимностью. Потом ты поцеловал меня в ординаторской, но в наших отношениях по существу ничего не поменялось. До тех пор, пока ты не узнал обо мне и Марке, между нами все было настолько плохо, что я всерьез подумывала уволиться. Все было так плохо, что поверить в твои признания… в мой День рождения, было никак нельзя. Твои слова: «Я люблю тебя» потрясли меня. Я попыталась отмахнуться от них, но не смогла. А когда ты предложил вспомнить прошлое… и сказал, что хочешь меня вернуть, я не поверила тебе, не могла поверить, но согласилась на этот бред раньше, чем всерьез поняла, что конкретно ты от меня хотел. Мне нравилось быть с тобой рядом. Нравилось, как ты на меня смотрел. Нравились наши разговоры. И как ты мне улыбался! Нравилось, что твоя улыбка осталась прежней. Такой, какой была раньше! Когда ты мне улыбался, твое лицо неуловимо менялось. Я смотрела на тебя и будто переносилась на годы назад. Я верила тебе. Верила в себя. Верила в нас! И выходить из этого состояния становилось с каждым днем все труднее и труднее! Но был Марк… и порой я ненавидела его за то, что… – она замолчала, чтобы перевести дыхание и, возможно, собраться с мыслями, – за то, что он просто был! Я держалась за него. По сути, использовала – чаще неосознанно, но порой и полностью отдавая себе отчет в своих действиях. Пока он был со мной, я могла за него спрятаться. «Прикрыться» нашими отношениями. Меня пугала, сводила с ума растущая потребность говорить с тобой, видеть тебя… Я думала о тебе, но я… понимаешь, так трудно… бесконечно трудно смириться с тем, что решение, которое ты приняла, было ошибкой. Тогда, в Африке, на это у меня ушло целых четыре года. И то, если бы я не заболела, кто знает, может быть, я до сих пор стерилизовала бы инструменты на открытом огне и делала вид, что меня все устраивает? У меня отвратительный характер, и ты это знаешь.       – Ну, тут мы друг друга стóим. Я под нелепым предлогом вселился к своему другу, только для того чтобы приблизиться к его девушке, – криво усмехнувшись, заметил я. – Если бы я нашел в себе мужество хотя бы самому себе признаться, что с тобой я хочу вовсе не ссориться… может быть…       – Дурацкие «если бы»! И дурацкие «может быть»! – резко оборвала меня Керри, и ее глаза зло сверкнули. – Все эти «если», стóит лишь зацепиться за одно из них, множатся с такой скоростью, что среди них запросто можно заплутать и сгинуть! А это вовсе не то, чего я хочу в такой день! – Ее голос смягчился, когда, проведя рукой по моим волосам, она поцеловала меня в уголок рта и продолжила. – Чтó бы ты ни говорил и ни думал, ты – другой. Да, ты тоже боялся. Да, посылал меня к черту и вел себя, как придурок, – она улыбнулась, – но ты умеешь признавать свои ошибки. Ты не боишься выглядеть смешным. Если ты падаешь, ты залечиваешь ушибленное место и идешь дальше. А я никогда этого не умела!       Я приподнял лицо Керри за подбородок и с нежностью коснулся ее лба губами.       – Я много думала об этом в последнее время. Вспоминала наши разговоры. Твои слова, – зажмурившись, сказала она и улыбнулась расслабленной улыбкой, которую так и хотелось назвать «кошачьей». – Для тебя любовь означала полет и свободу. Мои же ассоциации – все эти катастрофы, торнадо, цунами и кандалы – как ничто другое показывали разницу между нами. Так же по-разному мы относились к жизни. К учебе. К работе. И это только кажется таким очевидным. Я никогда не копала так глубоко. А еще не отдавала себе отчета, сколь много ты для меня сделал.       – О чем ты? – жадно ловя каждое слово, спросил я. Мои пальцы, будто бы сами по себе, продолжали скользить по ее лицу, с которого так и не исчезло выражение «кошачьего удовольствия». Мне нравилось то, что говорила мне Керри. Мне нравилось слушать ее голос. Но больше всего мне нравилось наблюдать за едва уловимыми изменениями в ее мимике. Умиротворение сменялось легким сожалением, но стоило моим пальцам ласкающими движениями пробежаться вдоль ее скул к вискам и обратно, мускулы ее лица расслаблялись, а губы расплывались в той самой «кошачьей», блаженной улыбке.       – Ты столькому меня научил! Пусть даже я и не усвоила большинство из твоих уроков. Ты говорил, что я не должна стесняться своих эмоций. Что эмоции – не показатель слабости. А сама слабость – не крах всей жизни, она преодолима и в ней нет ничего постыдного. Своим примером ты учил меня доверять людям и не считать зазорным в случае необходимости просить о помощи. Ты говорил, что путь, который ты однажды для себя выбрала, не обязательно должен становиться твоей тюрьмой. Принятые решения можно изменять. А ошибаться – это нормально. Тогда, да, наверное, и сейчас тоже, эти, в общем-то, банальные, прописные истины казались мне непостижимыми.       Керри посмотрела на меня с легким удивлением, словно не ожидала от себя такой «беспросветной глупости». В ответ я закатил глаза, вздохнул и, кинув на нее скептический взгляд, покачал головой. Судя по всему, моя пантомима смутила Керри.       – Я не идеализирую тебя, вовсе нет! – очаровательно покраснев, воскликнула она. – Но если бы я не переживала так из-за того, что возможно никогда не случилось бы, и если бы не была так зациклена на своих детских фантазиях…       – Керри, милая, «если бы», – наклонившись к ее лицу, тихим голосом произнес я.       – Да… – она тихонько вздохнула и с сожалением пожала плечами, – дурацкое «если бы». Кто знает, чтó могло получиться, если бы тысячу лет назад я не была такой упертой? Я не думаю, что, даже будь у нас дети, мы до сих пор были бы вместе. Все-таки мы были очень разными. И стремились к совершенно разным вещам.       – Ну… – указательным пальцем я легонько постучал по ее носу, – к твоему сведению, некоторым парам удается сохранять свои отношения…       – И много ты знаешь таких пар?! – нетерпеливо перебила меня Керри. Так хорошо знакомое мне упрямство буквально сквозило в ее позе и мимике. – Вот только не называй того чудика с конференции!       – Полла Даффи? – зачем-то уточнил я и невольно поежился под исполненным неприкрытой враждебности взглядом Керри. – Хорошо… Среди моих знакомых… я так сразу не скажу… но такие пары существуют! Или ты станешь утверждать, что рассказы о них – часть городского фольклора?!       – Ну да, – криво усмехнулась она, – как крокодилы в канализации. О них, бывает, тоже рассказывают.       – Ладно… а твои родители? – нашелся было я, но напоролся на все ту же снисходительную усмешку.       – Неудачный пример, – сказала она то, о чем доступно и без лишних слов уже поведало мне скептическое выражение ее лица. – У них был свой секрет. Назови, как хочешь: допинг, супер-клей, с помощью которого можно было «залатать» любую проблему. Усталость, конфликты, скука – все блекло перед той Любовью, что мои родители испытывали по отношению к главному хранителю их брака…       – Ты о себе? – уточнил я, понимая, что без помощи Керри у меня не получится угнаться за ее витиеватыми рассуждениями.       Расхохотавшись над моим вопросом, она отрицательно замотала головой и не очень успешно постаралась придать своему лицу благочестивый вид.       – Ну что ты?! Бери выше! Я говорю о Том, кто принял смерть, чтобы искупить наши грехи. Иисус. Сын Божий. Истинный Спаситель брака моих родителей.       Я вспомнил редкие и короткие, но, тем не менее, прочно засевшие в памяти беседы с родителями Керри; их настойчивые попытки вовлечь меня в свои страстные монологи о вере, благотворительности, миссионерстве и спасении души. Вспомнил, как во время пламенной обличительной речи ладонь отца Керри всякий раз отыскивала и крепко сжимала длинные костлявые пальцы супруги. И легкий румянец, проступавший в такие моменты на ее бледных и впалых щечках.       – Иисус, – согласился я и обнял Керри за плечи. – У нас одна профессия. Медицина вполне могла стать связующим звеном между нами. Тем супер-клеем, о котором ты говоришь.       – Ты в это веришь? Серьезно? – Она с сомнением посмотрела на меня. – Напомни мне, сколько раз мы сходились во мнении, когда дело касалось общего пациента? Три? Два?       – Уж всяко больше, чем два, – засмеялся я, наперед зная, что она переспросит: «Четыре?». – Детка, никто не отбирает у тебя вероятности нашего разрыва, – сказал я, смиренно выслушав ожидаемый вопрос-числительное. – Мы могли разбежаться тогда. И ничто, кроме, надеюсь, нас самих, не помешает нам сделать это в самом ближайшем будущем! Просто согласись, что обратная вероятность так же существовала и существует. Мы могли разбежаться. Но мы могли и прожить все эти годы в любви и согласии. Даже без «супер-клея» Иисуса. И, да. В это я верю.       Несколько секунд Керри молчала, обдумывая мои слова, а затем крепко прижалась ко мне и, спрятав лицо у меня на груди, прошептала: «Ладно». Я не рассчитывал на скорую капитуляцию, и меня по-настоящему тронул ее поступок.       – Я должна рассказать тебе, – услышал я приглушенный моей курткой голос Керри, и через мгновение она решительно высвободилась из моих объятий. Ее глаза лихорадочно заблестели, когда она продолжила. – Мне не нравится эта тема. Я не хотела бы возвращаться к ней. Вообще когда-либо. Но я хочу, чтобы ты понял. Если я смогу найти слова… чтобы объяснить… почему я не вернула кольцо. Почему кольцо вообще имело место быть. Почему… Я должна! – Она закашлялась, но не отвела умоляюще-несчастный взгляд от моего лица. – Мне самой от себя тошно…       – Ты не должна оправдываться, – пробормотал я, сражаясь с желанием притянуть ее к себе и заставить замолчать – объятиями ли, поцелуями… или просто зажав рот ладонью. Я не хотел мучительных объяснений, сегодня – в этот поистине счастливый момент – мне, как никогда, хотелось избавиться от груза прожитых лет и неприятных воспоминаний! Перерубить сдавливавшие грудную клетку ремни и в кои-то веки вздохнуть полной грудью. Распробовать воздух на вкус; воздух, который не был бы отравлен миазмами дурных новостей, нехороших предчувствий и отголосков былых разочарований; воздух, наполненный ароматами надежды, веры и наконец-то преодолевшей все испытания любви.       – Даг, пожалуйста… мне нужно тебе это сказать! – попросила меня Керри, а я не смог сопротивляться ее дрожащим губам и бесхитростному взгляду.       Коротко кивнув, я приготовился слушать.       – Это кольцо… прежде всего, его просто не должно было быть! Вообще! – горячо заверила Керри и замерла, сложив руки в как будто молитвенном жесте. – Я рассталась бы с Марком. Это было вопросом времени. Как только мы с тобой начали встречаться, я знала, что с Марком ничего не получится. Мои метания… колебания… они не делают мне чести, нет! Но… я, правда, не выбирала между вами! Я просто боялась… боялась своих чувств. Боялась, что для тебя это несерьезно! Что тебе просто нравится завоевывать меня. Нравится сам процесс завоевания! Не знаю, как сказать точнее… Ты словно пытался взять реванш у прошлого! Иногда я не понимала, со мной ли ты хочешь быть или пытаешься отыграть у Марка очки… Сейчас я понимаю, что вновь, как миллионы раз до этого, заперла себя в клетку. Придумала правила, от которых не отступала. Иными словами, огородила свою зону комфорта забором и выставила часовых.       Она поднесла сложенные лодочкой ладошки к губам и попыталась мне улыбнуться.       – Я не выбирала, – повторила она, – даже если бы у нас с тобой ничего не вышло! Я не осталась бы с Марком! Я рассказала бы ему о нас. Поверь мне! И я… я не могу найти нужных слов! Но я рассталась бы с ним сразу же, если бы… если бы не боялась бы так наших с тобой отношений! Они так быстро развивались! Ты говорил, что любишь, а я даже мысленно боялась произнести слово «любовь». Я уже говорила об этом. Мне было страшно потерять контроль над своей жизнью! Страшно вновь стать зависимой! Полностью зависимой от тебя, от твоей близости… Как когда-то, потерять свое лицо… забыть его… добровольно стать другим человеком! Тем, у кого в жизни есть один-единственный приоритет – его болезненное пристрастие! И я… отчаянно цеплялась за Марка. За отношения, от которых не осталось ничего, кроме моего притворства и его привычки закрывать глаза на очевидное. Поэтому… – Керри посмотрела мне в глаза и, протянув руку, стиснула пальцами мое плечо, – поэтому не могло быть никакого кольца! Я хочу, чтобы ты это запомнил. Никакого кольца! Если бы не трагическая случайность, никогда не было бы никакого кольца!       Мысленным взором я увидел злополучный изумруд в окружении россыпи маленьких бриллиантов и с удивлением осознал, что большинство моих душевных терзаний по поводу подаренного Марком колечка оказались надуманными. Оскорбленная гордость, не позволившая мне выслушать Керри, рисовала в моем воображении картину за картиной, замешанные на домыслах и обиде, и даже не пыталась увязать фантазии с реальностью. Сколько же боли можно было бы избежать, если бы я просто согласился поговорить?!       – Прости, что не выслушал тебя, – сдавленным голосом произнес я, но Керри ожесточенно тряхнула головой и осторожно прикрыла мне рот ладошкой.       – Нет! Я виновата! Правда! Я знаю, – торопливо проговорила она. – Я не должна была бегать и прятаться! Если бы я с самого начала повела себя достойно, не врала, не изворачивалась, не изменяла бы ему с тобой, а тебе – с ним, то ему не пришло бы в голову делать мне предложение. Это только моя вина. И еще цепь чудовищных совпадений… Ведь именно в тот момент, когда я приняла решение, все случилось. Тогда… в ночь на шестнадцатое декабря, когда ты спросил, выйду ли я за тебя, а я ответила «да»… я была уверена в своем решении! Как никогда и ни в чем! Я почувствовала себя свободной. Наконец-то! Счастливой… вот так, как сейчас! Я поняла, какой была глупой. Поняла, что придумала большинство из своих страхов. И поняла, что не боюсь. Мне нечего было бояться. Больше нечего! И тогда я поехала к Марку. Собираясь сказать ему, что все кончено. Я даже не продумала, кáк я ему скажу! Какими словами. Мне было абсолютно неважно! Я просто хотела покончить со всем поскорее… собрать вещи и уехать к тебе. Но когда я вошла, он меня уже ждал. С чемоданами. Весь исполненный сочувствия. Я плохо помню, чтó он мне говорил. И абсолютно не помню, чтó сказала ему в ответ, – Керри медленно опустила руку, глядя прямо перед собой невидящими глазами. – Автопилот. Ни одной мысли. Ужасная, разъедающая изнутри боль. И… это все, что осталось в памяти.       Аккуратно, чтобы не напугать ее, я привлек Керри к себе. Мне хотелось утешить ее, оборвать тяжелые воспоминания и попросить никогда впредь не возвращаться к этому разговору. Но я молча стоял, обнимая ее за дрожащие плечики, и с безысходной нежностью гладил ее по голове. Я знал, что выслушаю исповедь Керри – от начала и до конца, какой бы невыносимой она ни была. Это – самое меньшее, что я мог для нее сделать. Да и я хорошо понимал, что для того чтобы двигаться дальше, необходимо было окончательно расставить точки над «i» и избавиться от последних белых пятен в нашей истории.       – У меня не было сил поговорить с Марком. Попросить его не ехать со мной, – чужим, неинтонированным голосом продолжила Керри. – И объясниться с тобой у меня тоже не было сил. Он… Марк… он взял билеты, и я позволила загрузить меня в самолет, словно багаж. Но я… я безумно, я на самом деле хотела, чтобы со мной был ты, а не он! Я собиралась попросить тебя приехать. Когда позвонила тебе в больницу. Мне жизненно необходимо было, чтобы ты меня обнял! Но когда я набрала номер приемного… во мне вдруг возник такой ужас… необъяснимый! Суеверный! Я не уверена, что смогу выразить его… словами. Я… я вдруг вспомнила, как мы занимались любовью. В темной квартире… у двери… изменяя мужчине… с которым я тоже не состояла в браке. Я вспомнила последние месяцы. Вспомнила, как жила на два дома. С двумя людьми… У меня голова закружилась, когда я обо всем этом подумала! Понимаешь… – она подняла голову и, ища понимания, вгляделась в мое лицо, – меня воспитывали в строгости. Были четкие морально-этические установки. Отец читал для меня одной целые проповеди! И я верила… нет, четко знала, что есть вещи… грехи, которых я никогда не совершу! Но я… я заблуждалась. Я оказалась слабой. Я не смогла сопротивляться соблазну. В терминологии моих родителей, мы не просто совершали дурной поступок, обманывая Марка. Мы согрешили. И мы не покаялись. Мы решили, что можно стать счастливыми – без покаяния, не отмаливая грехи… просто потому что мы так хотели! Это дико звучит, но в тот момент, когда я только узнала, что его сердце остановилось… мне показалось, что в этих мыслях есть логика. Есть своя правда. Я позвонила тебе… и не смогла сказать тебе: «Пожалуйста, приезжай!» Как будто мы своими действиями его убили. Моего отца. Человека, который был для меня Богом! Как будто… – замолчав, Керри мучительно долго подбирала слова, – он не выдержал груза моих грехов! Больше не смог прощать! Я вдруг поверила… на одно кошмарное мгновение, что сердце моего отца остановилось из-за меня. Я почувствовала себя порочной. Вавилонской блудницей из Откровения Иоанна Богослова. Человеком, недостойным прощения! Человеком, убившим своего отца! И я смогла сказать тебе… пару слов… я уже не помню, что именно… но я попросила тебя не приезжать. И за это я буду расплачиваться всю свою жизнь! Прости меня! Я ведь… я даже не подумала, как мои слова прозвучат для тебя. Как больно они тебе сделают… Я ничего не соображала! Пожалуйста, прости!       – Я прощаю! Прощаю… прощаю! – словно опомнившись, вскричал я и крепко обнял ее, напуганный и потрясенный до глубины души признанием человека, который, как мне наивно казалось, являлся для меня открытой книгой, и об истинных чувствах которого, как выяснилось, я не знал ни черта!       Я боялся, что Керри расплачется, и почти надеялся, что в таком случае она не сможет продолжить рассказ, но она быстро справилась с эмоциями и подалась назад, чтобы, рассказывая, видеть мое лицо.       – Только потом, когда мы вернулись… а ты поверь, я даже не предполагала, что мне придется так задержаться… до Рождества… когда мы вернулись, я увидела твои глаза… и только тогда поняла, чтó я наделала, – Керри сжала мое лицо в ладонях, как если бы опасалась, что я вновь попытаюсь оставить ее. – Я не могла тебя потерять! После того, как я потеряла отца… у меня оставался только ты! Мысли о тебе, о том, как я вернусь к тебе… только они поддерживали меня в те кошмарные дни после похорон! С мамой творилось что-то ужасное. Я и подумать не могла, что она способна… на такие эмоции! Но, как выяснилось, он был всей ее жизнью. И мы с Марком сутками не могли от нее отойти! У нее были срыв за срывом! Истерика за истерикой! Я даже начала бояться, что она покончит собой… хотя и понимала, что на такое она не пойдет, потому что тем самым может лишить себя шанса встретить папу на Небесах. И вот когда я вернулась… я готова была ползать перед тобой на коленях, чтобы заслужить прощение… но ты увидел чертово кольцо. Кольцо, о котором я даже не вспомнила! Которое ничего для меня не значило! Я не собиралась выходить за Марка. Он просто выбрал «удачный» момент для своего предложения. Момент, когда я не могла сказать ему «нет». Но и «да» я тоже не сказала! Если бы вместо предложения он надел мне на шею веревку, поставил на стул и дал команду: «Вперед!», я шагнула бы, не усомнившись. Я была невменяемая в тот вечер. Рождество! Главный Его праздник. Любимый праздник моего Бога! Праздник, ассоциировавшийся с папой. Немыслимый без него! Все мои мысли были о нем, о невосполнимости моей потери. А Марк ничего не понял. Он думал, что сделал предложение своей девушке. Думал, что выбрал подходящий момент, чтобы поддержать ее в минуту скорби. Но на деле он надел свое кольцо на палец человеку, который даже не понимал, где находится. Я сказала бы ему «нет», если бы у меня в тот момент были силы. Пожалуйста, поверь мне! Я не подумала, чтó это кольцо может значить для тебя! Для меня оно не значило ничего. Я просто хотела вернуться домой, обнять тебя, собрать вещи и уехать от него и его чертовой навязчивой помощи!       Керри помолчала и, прошептав слово: «неблагодарная», выпустила мое лицо и отвернулась.       – И потом, – не глядя на меня, продолжила она, – я не снимала и не возвращала ему кольцо именно поэтому. Оно имело значение для тебя. После… после того как мы расстались, я не хотела тебя к себе привязывать. Я желала тебе счастья. А я… я только делала тебе больно – снова и снова! Только и делала, что причиняла тебе боль. Я хотела освободить тебя от себя. И поэтому собиралась подождать… до твоего отъезда. И только тогда вернуть кольцо и покончить с фарсом, который Марк упрямо продолжал называть отношениями. Несмотря на то, что между нами все было непередаваемо плохо! В последние недели я даже спала отдельно! Но он продолжал делать вид, что все, что я делаю, – совершенно нормально! И я… я даже не знаю, кого он пытался обмануть – меня или себя? Хотя и я не отставала. Особенно в твоем присутствии! На работе. Я старалась выглядеть счастливой! И никогда не снимала свое кольцо. Делала все, чтобы ты его замечал. И не сомневался в своем решении уехать. Я верила, что только вдали от меня ты сможешь стать по-настоящему счастливым. Вот такая была моя глупая, никому не нужная жертва…       – Черт… – пробормотал я и с силой потер подбородок. Выслушав рассказ Керри, невозможно было не взглянуть на содеянное нами со стороны; и с этого, иного ракурса наши действия виделись откровенно бессмысленными поступками двух, мягко скажем, необремененных интеллектом людей. – Мы придурки! По сути, я занимался тем же самым. Не хотел заставлять тебя делать выбор. Решил, что по моей вине ты настрадалась достаточно, и хотел убраться из твоей жизни, чтобы больше не создавать проблем. Тебе. Да, наверное, Марку тоже…       – Благородно, – усмехнувшись, заметила Керри. – И глупо. Грандиозная дурь! А я поняла это только сегодня утром. Даже не вчера вечером, когда ты оставил меня на стоянке. Я смотрела, как уезжает твоя машина, и думала о том, что я поступила правильно. Я ведь все то время, что мы простояли там вместе, надеялась услышать слова: «Поедем со мной». Но думала, что, если скажу это, поступлю подло по отношению к тебе. Я пыталась заставить себя уважать твое решение. Но ты так откровенно не хотел меня оставлять…       – Больше того, – сказал я и почувствовал, как к щекам прилила горячая волна стыда за нерешительность и, как назвала ее Керри, свою «грандиозную дурь». – Я почти сказал тебе эти слова. Но…       Я замолчал и пожал плечами, оставив Керри сомнительное удовольствие самостоятельно развить мою мысль.       – Но не сделал этого, – коротко, не загоняя себя в дебри напрасных рассуждений и доморощенного психоанализа, сказала она.       – Не сделал, – признал я, а Керри покачала головой и от души рассмеялась.       – И верно, придурки! – резюмировала она и тут же, без паузы пылко продолжила. – Утром я вновь задала себе вопрос: «Зачем?!» И я не нашлась с ответом! Да и каким он мог бы быть?! «Потому что это то, чего мы хотели» – нет, это неправда. «Потому что расставание облегчит нам жизнь и сделает нас счастливее» – да черта с два! Черта с два счастливее! Черта с два облегчит! Я подумала: «Вот и всё. Через пару часов он улетает». И ты знаешь, эта мысль меня потрясла. Мне казалось, я отдавала себе отчет в том, что происходило вчера. Ты отработал последний день. Марк устроил свою дурацкую вечеринку. Я дождалась тебя, и мы попрощались. Но утром, когда я осознала, что все происходит на самом деле и что я, быть может, никогда больше тебя не увижу… я почувствовала такое отчаяние, что, в чем была, я выскочила из комнаты и… я сама не знаю, как сумела заставить себя дождаться, когда Марк выйдет из душа. Мне хотелось ворваться туда, сорвать с пальца кольцо, бросить ему и сбежать, даже не извинившись! Эта мысль… о том, что ты уезжаешь и я тебя не увижу, она будто взрезала кокон, в котором я пряталась после смерти папы и нашего расставания. Они, правда, больше всего походили на кокон, те чувства, что не давали мне жить полноценной жизнью. Вялая апатия, обреченная тоска… не знаю, как описать точнее! Как будто бы все это время я находилась под толщей воды! Ледяной воды, что сковывала мои движения, замораживала мысли, превращала в заторможенную тень самой себя! Чтобы совершить даже самое простое действие, мне приходилось прикладывать усилия. Как будто я на самом деле продиралась сквозь толщу воды. Вот такая неизящная метафора. Зато честная! Толку от меня и в правду было, как от утопленницы.       Раскрасневшаяся, с горящими глазами, Керри говорила все быстрее и быстрее, взволнованно и импульсивно, словно боялась упустить момент и потерять запал, а, быть может, опасаясь, что промедление негативно скажется на степени ее откровенности. Действительно, тщательно продумывая и взвешивая каждое свое слово, я и сам, бывало, с трудом мог избежать соблазна приукрасить действительность; без утайки поделиться с собеседником сокровенными, чаще всего нелицеприятными подробностями своих поступков и мыслей – серьезный шаг, для совершения которого требуется не столько доверие и мужество, сколько высокая концентрация в крови доведенного до кипения отчаянного безрассудства. Я был благодарен Керри за честность. Был благодарен даже тогда, когда произнесенные ею слова заставляли меня попеременно чувствовать себя то жестокосердным чудовищем, то непроходимым тупицей. Впрочем, испытываемые мной «легкие неудобства» вряд ли можно было посчитать достаточной платой за возможность наконец-то понять истинные причины, подталкивавшие Керри к принятию тех или иных, прежде непостижимых для меня решений.       – Это было ужасно… наш разговор с ним! Я думала только об одном! О том, что теряю драгоценное время! Я боялась, что не успею! Заставляла себя отвечать Марку. Пыталась слушать, что он говорил мне… А сама буквально видела, как ты садишься в такси и уезжаешь в аэропорт. Я поехала бы за тобой… наверное… взяла бы билет на самолет, но… тогда все было бы по-другому! Ты уже сделал бы последний шаг. И я со своими признаниями пришлась бы не к месту! Ты мог бы подумать, что я играю с тобой. Что мечусь и кидаюсь из крайности в крайность. Для всего в этой жизни есть моменты подходящие и неподходящие. И я не знаю, откуда во мне взялась эта уверенность, но я знала, что, если не успею задержать тебя здесь, в Чикаго, у нас ничего не получится. Хотя, может быть, и я допускаю это, у моих страхов нет и не было реальных оснований, – задумчиво сказала мне Керри и нетерпеливо передернула плечами. – Ну, да, так бывает. Мы придумываем то, чего нет, и на почве своей разгулявшейся фантазии испытываем колоссальный стресс! Так было со мной, когда я решила, убедила саму себя, что наш с тобой роман послужил причиной смерти моего отца. Люди – мистики по своей природе. Мы склонны верить, что значимые в наших жизнях события зависят от нас и от тех решений, которые мы принимаем. От того что мы что-то сделали или чего-то не сделали. А на самом деле… что-то происходит порой, просто потому что происходит. Без причины. Без нашего участия. Еще одна прописная истина, на которую ты пытался раскрыть мне глаза еще лет семнадцать назад! При помощи пояса от моего халата и легких БДСМ-практик. Помнишь? – Она улыбнулась то ли мне, то ли собственным воспоминаниям. – Ты пытался донести до меня простую вещь. Я не могу держать под контролем всю свою жизнь. И тем более я не могу контролировать происходящее с другими людьми! Иногда нужно просто смириться. Отпустить ситуацию. Научиться плыть по течению. Не впадать в отчаяние, когда что-то идет не так, как планировалось. Не считать, что на этом жизнь останавливается или заканчивается. Я помню, чтó ты говорил мне. И помню, как мне не хотелось слушать тебя и верить твоим словам. Но… хотя я и понимаю сейчас, что ты во всем был прав, кроме, быть может, уместности в этой ситуации БДСМ-практик, – продолжила Керри и подмигнула мне, – я знаю, что я тоже права. Если бы я не успела к тебе сегодня… все могло бы сложиться иначе. Возможность была бы упущена. Мы могли не простить друг другу нерешительности и промедления. Невозможно испытывать любовь на прочность до бесконечности. Рано или поздно предел наступает всему на свете: терпению, вере, надежде, любви. Мы оба устали. И я… я не думаю, что ты станешь спорить со мной. Вчерашнее расставание было всерьез. И оно отняло у нас последние силы. Поэтому, успей ты сегодня на самолет, я не думаю, что у наших отношений остался бы хотя бы малюсенький шанс на возобновление. Даже через пятнадцать или двадцать лет. Наше разочарование было бы таким сильным, что мы вытравили бы из памяти все воспоминания друг о друге. И хорошие, и плохие. Ты будешь со мной спорить? – спросила она.       – Нет, – кратко ответил я и кивнул, признавая ее правоту. Мысль о том, что она могла не успеть, а я – сесть в самолет, оказалась настолько невыносимой, что, бессознательно ища утешения, я резко притянул к себе Керри и поцеловал ее крепким, грубоватым поцелуем; как если бы оспорил саму возможность необратимости нашего расставания.       Мы оба тяжело дышали, когда я ее отпустил; медленно я поднял руку и указательным пальцем остановил ярко-алую струйку, убегавшую от вновь закровоточащей губы Керри вниз по подбородку.       – Прости, – прошептал я и виновато уставился на окрасившуюся красным подушечку пальца. – Мне следовало вести себя осторожнее…       – Расслабься! – улыбнулась она. – Поцелуями меня совершенно точно не убить!       – И все равно…       – Это было волшебно! – остановила меня Керри. Едва уловимо скривилась от боли и, быстро облизнув нижнюю губу, засмеялась. – Несколько неожиданно… но очень приятно. Хватит делать страдальческое лицо! Ты же не виноват, что так получилось.       – А как получилось? – прямо спросил я и, обхватив лицо Керри ладонями, не позволил ей отвернуться. – Ты мне так и не сказала, чтó у вас случилось. Вот только, пожалуйста, не нужно мне врать, что ты «не заметила дверь» или «оступилась». Этих историй я достаточно наслушался на работе!       До этого момента я не был уверен, что хотел бы узнать правду. Однако неведение порождало и множило фантомы, с которыми я больше не мог справляться. Воображение рисовало неприятные, а порой и вовсе пугающие картины; струйка крови, бежавшая по подбородку Керри, смотрелась более чем красноречиво. Я не стремился выслушивать подробности очевидно не полюбовного расставания теперь уже моей невесты с ее бывшим любовником, человеком, дружбу которого я предавал несчетное множество раз, но правда оказалась единственным доступным противоядием против отравлявших мои мысли домыслов и фантазий.       – Ты, правда, думаешь, что он мог меня ударить? Марк?! – переспросила она, но, лишь разглядев в ее глазах искреннее удивление, я позволил себе выдохнуть и опустил руки. – Даг, по-твоему, Марк похож на человека, который способен бить женщин?       – Детка, это лирика, – постаравшись скрыть от Керри охватившее меня облегчение, сказал я. – Я тоже никогда не думал о себе, как о человеке, способном увести девушку у своего лучшего друга. Ту, кого он считал невестой.       – Нет, этого не было, – ответила она и поежилась, как будто от холода. – Но, по-честному, мне даже жаль. Если бы он меня ударил, это, конечно, никак не уменьшило бы мою вину, но… я хотя бы получила по заслугам. Но все было не так. Я же сказала, что это только случайность. Он хотел оттолкнуть меня, а я как раз наклонилась к нему. И когда он увидел кровь, у него стало настолько несчастное лицо, что мне захотелось наложить на себя руки! Это было невыносимо… Его взгляд… И то, что он понял, куда и почему я тороплюсь…       – Если не хочешь, не рассказывай, – мягко произнес я, а мой палец, словно сам собой, приостановил побег еще одной, уже совсем тоненькой и едва заметной кровавой струйки на ее лице. Я понятия не имел, чтó бы я сделал, если бы выяснилось, что Марк на самом деле ударил Керри. Все, что происходило между ними двумя, безо всяких сомнений касалось только их и никого больше, но, вопреки логике, чувству вины да и справедливости тоже, я понимал, что никогда не смог бы ему простить рукоприкладства по отношению к человеку, которого я любил. В действительности, мне было трудно простить ему даже эту, как сказала мне Керри, случайность.       – Ты прав, не хочу, – тяжело вздохнула она. – Но ты имеешь право узнать, как все было. А все было весьма паршиво, уж поверь мне! Пока Марк был в дýше, мне следовало собрать вещи или одеться… но я просто сняла кольцо с пальца и села его ждать. А когда он вышел, ничего не смогла сказать. Смотрела на него, сжимала кольцо в кулаке и не могла придумать первую фразу. Все, что приходило мне в голову, казалось жуткой пошлостью! Я понимала, что, чтó бы я ни сказала, мои слова в любом случае ранят его. Но и эта мысль меня не спасала. И тогда я решила не говорить ничего. Я залезла в шкаф, в свой ящик с нижним бельем… в мой импровизированный тайник, а потом молча протянула ему… – чуть замявшись, Керри взглянула на меня исподлобья и хмуро закончила, – альбом, который ты для меня сделал в 80-м.       Я недоверчиво посмотрел на нее и не удивился, когда она с вызовом встретила мой взгляд.       – Керри, это была моя идея, – озвучил я то, что и без того было известно нам обоим. Она неопределенно хмыкнула и сказала в ответ не менее очевидную вещь.       – Ну, да, я ее у тебя украла. И я тебе скажу, это была плохая идея. Одна из самых худших, что приходили тебе в голову!       – Он понял, чтó ты пыталась ему сообщить?       – Не сразу, – с неохотой ответила Керри. – И ты знаешь… мне показалось, что он о чем-то таком догадывался. Быть может, не позволял себе думать… думать об этом… ведь ты был его другом и все такое… И он был удивлен. По-настоящему. Но… не так, как я ожидала.       – Ты отдала ему кольцо? – спросил я, чтобы отвлечь себя от пугающей мысли о том, что Марк мог догадываться о нашем с Керри двойном предательстве. Я отдавал себе отчет в том, что бояться разоблачения поздно, но мне отчаянно не хотелось верить, что мой друг подозревал о моей недвусмысленной симпатии к его девушке.       – Он особенно долго смотрел на фотографию… помнишь, которую сделал твой отчим? Перед вашим домом… минут за пятнадцать до нашей первой ссоры с твоей мамой. Мы там такие молоденькие! Я смеялась, а ты отряхивал снег с моих волос. Наверное, лучшее наше совместное фото. Потому что оно не было постановочным. Мы даже не заметили, что нас сфотографировали. Помнишь?       – Да, – односложно ответил я. «Не помнить» свою любимую фотографию я не мог. Еще пару лет после расставания с Керри я таскал этот снимок в бумажнике, а при первой же возможности оцифровал его, желая перестраховаться на случай возможных порчи или утраты.       – Он смотрел на эту фотографию. Смотрел так долго, что я начала терять терпение! А потом он поднял на меня глаза и спросил: «Долго вы были вместе?» И… я понимала, что не имею права злиться на него, что я виновата перед ним так, что, сколько бы я ни прожила, мне не загладить мою вину, но… меня так разозлил этот его вопрос! Я даже не поняла, почему, – сказала Керри, а я не удержался и обнял ее. Она выглядела растерянной и несчастной, и мне уже в который раз за последние полчаса нестерпимо захотелось попросить ее замолчать. – Не спрашивай, чтó изменилось бы, спроси он меня, зачем я дала ему этот альбом. Или спросил, ктó обнимает меня на фото. Я не знаю, чтó тебе ответить. Я просто разозлилась. Разозлилась и начала говорить. Я сказала, кем ты для меня был. Что ты был моим первым мужчиной. Сказала, что мы встречались всего год, но этот год стоил десяти последующих! Я сказала, что никого не любила так, как тебя. Сказала, что совершила ошибку, когда решила с тобой расстаться. Зачем-то рассказала ему, как боялась забеременеть в двадцать лет. Что была не готова к серьезным отношениям. И как ты хотел, чтобы мы поженились. Я говорила, говорила… несла несусветную чушь! Все, что приходило мне в голову! И его лицо менялось… словно каждое мое слово было камнем, и я швыряла эти камни ему в голову! Он слушал и ничего не говорил. Смотрел на меня и слушал. А я… – Керри с такой силой сцепила руки у меня за спиной, что мне показалось, будто я услышал звук треснувших ребер. – Я рассказала ему, как мы познакомились. Про сбитую кошку, про вечеринку… и как ты смотрел на меня, не решаясь заговорить… Он не спросил, чтó случилось, когда мы встретились вновь. Не спросил, виделись ли мы после расставания… до того, как стали вместе работать. Он даже не спросил, почему мы никому не сказали, что много лет назад были парой. А я выдохлась. Выдохлась и хотела уйти. Мы молча смотрели друг на друга… долго… наверное, минут пять, не меньше. А потом я протянула ему кольцо.       – И он… даже голоса на тебя не повысил? Просто забрал кольцо?       Все еще пряча лицо у меня на груди, Керри выдавила неразборчивое «нет», и мне пришлось напрячь слух, чтобы распознать ее речь.       – Он ударил меня по руке. Не сильно. Чтобы кольцо отлетело в сторону. И тогда он заговорил… Я не хочу рассказывать. Он наговорил мне столько всего… по делу, согласна, но… я не хочу этого вспоминать. Он еще не кричал на меня. Я закричала первой. Я крикнула, что устала от него. Что я просто хочу уйти. Что мне жаль, что у нас не сложилось, но я больше не могу его видеть. Он назвал меня тварью. Прокричал это мне в лицо. И я даже обрадовалась. Потому что… я заслужила эти слова… и потому что я подумала, что наконец-то могу уйти и поехать к тебе. Но он вдруг сник. Как будто уменьшился втрое. И в его лице было столько страдания, что я испугалась, что он что-то с собой сделает, если я оставлю его в таком состоянии. Он сел за стол. Опустил лицо на руки. И я не знала, плачет ли он… Я понятия не имела, чтó мне делать! Ну, и я приняла еще одно «гениальное» решение. Я попыталась обнять его со спины. А он выпрямился и попытался оттолкнуть от себя мои руки.       Руки Керри разжались, и она резко подалась назад, словно внезапно сочла наше объятие неуместным или недопустимым.       – Я не сразу поняла, что случилось, – отвернувшись от меня, невыразительным голосом продолжила она. Я понимал, что она стыдится своих воспоминаний, и замер, стараясь не усугублять ее состояние лишними вопросами или навязчивыми прикосновениями. – Больно стало не сразу, потом… А он… он смотрел на меня, смотрел с ужасом. И сказал: «У тебя кровь». Даже тогда я не сразу врубилась. Подумала: «О чем, черт возьми, он говорит?!» Ну вот, как раз в этот момент, я и поняла, о чем он. Было очень больно. И кровь никак не хотела останавливаться. Он сходил за аптечкой, и пока его не было, я вдруг поняла, как рада этому удару. Пускай случайному! Но… черт, заслуженному! Он, конечно, не мог искупить моей вины, но мне все равно стало легче. Я посмотрела на часы, и мне стало плохо! Я по-настоящему испугалась, что опоздала, и ты уехал. Я не знала, когда у тебя рейс. Только – что ты уезжаешь утром. Но я позволила Марку обработать мою губу. Он заслуживал хотя бы мизерного моего сострадания. У него был потерянный вид. Как будто он перестал понимать, кто мы и где находимся. А когда он закончил и я сказала, что мне нужно идти, он вдруг схватил меня за руку, и его лицо стало таким злым. Я никогда не видела его таким! И он, наконец, спросил то, что должен был спросить с самого начала. Было ли у нас с тобой что-то, когда мы с ним были вместе.       Мы с Керри посмотрели друг на друга, заново переживая свою вину. Мне вспомнились тайные свидания в моей полутемной спальне, и как после Керри отводила взгляд и избегала прикосновений. Я вспомнил ревность, что ослепляла меня, обращала в монстра, в обреченное, озлобленное чудовище, беспощадное и глухое к мольбам. Я вспомнил синяки, которые оставляли мои пальцы на руках и плечах любовницы. Вспомнил собственное отвращение к самому этому слову. «Любовница». «Любовник». «Любовники». Они же – люди без стыда, двуличные, изворотливые, лживые. Изменники. Предатели. Я мог подобрать множество синонимов, и каждый из них имел негативный оттенок.       – Я сказала ему правду, – произнесла Керри и не отвела взгляд. Ее губы скривились в отвращении, и только разглядев на ее лице это гадливое выражение, я почувствовал, что и мои губы перекошены в зеркальной проекции гримасы Керри. Мы были отвратительны, мы оба. Там, в полумраке моей спальни, сплетая и изгибая тела в едва ли не животной страсти, мы заступали за черту, отделявшую порядочных людей от подлецов. Верных от предателей. Честных от лжецов. Там, в бессчетных попытках откупиться от чувства вины, мы не произносили вслух имени моего друга. Там, мы, как будто стремясь уподобиться оборотням во власти полной луны, сбрасывали с себя собственные жизни, отрекались от своих личностей, намеренно и добровольно становились безымянными Женщиной и Мужчиной. Людьми, у которых не было и не могло быть жизни вне моей сумрачной спальни. Людьми, которые нервно выкуривали сигарету за сигаретой и жадно тянулись к губам друг друга. Людьми, открестившимися от своего прошлого. Людьми, не заглядывавшими в будущее. Людьми, у которых было лишь настоящее – один краткий миг, что мы воровали у своих настоящих, реальных жизней.       – Ты сказала ему всё? – спросил я, из последних сил выдерживая взгляд той, что, однажды вступив со мной в тайную, порочную связь, подписалась на неблагодарную роль любовницы, изменницы, предательницы и лгуньи.       – Да, – ответила Керри. Она не прятала от меня глаза, и некрасивая, кривая усмешка все так же искажала ее черты. – Всё. От и до. Самую укороченную версию, какая только могла получиться. Я сказала, что однажды, в самом конце 1995 года, мы целовались с тобой в ординаторской. Что я этого хотела. И что ты тоже не насиловал себя, когда меня целовал. Я сказала, что после ничего не было. Что мы даже ни разу не заговорили о том поцелуе. И что, когда мы с ним стали общаться, еще до каких-либо намеков на сближение, я была честна перед ним, а мое сердце было свободно. Ну, – Керри посмотрела на меня пристальным взглядом, а неприятная усмешка на мгновение превратилась в обворожительную улыбку, – во всяком случае, я верила, что мое сердце свободно. Потому что, кто знает? Быть может, я на самом деле любила тебя всю свою жизнь? С первой встречи и до настоящей секунды? Еще вчера я не готова была просто обдумать эту безумную мысль, а сегодня она вовсе не кажется мне безумной.       – Я понимаю, о чем ты говоришь, – сказал я, и я сказал абсолютную правду. Я понимал и, более того, испытывал точно такие же, «отзеркаленные» чувства.       – Еще бы, – вновь улыбнулась мне Керри. – Я очень хотела уйти. Я боялась упустить шанс вернуть тебя и не скрывала своего нетерпения. Но он продолжал сжимать мою руку. Кажется, он даже не думал меня отпускать. И он задал вопрос, чтó было дальше. А мне не оставалось ничего другого, кроме как продолжить рассказ. Я сказала, что не хотела твоего переезда в нашу квартиру. Сказала, что не имела понятия о твоих скрытых мотивах. Но… скорее всего, я и здесь покривила душой. Я была рада тебя видеть. Я помню, как ты смотрел на меня, в самые первые дни нашего совместного на троих проживания. Я ловила твой взгляд, куда бы я ни пошла. И это было… волнующе. Так же волнующе, как когда-то в юности. Когда мы встречались исключительно взглядами. А я только-только начинала осознавать, что очень скоро «только взглядов» мне станет недостаточно. И что я стану искать уже не твой взгляд, а возможности. Возможности сообщить тебе, что наши игры глазами порядком меня утомили. И что я вовсе не против познакомиться с тобой поближе. Что я не просто «не против», а по-настоящему этого хочу. И вот всего этого мне хватило ума не сказать Марку, – заметила она и с осторожной нежностью провела по моей щеке тыльной стороной ладони. – Наверное, если бы мне на самом деле не хотелось с тобой сближаться, «марафон воспоминаний» забуксовал бы еще на старте. Я очень долго отказывалась признавать этот вполне очевидный факт. Мне нравилось думать, что все инициативы исходили исключительно от тебя. Такие мысли меня успокаивали. Иначе становилось бы совсем страшно! Потому что тогда я должна была признать и тот факт, что моя жизнь и мои чувства вновь вышли из-под контроля. И что, возможно, их «бесконтрольность» необратима.       – Солнышко, прости меня, – вдруг вырвалось у меня и, неожиданно даже для самого себя подавшись вперед, я уткнулся лицом в шею Керри. Ее запах, такой притягательный и родной, как всегда, оказал на меня успокаивающее воздействие; вдохнув его полной грудью, я сперва почувствовал, а затем и поверил в то, что все плохое, действительно, осталось позади и впереди нас ждет лишь хорошее. Перемены к лучшему, когда ни у одного из нас не останется поводов притворяться и прятать переживания, мысли и желания ни друг от друга, ни от себя самих.       – Ты ни в чем не виноват! Пожалуйста, не нужно передо мной извиняться! – услышал я ее ласковый голос, а в следующее мгновение почувствовал, как ее пальчики зарылись в мои волосы. – Мы всё сделали вместе. Вместе прошли этот путь. И ответственность за случившееся поровну ложится на нас двоих. Именно так я и сказала Марку. Я… я не стала ему рассказывать о тех поцелуях, что случились в его кухне одной летней ночью… о поцелуях, которые лишь волей случая не переросли в нечто бóльшее. Я сказала, что иногда мы говорили с тобой о прошлом. Не стала уточнять, что «иногда» в действительности означало «каждодневно». Я не хотела посвящать его в подробности наших разговоров. Наших воспоминаний. И тех чувств, что мы испытывали тогда, вспоминая… Все это его не касалось. Ни тогда, ни сейчас. Как бы жестоко мои слова ни звучали.       – Малыш, мне так жаль, – произнес я и с нежностью прильнул к ее шее губами. – Так не должно было быть! Ты вовсе не должна была в одиночестве разгребать всё, что мы успели наворотить вдвоем…       – Посмотри на меня! – потребовала Керри и, когда я поднял голову, твердо сжала мое лицо в ладонях. – Мы оба виноваты в том, что случилось. В том, что мы с тобой наделали – с нашими жизнями, с нашими отношениями, с нашими чувствами. Но если мы хотим двигаться дальше, – а мы хотим, и только попробуй мне возразить! – нам нужно переступить через чувство вины. Простить себя, простить друг друга, простить и идти вперед. Мы очень виноваты перед Марком. Я даже не знаю, кто больше. Я – женщина, которая с ним жила и которой он надел на палец обручальное кольцо. Или ты – его лучший друг, человек, который, пройдя вместе с ним огонь, воду и медные трубы, просто обязан был сохранить верность ему и вашей с ним дружбе. Но… даже если он не сможет простить нас, мы с тобой должны сделать это за него. Простить себя и друг друга за наше предательство. Я понимаю, как трудно, бесконечно трудно нам будет это сделать… но мы должны! Чтобы оставить прошлое в прошлом и начать новую жизнь, мы должны отпустить себе этот грех. Ты согласен со мной?       – Да, – сказал я, а Керри рассмеялась и, выпустив мое лицо из ладоней, порывисто и крепко обняла меня за шею.       – Смешно, что именно я решила преподать тебе урок житейской мудрости о том, что себя нужно прощать, – воскликнула она.       Я соединил руки у нее на талии и прикоснулся губами к ее маленькому ушку.       – Совсем не смешно, – шепотом возразил я. – Ты говоришь правильные вещи.       – Ну так, даже и со мной такое бывает! Представь себе! – посмеиваясь, сказала мне Керри. Чуть отстранившись от меня, но не размыкая наших объятий, она посерьезнела и вернулась к прерванной теме. Мне хотелось, чтобы ее история поскорее закончилась, и, судя по выражению лица Керри, ее желания полностью совпадали с моими. – Он… Марк, он все сжимал мою руку. Я попыталась освободиться, но он, конечно, оказался сильнее… И тогда я поняла, что, хочу я того или нет, мне придется рассказать ему о нашем романе. Я это сделала. С грехом пополам. Он смотрел на меня со смесью удивления, брезгливости и… наверное, гнева… смотрел, а мне хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю… настолько в тот момент я сама себе была отвратительна… Я сказала, что между нами ничего не было… до того, как я заболела. Я напомнила, что ты собирался уехать. Еще тогда, в конце августа. Сказала, что мы даже не попрощались с тобой тогда, потому что мы устали друг от друга. Ты хотел сбежать. Я хотела, чтобы ты уехал. Я сказала, что у тебя случился роман. А еще, что я верила, что у нас с ним есть будущее. А потом… той ночью, когда я грохнулась в обморок, все изменилось. Ты не смог оставить меня. А я… тогда, утром… когда мы проснулись в одной постели, поняла, как сильно меня к тебе тянет… Нет, я понимала это и раньше, но тогда, тем утром, когда у меня все еще была высокая температура, я просто не нашла в себе сил на самообман. Ты выглядел таким уставшим тем утром. Весь зарос. Синяки под глазами. Я вдруг почувствовала к тебе такую нежность, что только чудом сдержала порыв разрыдаться, прижаться к тебе и попросить забрать меня из этого дома. Ты был моим героем. Возился со мной, как с ребенком. Меня это тронуло. Заставило пересмотреть свои позиции. Задуматься, так ли крепка моя вера в наше с Марком счастливое будущее. До этого момента я была уверена… не совсем так… заставляла себя поверить в то, что хочу от него детей, хочу замуж, хочу вместе состариться… Но я смотрела на тебя, когда ты ухаживал за мной, пока я болела… всю ту неделю… смотрела и не могла насмотреться! Мне было плохо… у меня была высокая температура, меня мутило… но я каждое утро проводила перед зеркалом. Я наряжалась, красилась, делала высокие прически. Мне так хотелось нравиться тебе! И это было таким удовольствием, разговаривать с тобой, позволять опекать меня… кормить чуть ли не с ложечки… Иногда я засыпала перед телевизором у тебя на плече… и просыпаясь, я чувствовала себя самой счастливой женщиной на земле! Я ненавидела вечера, когда возвращался Марк. Ругала себя. Говорила себе, что так нельзя. Что я люблю его. Что мы проведем всю жизнь вместе. Но… он возвращался, а ты уходил к себе в комнату. Я не могла видеть тебя, и… разве можно было его за это простить?!       Керри шагнула назад и прислонилась спиной к двери. В выражении ее лица я с легкостью прочитал недовольство собой и однажды принятыми неверными решениями.       – Я сглупила. Мне нужно было прислушаться к себе и своим чувствам. Плюнуть на обязательства и просто подумать о себе и о том, чего я на самом деле хотела. Но я верила, что сделала выбор. И несмотря на то что рядом с тобой я чувствовала себя в тысячу раз счастливее, чем с ним… я упрямо продолжала цепляться за наши с ним отношения. Цепляться и верить, что поступаю правильно. Верить, что поступить иначе просто нельзя! Я… – она помолчала, открыто злясь на себя за глупость, – повела себя, как дура! Я уже говорила об этом, но тут не грех повторить! Как дура, конченая, распоследняя дура! Я шла, чтобы расстаться с тобой. В день, когда дочка Марка сломала ногу. Я отринула все сомнения. Обратила влечение в агрессию… Но ничего не вышло. Ты отказался меня отпустить. И если бы ты только знал, как я благодарна тебе за это!       – Керри, – выдохнул я ее имя, и это было все, что я смог сказать. Мы молча смотрели друг другу в глаза, и у меня вновь возникло странное, ни на что не похожее ощущение, что, погружаясь в искрящиеся изумрудные омуты, я вхожу в транс, а моя душа, отделившись от постылой физической оболочки, воспаряет вверх, откуда в состоянии блаженства и счастья, возведенного в абсолют, с благожелательной снисходительностью наблюдает за двумя смешными людьми. Смешными людьми, что настойчиво продолжали держаться за дурные воспоминания даже тогда, когда для печальных мыслей у них не осталось ни единой причины. Смешными людьми, которые, договорившись оставить прошлое в прошлом, смотреть только вперед и никогда не оглядываться, отчаянно сворачивали шеи, чуть ли не под лупой стараясь разглядеть каждое из «оставленных позади» событие.       – У меня не осталось времени на объяснения, – кажется, цéлую вечность спустя продолжила Керри. – Я, торопясь и сбиваясь, сказала Марку, что мы с тобой были вместе почти полгода. С августа по декабрь. Я сказала, что все завертелось неожиданно, почти случайно. Я соврала ему, что не могла сделать выбор, хотя у меня просто не было причины выбирать. Я любила тебя и не любила его. Вот собственно и все «сложное» решение. Но я не смогла ему этого сказать. Я попросила прощения. Сказала, что сомневалась до последнего! Но ты – моя первая любовь. Мой первый мужчина. Я сказала, что не смогла устоять. Сказала, что мне невыразимо жаль. Сказала, что мне нет прощения, но я на самом деле верила в нашу с ним совместную жизнь. Я попыталась заговорить о тебе. О том, что ты тоже сожалеешь. Что он дорог тебе. Попыталась рассказать, как ты мучился чувством вины, но… Марк не стал меня слушать. Стоило мне произнести твое имя, как он выпустил мою руку. А его лицо стало каменным. Он посмотрел на мою разбитую губу, и я вдруг совершенно отчетливо увидела удовлетворение на его лице. Оно было так не долго, возникло и сразу ушло, но я успела его заметить. Успела и… вновь подумала о том, как хорошо, что этот удар, эта случайность имела место быть! Что во всей этой истории был хотя бы намек на справедливость.       – Малыш, ты считаешь, что справедливость непременно должна требовать крови? – пристально глядя ей в глаза, спросил я.       – Нет, – как будто завороженная моим взглядом, Керри очень медленно покачала головой и улыбнулась. – Но ты же не будешь утверждать, что ты сам никогда не мечтал о свершении подобной… «справедливости»? Разве тебе много раз, за все то время, что мы были знакомы, не хотелось хорошенько врезать мне по лицу?       Я уже хотел сказать «нет», но подумал пару секунд и не стал ей лгать. Я неопределенно пожал плечами и сделал вид, что заинтересовался трещиной на вытертом, знававшем лучшие времена паркете.       – Я тоже хотела, – сказала Керри и, положив мне на плечи руки, заглянула мне в лицо, стараясь поймать и удержать мой взгляд. – И, это не делает мне чести, но иногда я не просто хотела. Женщина, по негласным законам, вроде как может ударить мужчину, и это не будет считаться побоями или насилием. Но я хочу, чтобы ты знал. Всякий раз, когда мне не удавалось сдержать свою ярость, мне хотелось умереть, провалиться сквозь землю… Ты всегда был мне дорог. Был особенным человеком в моей жизни. Даже когда мы только и делали, что ссорились. Даже когда ты перед всеми копировал мою хромоту. Ты был и оставался моей первой любовью. Единственной любовью. И всякий раз, когда я бывала с тобой несдержанной, после – мне неизменно становилось плохо. Порой я мечтала, чтобы ты меня ударил. Это восстановило бы справедливость. Ту самую, что требует душевных терзаний и крови. Но ты никогда этого не делал. Даже когда хотелось. Даже когда не сделать этого, не ударить в ответ казалось невозможным! – Ее губы мягко коснулись моего подбородка, и у меня защемило сердце от нежности к этой маленькой, самой упрямой на свете женщине и от почти мучительного удовольствия. – Ты никогда это не делал, – не сводя с меня расширившихся, исполненных непритворной восторженности глаз, продолжила она. – И, возможно, я скажу сейчас глупость, покажусь наивной и самоуверенной дурочкой, но я знаю, что ты никогда меня не ударишь. Чтó бы ни случилось. Чтó бы я ни сделала! Ты всегда будешь за меня. Чтó бы ни произошло, будешь моим защитником. И моей опорой. А я… больше всего на свете хочу стать такой же опорой для тебя. Я люблю тебя. Я верю тебе. И я верю в нас! Как никогда и ни во что не верила! У нас все получится. На этот раз я не позволю себе усомниться! Всегда и во всем, я хочу, чтобы мы поддерживали друг друга! Думаешь, это утопия?       Отрицательно качнув головой, я рассмеялся и шутливо поцеловал ее в нос.       – Ты ведь и так все сделала для моей защиты? – с серьезным выражением лица уточнил я. – Подарила мне ни больше ни меньше как самого ангела-хранителя. И уверила, что об иной защите не стóит и помышлять!       – Глупый! Ну что ты говоришь? – тихим голосом пробормотала Керри, и я заметил, что ее щеки зарумянились от смущения. – Я же серьезно…       – Я тоже, – уже не дурачась, произнес я. – И, да. В моей жизни не было моментов ужаснее, чем те, когда мы находились по разные стороны баррикад. И если бы меня попросили назвать самую большую ошибку, из всех что я когда-либо совершал, я ответил бы, не задумываясь. До того, как мы снова встретились, моими главными ошибками были пассивность и страх. Страх, что я опоздал. Что ты даже не заговоришь со мной. Я хотел и я должен был поехать за тобой. В аэропорт! К твоим родителям! В университет, в который ты поступила! Я должен был хотя бы попытаться тебя вернуть! Вот только я, вопреки логике, предпочел шансу страдания. Ты подобрала правильные слова. Грандиозная дурь! Феноменальная! Но то, что я совершил четырнадцать лет спустя, превзошло все мыслимые пределы глупости!       – Ты о том, что послал меня к черту, когда мы встретились в клинике? – уточнила Керри, и, к моему искреннему сожалению, меня не удивила легкость, с которой она догадалась о моем «позоре века». В конце концов, она была там со мной, в пустой ординаторской, где с моей подачи и зародилась легенда о нашей «извечной вражде». Это был мой промах. Моя слабость. Моя вина. Керри улыбнулась мне, а я не сумел заставить себя улыбнуться в ответ. Четырнадцать лет разлуки и не полюбовное расставание по ее инициативе не могли стать достаточным оправданием моему хамству. Я не ответил на предложенное рукопожатие. Я бездумно отверг ее робкий призыв к дружбе. Я нагрубил ей тогда, и я продолжал грубить при каждой нашей последующей встрече.       – Я сделал из нас врагов, – сказал я и опустил глаза, более не в силах выдерживать сопереживающий и даже сочувствующий взгляд Керри. Меня не за что было жалеть! Мое малодушие похитило у нашей любви еще один год возможного счастья. Сгоряча брошенные вслед Керри, необдуманные слова: «Шла бы ты к такой-то матери, Керри Уивер!» положили начало придиркам и стычкам, ссорам с переходами на личности, взаимному недоверию, росту обид и граничащих с откровенным непрофессионализмом «рабочих конфликтов». – Ты протянула мне руку, а я… после я даже не извинился!       – Шшш… Не говори так… – услышал я голос Керри; его нежные, успокаивающие интонации лишь всколыхнули во мне новую волну угрызений совести.       – Все считали нас врагами! Все! И даже Марк, наверное, до последнего… – эмоционально заговорил я, но Керри вновь не позволила мне договорить.       – Шшш, пожалуйста, не нужно злиться, – прошептала она, как если бы успокаивала раскапризничавшегося ребенка. – Всё в прошлом. Ты слышишь? Уже всё прошло.       Я прикрыл глаза, пытаясь обуздать охватившие меня гнев и волнение, когда почувствовал легкие, быстрые поцелуи – на своем подбородке, щеках, в уголках губ; они – мимолетные, едва ощутимые – усмирили бушевавшее в моей груди пламя, и я даже не понял, как и когда моя ярость утихла.       – Я тебя прощаю, – продолжая целовать меня, приговаривала Керри, – давно простила. Ведь ты же меня простил? Я не хочу, чтобы ты мучился! Слышишь меня? Мы справились… теперь уже все хорошо…       – Малыш, но я… мое поведение… это было недопустимо… – зачем-то попробовал я снова, но сбился – и на этот раз без помощи Керри. Объяснить свою алогичную, неуместную вспышку, равно как и собственное упрямство той же непостижимой природы, я не мог. Единственное, что я мог сказать с определенностью, – Керри занималась тем же самым. Мы будто мерились, чья вина больше и непростительнее! Будто, невзирая на произносимые обещания и искреннее желание, мы не могли допустить и мысли, что прошлое на самом деле можно отпустить без затяжных и мучительных проводов!       – Перед тем как мы с Марком… перед тем как я ушла, – с так характерным для нее напором произнесла Керри, – он задал мне один интересный вопрос. Он спросил: «Вы ссорились, потому что злились друг на друга за то, что вы не вместе?» Мне пришлось хорошо подумать, прежде чем ответить ему. Но все, что я смогла сказать, было: «Наверное». А он… посмотрел на меня со злой иронией и сказал: «Отлично. А то я уже было поверил, что ваши “спектакли” были поставлены, чтобы усыпить мою бдительность». И он прав! Мы усыпляли бдительность. Вот только не окружающих, а друг друга! Так что прекрати бить себя кулаком в грудь. В этом виде спорта мы участвовали на равных. И неважно, кто начал первым. Важно, как долго эти «спектакли» продолжались. И с каким самозабвенным упоением мы играли! Вместе. Оба. Ты и я.       – Прости, – улыбнулся я. – Я не знаю, что на меня нашло…       – Наверное, дело привычки? – улыбнувшись в ответ, сказала Керри. – Мы успели подзабыть, как оно бывает, когда все хорошо и нет ни единой причины для драмы. Вот и переводим разговор в привычное, удобное русло.       – Да уж! – Я рассмеялся и, притянув ее к себе, поцеловал в макушку. – Я на самом деле не представляю, что это такое – жизнь без драмы!       – Ну ты уж … – начала она и отстранилась от меня, чтобы поймать мой взгляд; зеленые глаза смотрели на меня с гипнотизирующей пристальностью, – напряги воображение, пожалуйста! Драмы – это совершенно точно не то, чего бы мне хотелось от жизни.       – Не беспокойся, – полушутя-полусерьезно заверил я Керри, – от драм я и сам порядком подустал.       – Как же я счастлива, что успела! – Она прильнула ко мне и обняла так порывисто и крепко, что невольно я охнул. – Пока я ехала… и когда обнаружила, что нет ни ключей от машины, ни денег на такси… я запрещала себе думать о том, чтó ты делаешь! Считала людей, станции, выбоины в плитке, царапины на полу в вагоне… Но внутренним зрением я все равно видела, как ты выходишь из дома. Как садишься в машину. Как едешь в аэропорт. Я знала, что не успею! Была уверена! Ругала себя, что не ушла от Марка, не прощаясь. Что не написала ему записку и не оставила кольцо на кровати в спальне. Пусть я сделала бы ему больно! Пусть бы я проявила самые низкие, подлые стороны своей натуры, но… я бы успела! А только это меня волновало! Это и больше ничего… пока я ехала к тебе… очень долго… бесконечно долго… так долго, что просто не могла успеть. Я до сих пор не могу поверить, что у меня получилось!       Молча я гладил Керри по волосам, стараясь отогнать от себя пугающие, сводящие с ума образы: ожидающий за окнами самолет, сдача багажа, томительная регистрация, безвкусный, обжигающий кофе, убегающее вниз взлетно-посадочное полотно…       «Ничего этого не было и не будет! – мысленно приказывал я себе, пока она говорила. – Она успела! Успела, и все сложится хорошо! Теперь все и всегда будет складываться хорошо!» Самовнушение не срабатывало. Я продолжал видеть запотевший иллюминатор, слышать рев набирающего скорость самолета; словно угодив в реальную зону турбулентности, я чувствовал головокружение и сильный озноб. Сглотнув, я подумал, что так страшно мне не было, наверное, ни разу в жизни.       – Я от него сбежала, – тихо-тихо, не размыкая рук, рассказала мне Керри. – По-другому не скажешь! К концу нашего разговора… выяснения отноше… расставания! К концу нашего расставания меня уже просто трясло. Марк видел, как я дергаюсь. И он ведь не идиот, он без труда сообразил, чтó со мной происходит. «Он тебя ждет?» – спросил он. А я даже не смогла произнести слово «нет». Затрясла головой – так, что меня затошнило! «Тогда догоняй», – сказал Марк. А я не сказала ему «спасибо». Не сказала «прости». Не сказала «до свидания»… «до свидания» или «прощай». Я схватила костыль, рванулась в прихожую, кое-как всунула ноги в сапоги и не задержалась, чтобы одеться. Мне было страшно, что он меня остановит! Страшно, что я испугаюсь и никуда не поеду! Я одевалась на ходу. На ходу и в лифте. Только на улице я поняла, что ключи от машины в сумке. Что сумка в квартире Марка. Что там же все мои кредитки и деньги. Что со мной даже нет телефона! Шапка, шарф и пальто – это все, что я схватила, убегая. И ты знаешь… когда в кармане я обнаружила деньги… как раз столько, сколько хватило бы мне на проезд… я разревелась. Прямо посреди улицы. И я… кажется, никогда я не позволяла себе подобной слабости! Просто… – надолго замолчав, она все сильнее стискивала руки у меня за спиной, и я всерьез стал опасаться, что мы так и умрем здесь, в этой прихожей, в объятиях друг друга, и что в наших патологоанатомических эпикризах будет написано: «Смерть в результате травматической асфиксии». – Просто я не смогла бы вернуться назад. Чтобы забрать сумку. Или попросить телефон. Скорее, я стала бы просить милостыню прямо у метро! Я так боялась, что ты уедешь! Я так этого боялась!       – Ты даже не представляешь, как я тебя люблю… – одними губами прошептал я, беззвучно, так что она вряд ли меня услышала. Сквозь толстую ткань ее пальто я ощущал пробиравшую Керри дрожь. Она испытывала те же чувства, что и я. «Наша общая на двоих зона турбулентности», – подумал я и поразился несообразности этой мысли. На самом деле худшего, непоправимого не случилось. Я обнимал Керри, она обнимала меня; между нами не осталось недомолвок, белые пятна на нашем прошлом общими усилиями были старательно закрашены. В этот раз получилось так, как мы оба хотели. Слово «останься» было произнесено вовремя и услышано. Я понимал, что состояние, названное мной «испытанием турбулентностью», являлось ничем иным, как последствием пережитого шока. Разбередившая мою душу находка. Испытанный Керри ужас по дороге ко мне. Я был уверен, что никогда не увижу ее. Она поверила, что опоздала и желанного воссоединения не случится. Но почему же сейчас, когда то, что грезилось нам недостижимым чудом, произошло, ни я, ни она не могли успокоиться, облегченно выдохнуть и порадоваться счастливому исходу? Скорее всего, Керри была права, мы и вправду хватались за боль и вину – как за единственные постоянные неизменные в наших жизнях. Привычка к драме – так, кажется, она «обозвала» наше глупое, не подкрепленное происходящими с нами в реальности событиями упрямство?       – Утром я боялась, что мне придется умолять тебя хотя бы просто меня выслушать, – заговорила Керри, и я, с головой погрузившийся в тягостные раздумья, вздрогнул от неожиданности. – Я допускала, что приеду к тебе, а ты закроешь передо мной дверь. Но пока я ехала, несколько раз я ловила себя на мысли, что меня перестала страшить твоя реакция. Страх не застать тебя пересилил всё! Я знала, что, если успею, все будет хорошо. Конечно, ты вызлился, что я так решила, не посоветовавшись с тобой, – добавила она, а я с облегчением услышал сорвавшееся с ее губ – пусть и все еще нервное – хихиканье.       – Я вызлился, – без паузы и с удовольствием подтвердил я, – ты выглядела самоуверенной, как никогда!       – Неправда, – смущенно возразила она и наконец-то оторвалась от моей груди. Ее лицо показалось мне чуть растерянным, как если бы она всплыла с большой глубины и только-только начала сознавать, что опасность миновала и смерть отступила. – Я не могла выглядеть самоуверенной. Если только счастливой. Потому что успела. И потому что знала, как справиться с твоей злостью.       – Вот так? – Я осторожно коснулся ее губ своими.       – Вот так, – улыбнулась мне Керри и, не заботясь о только-только переставшей кровоточить ранке, страстно ответила на мой поцелуй...       … Ты смеешься, счастливая, просветленная, словно блаженная. Дергаешь за бегунок молнии на моей куртке, доводишь его до самого низа и рывками освобождаешь меня из жаркого плена.       Ты говоришь: «Мы даже не присели и не разделись!»       Ты говоришь: «Сколько же времени прошло?!»       Тебе смешно оттого, как тепло мы были одеты.       Тебе смешно оттого, как глупо мы выглядим.       Никогда я не видел тебя такой счастливой. Ни до, ни после. Ты запрокидываешь голову назад и хохочешь – заливисто, от души; ты смеешься, и твой звонкий, беспечный смех заставляет пошатнуться мою веру в гравитацию. Я боюсь, что стóит тебе расправить руки, подобно крыльям, ты унесешься ввысь – невесомая, неуязвимая, отчаянно смелая!       Ты говоришь: «Посмотри на меня!» Ты смеешься и рывком распахиваешь пальто, пуговки которого пару мгновений назад я догадался расстегнуть. Ты говоришь: «Вот о чем мне следовало подумать! Вот о чем следовало обеспокоиться!»       Освобождаясь из своего жаркого плена, ты выскальзываешь из пальто, переступаешь через него и небрежно отпихиваешь его ногой в сторону. Так же я поступаю с упавшей к нашим ногам курткой. «Тебе следовало бы об этом подумать», – соглашаюсь я с твоими словами. Смотрю на тебя. Не могу отвести от тебя глаз. А мое сердце пропускает удар за ударом. «Теперь я вижу, что ты действительно торопилась сбежать», – сглатываю и говорю я. «Слава богу, мне не пришлось догонять тебя в аэропорту!» – подхватываешь ты. «В этом – ты произвела бы фурор!» – говорю я и заставляю себя улыбнуться.       Ты пристально смотришь мне в глаза. Медленно я поднимаю руку и провожу ладонью по твоему неприкрытому короткой маечкой животику. Ты вздрагиваешь, когда я к тебе прикасаюсь, и выражение твоих глаз неуловимо меняется. «Знакомые мишки», – говорю я. Мой голос не дрожит, дыхание не сбивается. Ты стоúшь очень прямо, до бесстрастности сдержанная; я слушаю твой голос и не обнаруживаю в нем ни единой нотки волнения. Твой голос спокоен. Выражение лица – невозмутимо. Выдают тебя только глаза. Твой взгляд, что, как мне кажется, прожигает меня изнутри. Ты говоришь: «На ночь я включаю обогреватель. И тогда в комнате становится очень жарко».       Мне кажется, или ты делаешь паузу перед двумя последними словами?       Мне кажется, или ты интонационно выделяешь слово «жарко»?       «Крайне неподходящий для зимы наряд», – говорю я. С усилием сглатываю и обвожу взглядом однажды уже оцененную мною по достоинству твою любимую «подростковую» пижамку. Розовые медвежата, бантики, бретельки, сердечки и бабочки – все они на своих местах, замерли в ожидании, как я и запомнил. Я провожу рукой выше, и ты закрываешь глаза, когда моя ладонь, обхватив твою грудь, слегка сжимается. Ты шумно выдыхаешь, выгибаешь спину и подаешься вперед всем телом. Я опускаю глаза ниже и на мгновение задерживаю дыхание. Злость и невыразимое, по-юношески сумасшедшее желание – то самое, уже подзабытое, которому невозможно противиться и которое по умолчанию возобладает над всеми прочими чувствами и потребностями, захлестывают меня удушающей волной. Я зол на тебя – по-настоящему, пусть и полностью отдаю себе отчет, что моя злость – порождение страха за твою безопасность. Порождение страха за твое здоровье. Порождение страха, замешанного на чувстве вины. Если бы я не играл в жертвенное благородство и вчера вечером попросил тебя остаться со мной, у тебя не было бы повода через весь город нестись ко мне, по сути набросив верхнюю одежду на голое тело.       «Ты ненормальная!» – жестко говорю я. Мой тон и мои слова не удивляют тебя и не пугают. Не открывая глаз, ты улыбаешься мне и киваешь. Я смотрю на твое расслабленное лицо, вновь опускаю взгляд вниз и прислушиваюсь к себе. Злость угасает, оставляя во рту металлический привкус тревоги. Я говорю то, что должен сказать. Произношу слова с теми интонациями, с которыми должен их произносить. Но «должен» не равняется с «искренностью». Мое раздражение наиграно. Я не могу на тебя злиться. Не могу, глядя на обнаженные ноги, короткие шортики и высокие сапоги. Злиться – выше моих возможностей! Но я говорю, заставляю себя говорить и вкладываю в произносимые фразы весь тот гнев, что я должен был бы испытывать. Должен был бы, если бы не твои обнаженные ноги, не короткие шортики и не высокие сапоги.       «Ты – взрослый человек! – повышая голос к концу каждой фразы, говорю я. – А ведешь себя хуже, чем трехлетний ребенок! Зима! Ты меня слышишь?! На улице мороз, а ты с голыми ногами поехала через весь город! Чтó бы у вас ни случилось! Кáк бы вы ни расстались! И кáк бы ты ни спешила! Ты должна была потратить время на то, чтобы одеться! Марк был в своем уме, когда позволил тебе в этом уйти?! Ты хочешь умереть или…»       Слово «или» – последнее, что мне удается сказать. Последнее слово, что ты позволяешь мне договорить. Ты закрываешь мне рот поцелуем. Ты обнимаешь меня за шею. Ты прижимаешься ко мне – тесно и жарко. Ты шепчешь: «Нет!» Целуешь меня и говоришь мне: «Нет, не хочу…» Ты говоришь: «Нет, я не собираюсь умирать…» Стягиваешь с меня свитер и шепчешь: «Никто не умрет!» «Я даже не замерзла», – говоришь ты. «Тебе не о чем волноваться! – говоришь ты, отклоняешься назад и ловишь мой взгляд. – Все плохое, что могло с нами случиться, уже случилось. Теперь очередь за хорошим».       Я смотрю на тебя. Зеленые глаза сияют, словно два изумрудных солнца. Невольно я жмурюсь, как будто на самом деле боюсь ослепнуть. Отгоняю навязчивую мысль-образ о том, что именно в этой полудетской пижамке ты расставалась с Марком. Не открывая глаз, наощупь, руками я нахожу твою талию, губами – губы. Приподнимаю тебя. Рывком прижимаю к себе. Целýю, ощущая во рту едва различимый металлический привкус. Металлический привкус – на этот раз не моей тревоги, но твоей крови. Эта мысль сводит меня с ума. Заставляет потерять голову. Как если бы внутри меня пробудилось ото сна, до настоящего момента неизвестное мне второе «я». Нечто потаенное, глубинное. Плотоядное. Хищное. Жаждущее крови. Нечто, алчущее утоления много лет подавляемых желаний.       Кухонный стол оказывается близко. Ближе, чем я смел надеяться. Он вырастает за твоей спиной, появляется по первому зову. Я почти швыряю тебя спиной на столешницу. Слышу твое дыхание, надрывное, громкое. Твое дыхание возле самого моего уха. Мгновение требуется тебе, чтобы обрести равновесие. Ты обвиваешь меня ногами, оплетаешь руками, словно пытаешься врасти в меня всем своим существом. Я сдираю с тебя одежду, не заботясь о сохранности мишек и посеребренных бабочек. Ногой я задеваю стул и, не глядя, отбрасываю его в сторону. На этот раз грохот его падения не возымеет последствий. Та, другая, кухня осталась в прошлом. Там же, где мы оставили все запреты. Там же, где мы похоронили муки совести. В прошлом, откуда вине и дурным воспоминаниям не вырваться, не прорваться к нам в настоящее. Этот стол выдержит только двоих. Нам ни к чему свидетели. Даже воображаемые.       Мы сжимаем друг друга в объятиях. Впиваемся – губами, зубами, пальцами, ногтями; целуем, кусаем, царапаем, раздираем. Страсть и желание, помноженные на свободу, минус угрызения совести – беспроигрышная, блистательная формула! Кухонный стол, смешная пижама… – мы будто торопимся взять реванш у той, другой, кухни; наши движения лихорадочны, ласки – грубы и неуклюжи; мы спешим отыграться, насладиться наконец-то дозволенным счастьем. Отыграться и насладиться близостью, что никогда более не вернется в статус запретной, постыдной и грязной.       Ты открываешься мне, вбираешь в себя; ослепительно-яркое мгновение мы переживаем экстаз, к которому издревле стремятся влюбленные, – экстаз абсолютного единения. Мы сливаемся в единый живой организм. Проживаем жизнь от рождения до стремительной, исполненной невыразимого блаженства смерти. Единение кратковременно. Мимолетно. Но одно такое мгновение без сомнения стóит всей жизни. «Соитие», «коитус», «секс», «перепихон», «оргазм» – слова, придуманные людьми; слова, обратившие непостижимое в обыденное, опошлившие и осквернившие истинное таинство – одно из наивысших проявлений любви.       «Сколько же времени мы потеряли», – думаю я, уткнувшись лицом в твою шею.       «Счастье же было так рядом», – думаю я, не в силах выпустить тебя из объятий.       «Только протяни руку», – думаю я.       «Только прислушайся к себе», – думаю я.       «Только смири гордыню», – думаю я.       «Только прости и попытайся понять».       Вслух я не говорю ничего. Мысленно я даю себе слово не возвращаться к прошлому. Мысленно я даю себе слово перестать оплакивать и сожалеть. Упущенные возможности невозвратимы. Никогда мы не сможем прожить жизнь, от которой отказались однажды. Никогда не получим ответ на вопрос: «Что было бы, если бы…?»       Я обхватываю твое лицо ладонями. Заглядываю в по-кошачьи зеленые глаза.       «На этот раз тебе не сбежать», – думаю я, прильнув губами к твоему лбу.       «В этот раз я не оставлю “если бы” ни единого шанса!» – мысленно обещаю я и осторожно целýю тебя в неповрежденный уголок рта.       Молча я глажу твои волосы, целýю тебя. Нам не нужны слова. То важное, что еще не произнесено, будет сказано в свое время. На разговоры у нас впереди целая жизнь. Я не знаю, но верю – верю истово, верю всем сердцем, что жизнь эта будет счастливой и долгой. «Наша совместная жизнь», – думаю я, с наслаждением ощущая, как с током крови по венам разливается блаженное умиротворение. Чувство малознакомое, но бесконечно прекрасное!       – Все хорошо? – шепотом спрашиваешь меня ты.       – Глупенькая, лучше и быть не может! – так же шепотом, на ушко отвечаю тебе я.       В этом доме у меня не осталось незаконченных дел. Нерешенные вопросы разрешились. Все, что следовало сказать, – сказано. Все, что так важно было услышать, – услышано. До полудня я обещал сдать ключи хозяйке квартиры, и, через силу заставив себя оторваться от тебя, я вызываю такси.       Пока мы ждем машину, ты пьешь – жадно и с удовольствием, смеешься и заявляешь, что окончательно посадила голос.       – Не помню случая, когда бы мне пришлось столько говорить! Разве только публичные выступления… – жалобно сетуешь ты, но твои глаза сияют воистину непередаваемым словами счастьем, а губы сами собой растягиваются в улыбке.       Тыльной стороной ладони я прикасаюсь к твоей щеке – теплой и мягкой. И будто от удара сокрушительной силы меня отбрасывает назад во времени. Обратно на продуваемую всеми ветрами, занесенную снегом стоянку. Сквозь завывания вьюги до меня доносится твой слабеющий голос:       … ждала тебя …       … я надеюсь, твой рейс отменят …       … ты же уже всё решил …       … улыбнись… я надеюсь, у тебя все сложится …       … как же я буду по тебе скучать …       Мои губы холодеют – воспоминание на мгновение полностью поглощает, подчиняет себе реальность. Последние сказанные тобой слова. Последний поцелуй. Твоя ледяная щека – белая и твердая, будто выдолбленная из мрамора. Безжизненная.       … счастливого перелета …       Я слышу твой затихающий голос. С трудом разбираю слова.       Мои заледеневшие губы. Леденящий холод твоей щеки.       Я закрываю глаза и крепко, почти до боли зажмуриваюсь. Я изгоняю прочь холод. Вышвыриваю из своих мыслей. Сквозь смеженные веки я не вижу, но ощущаю свет. Яркий пульсирующий свет побеждает тьму. Я слышу твой голос, звучащий в полную силу. Кожа твоей щеки под моими пальцами больше не вызывает ассоциаций с холодным камнем. Кожа твоей щеки под моими пальцами – нежная и теплая. Живая.       Я открываю глаза: нет вьюги, нет темной стоянки, нет расставания.       Новый поцелуй не станет последним. Одним из… Следующим. Очередным.       Я слушаю твой голос.       Смотрю на твою улыбку.       Я согреваюсь. Жмурюсь, но уже от удовольствия. Я слушаю и смотрю, и сам не успеваю поймать момент, когда мой голос вступает в беседу. Я понимаю, чтó собираюсь сделать, за секунду до того, как произношу твое имя.       Я делаю тебе предложение. По успевшей сложиться традиции – не по правилам, но всерьез.       – Что ж, тогда говорить буду я, – бесцеремонно прерываю тебя я. У меня нет кольца, и помятые медвежата на твоей пижаме не придают моменту надлежащей торжественности, но я забираю у тебя стакан и уверенно наклоняюсь к твоему лицу. – Керри Маргарет Уивер, – говорю я, наблюдая, как румянец медленно сходит с твоих щек, – я хочу, чтобы ты стала моей женой. Я хочу быть с тобой. Всегда. Каждую минуту своей жизни. В горе и в радости. В здравии и болезни. Хочу детей, и я хочу, чтобы они были похожи на тебя. Хочу видеть в них твое продолжение. Чтобы у них была твоя улыбка. Самая солнечная улыбка на свете! Я хочу засыпать и просыпаться в твоих объятиях. Каждое утро. Хочу вместе состариться. Превратиться в скучную пару, которая всё друг про друга знает и договаривает друг за другом фразы. Чтобы ты ворчала на меня, когда зимой я буду забывать повязать шарф на шею. А я буду укрывать тебя пледом, когда ты заснешь перед телевизором. Я хочу сделать тебя счастливой…       Я смотрю на твое болезненно бледное личико. Замечаю безвольными плетьми упавшие руки. Ты удивлена, растеряна и, кажется, напугана до смерти. Я подавляю инстинктивное желание стиснуть пальцами твои плечи, чтобы не дать сбежать – а именно так и никак иначе ты всегда поступала, стоило мне заговорить об одной только вероятности нашей будущей свадьбы. Я помню, что от того «всегда», о котором я думаю, нас отделяют долгие семнадцать лет. Помню, что этим утром ты пришла ко мне сама. Пришла, чтобы навсегда остаться со мной. Я помню, как однажды в декабре ты уже сказала мне «да». Я помню всё, но я смущен, растерян и, кажется, тоже напуган до смерти!       Мое спонтанное предложение не идет ни в какое сравнение с теми, что мы видели в кино, по телевизору, или о которых читали в книгах и глянцевых журналах. Я думаю о тысячах упущенных возможностей. Розы, звездное небо, свечи, тихая музыка, бархатная коробочка с наконец-то купленным для тебя колечком… – предложение руки и сердца могло стать красивой историей, которую годы спустя мы с упоением рассказывали бы детям и внукам. Я вспоминаю свои неуклюжие и неудачные попытки семнадцатилетней давности. Самую первую – заданный небрежным тоном вопрос, по пути из столовой в нашу убогую комнатушку: «Котенок, послушай, мне тут пришло в голову, а почему бы нам не пожениться?» Предложение-намек, который, если мне не изменяет память, ты даже не поняла: «А когда ты была девочкой, ты мечтала о свадьбе, как у принцессы? Или подвенечные наряды тебе не были интересны?» «Не были интересны», – пожала плечами ты и перевела тему на что-то, что казалось тебе более актуальным ненужной тебе фаты и белого платья в пол. Несколько раз потом я задавал свой вопрос в лоб, а ты говорила: «нет», «я не готова», злилась и иногда даже плакала. Я прокручиваю в уме их все, каждое из когда-либо сделанных мною тебе предложений – от самого первого до декабрьского предложения-вопроса: «И мы поженимся?» Я прикрываю глаза и будто снова, наяву слышу твой произнесенный тихим шепотом ответ. «Хорошо», – ответила ты тогда. «Хорошо», – повторяю я про себя, и это слово придает мне сил.       – Я хочу сделать тебя счастливой, – повторяю я. Смотрю тебе в глаза и больше не боюсь твоего отказа. – Хочу, чтобы никогда тебе не пришлось пожалеть о решении выйти за меня замуж. И я обещаю тебе, что сделаю все возможное и невозможное, чтобы тебе не пришлось жалеть.       Твои пальцы слегка подрагивают, и я понимаю, что принял правильное решение, забрав у тебя стакан. Ты улыбаешься – не мне, своим мыслям, но эта улыбка, тенью скользнувшая по твоим губам, сообщает мне много больше, чем могли бы сказать пространные, красивые речи. Розы, кольца, свечи, «правильно» выбранные место и время – весь этот никому не нужный антураж не является сутью и целью рассказанной годы спустя истории романтического, сделанного по всем правилам предложения. Как самоцелью не является и сам рассказ. Я понимаю это отчетливо. Главное – это люди. А у каждой пары – своя история. Своя история и свое представление о «правильно» выбранном моменте. Возможное разочарование мифических внуков более не является для меня значимым аргументом.       «Все верно, – с глупой улыбкой думаю я, – я сделал предложение вашей бабушке, пока мы ждали такси. Дело было на пустой кухне, в квартире, из которой через пару минут я съехал навсегда. И, да! На вашей бабушке была очаровательная, презабавная пижамка. Точь-в-точь такая, какие были у вас, когда вам было по три года. С бантиками, бабочками, сердечками и самыми милыми на свете медвежатами».       – Керри, – говорю я и отгоняю прочь все лишние мысли. – Керри Маргарет Уивер, ты станешь моей женой?       Ты улыбаешься, и на этот раз солнечная улыбка адресована не твоим сокровенным мыслям. Ты улыбаешься мне, берешь меня за руку и, приподнявшись на цыпочках, прикасаешься губами к моей щеке.       – Даглас Рэй Росс, – говоришь ты. Я вижу, что ты прилагаешь все силы, чтобы твой голос звучал с подобающей моменту торжественностью, но так и рвущийся из груди хохот оказывается более чем достойным противником. Чтобы перестать смеяться, ты делаешь глубокий вдох. Прием срабатывает, но лишь на мгновение. – Я с радостью стану твоей женой! – смеясь, говоришь мне ты.       В притворном осуждении я качаю головой и, притянув тебя к себе, целýю в макушку.       «Идеальный момент, – думаю я. – Идеальное предложение».       Ты смеешься, шепчешь: «Прости!», обнимаешь меня, но не можешь перестать смеяться.       «Идеальный ответ на идеально сделанное предложение», – думаю я и, словно поймав твою «смешинку», от души хохочу над собой, над нами и над вбитыми в наши головы голливудскими псевдоромантическими штампами.       «Да, детишки, забыл вам сказать. Когда я сделал ей предложение, ваша бабушка хохотала, как ненормальная!»       Мы спускаемся к подъехавшему такси. Я щурюсь под непривычно яркими солнечными лучами, крепче сжимаю твою ладонь и с удивлением оглядываю преобразившуюся за ночь улицу.       Вчерашняя буря осталась в прошлом. И, будто наше счастье излилось вовне, окружающий мир – деревья, дома, машины и даже люди – заискрился первозданной, белоснежной радостью! Медленно и лениво последние запоздавшие снежинки планируют с идеально-синего, будто бы начисто вымытого, неба и опускаются на принарядившуюся в кружева свежевыпавшего снега землю. «Город похож на счастливую невесту! Невесту, которая дождалась своего любимого!» – восторженно думаю я. Свободной рукой поправляю висящую на плече сумку, проверяю, не забыл ли бумажник, и натыкаюсь на затаившегося в кармане, вновь позабытого мною нашего с тобой общего приятеля.       – А ты знаешь, ктó помог нам сегодня встретиться? – спрашиваю я и опускаю сумки на припорошенный снегом асфальт. – Я торопился и одной ногой уже был в машине. Человек, что должен был отвезти меня в аэропорт, дважды звонил и пугал жуткими пробками! Напоследок я решил проверить, ничего ли я не забыл. Заглянул в шкаф… и он там был. Один наш с тобой старинный друг. Я не видел его несколько лет. Вот именно эта находка и заставила меня задержаться. Я засмотрелся на него, вспоминая о прошлом. Я вспоминал, думал о тебе… и сам не знал, что на самом деле я ждал тебя. Ждал и дождался, – я улыбаюсь и аккуратно достаю из кармана твой давний подарок. – Помнишь этого малыша?       Изумленно ты рассматриваешь одноухого зайчика на моей ладони. Узнавание приходит не сразу. Я смотрю на тебя, силящуюся вспомнить и понять, и думаю о той роли, что довелось сыграть в наших судьбах маленькому игрушечному зверьку. «Если бы я не нашел тебя», – думаю я. «Если бы Керри не связала тебя», – думаю я. Но я не позволяю своим мыслям зайти далеко. Я не думаю о том, чтó было бы, если бы одноухий зайчонок этим утром не вступил в игру. Он есть. Он лежит на моей ладони. Истерзанный временем, но настоящий. А то плохое, что должно было с нами произойти, не случилось.       Семнадцать лет назад ты подарила мне связанную своими руками игрушку.       Этим утром я нашел зайчика у себя в шкафу.       Ты успела.       «Если бы» могут отправляться к чертям! Сегодня не их день. Наш.       – Какой страшненький… – выдыхаешь ты и осторожно прикасаешься к единственному почти черному от грязи ушку. – Чтó же ты творил с ним все эти годы?!       – Тебя удивит мой ответ, – говорю я, пряча в карман некогда девственно-белоснежного рукотворного языческого идола, символ и оберег нашей разделенной любви. Оберег, что спас нас сегодня и подарил надежду на новое счастье. – Но все эти годы я берёг его как самую большую свою драгоценность.       Ты смотришь на меня, серьезно и внимательно слушаешь и не высмеиваешь мои слова.       – Однажды я потерял ее, – говорю я и с нежностью провожу пальцами по твоей щеке, – свою драгоценность. А сегодня, неожиданно для себя, вновь обрел.       – Я много лет не бралась за крючок и спицы, – говоришь ты. Ловишь мою руку за запястье и, поднеся к губам, целуешь в раскрытую ладонь. – Но я все сделаю, чтобы он стал как новенький!       Я заглядываю тебе в глаза. Они, ирреально яркие, изумрудно-зеленые в солнечном свете, излучают спокойствие и уверенность.       – Обещаешь? – затаив дыхание, спрашиваю я.       – Обещаю, – без паузы отвечаешь мне ты.       – Тогда наш одноухий друг в безопасности, – говорю я.       – В абсолютной! – подхватываешь ты и, подмигнув, добавляешь. – Быть одноухим ему осталось совсем чуть-чуть. Я думаю, мы кое-что задолжали этому парню.       – Я у него в неоплатном долгу… – медленно, почти по буквам произношу я. Я смотрю на тебя. Смотрю, как на твоих ресницах оседают и тают малюсенькие снежинки. Смотрю на, в какой уже раз закровоточившую, нижнюю губу. Смотрю в глаза, в каждом из которых отражаются свое маленькое солнце и синее-синее, бескрайнее небо. Я смотрю на тебя. Смотрю, и мне нравится то, что я вижу. Несказанно нравится! Даже капелька крови, что уже начала свой путь вниз по твоему подбородку.       Я слышу призывный гудок клаксона и честно собираюсь взять сумки, чтобы поспешить к ожидающему нас такси. Но капелька крови продолжает свое вальяжное нисхождение… крошечное, едва различимое алое пятнышко на белой, как молоко, коже. Алое на белом влечет меня. Алое на белом сводит с ума. Алое на белом лишает меня ощущения пространства и времени. Я не помню, кто я. Я забываю, где я. Я не имею понятия, чтó только что собирался сделать. Алое и белое – идеальное сочетание!       Ты собираешься что-то сказать. Тебе даже почти удается произнести слово «такси». Но это слово, короткое и резкое, словно гудок его же клаксона, растворяется в нашем поцелуе, вязнет в нем, тонет – недоговоренное, недослышанное, неважное. Я целýю тебя, как в последний раз. Целýю отчаянно, словно расставание неизбежно. Целýю жадно, самозабвенно, будто прощаюсь. Длинный гудок клаксона возвещающей о беде сиреной вгрызается в морозный воздух, разрывает мой слух, причиняет физические страдания. Я стараюсь игнорировать отвратительный звук, цепляюсь за тебя – руками, губами; я не хочу отпускать тебя, всем телом я стремлюсь слиться с тобой, не допустить твоего ухода…       – Милый, я никуда не денусь. Я поеду с тобой, – крепко обнимая меня за шею, шепчешь мне ты.       Ты знаешь обо мне всё, понимаешь меня, чувствуешь. Твои слова проливаются целительным бальзамом. Твои слова приносят успокоение. Твои слова возвращают меня к реальности.       В этот раз ты не сядешь в такси одна.       В этот раз я не сорвусь один в темноту и снежную бурю.       В этот раз ни один из нас не останется на стоянке.       Я поднимаю, вешаю на себя сумки – скромный багаж, с которым я смог бы расстаться без сожалений. Свободной рукой я отыскиваю твою руку и крепко сжимаю маленькую ладошку. Ты – главное мое достояние, единственное сокровище, без которого я не смогу обойтись. Не выпуская твоей руки, я делаю первый шаг – прочь от своего бывшего дома. Прочь от своей бывшей жизни, в которой мы были просто коллегами. Просто коллегами и когда-то любовниками. Просто коллегами и тайными любовниками в настоящем. Просто коллегами и бывшими тайными любовниками. Неприятное слово «любовники». Отвратительное слово «бывшие». Я обхожу сугроб, чтобы тебе удобнее было пройти, и на мгновение замираю, зачарованный его девственным совершенством. Снег блестит и манит чистотой. Снег – словно белый лист бумаги, на котором так и хочется написать продолжение нашей истории. Счастливое продолжение. Продолжение, в котором не найдется места неприятному слову «любовники», отвратительному слову «бывшие».       Я открываю перед тобой дверь такси. Я открываю перед тобой дверь в нашу новую жизнь.       Я замечаю, что ты оглядываешься на дом. Как и я, без сожаления, ты прощаешься с ним. Оставляешь прошлое в прошлом. Сбрасываешь с плеч остатки вины и будто становишься выше ростом. Я следую твоему примеру. Отворачиваюсь от своего прошлого и всего, что включает в себя понятие «бывший»: дом, квартира, работа, друг, тоска, расставание, жизнь. Решительно отворачиваюсь и усаживаюсь в машину.       Такси срывается с места, вместе с нами несется вперед, навстречу сияющему синевой небу.       Я поворачиваюсь к тебе. Поворачиваюсь и не могу сдержать счастливую улыбку. На твоем лице пляшут солнечные зайчики – один, второй, третий. Ты стягиваешь с головы шапку, и зайчики путаются в твоих волосах, перепрыгивают с прядки на прядку, своими ритуальными танцами они как будто разводят на твоей голове мерцающее рубиновыми отблесками пламя. Ты прекрасна и совершенна. Ярко-алые волосы, молочно-белая кожа. Два цвета, идеально сочетающиеся с весенней зеленью твоих глаз.       Ты чувствуешь мой взгляд и поворачиваешь ко мне голову. Молча ты улыбаешься мне. Я нахожу твою руку – левую, безымянный палец которой совсем скоро обовьет золотой ободок обручального колечка, – и нежно пожимаю маленькую ладошку.       «Моя будущая жена», – думаю я. Мысль согревающим теплом разливается по моим венам. Слово «будущая» оставляет после себя приятное, волнующее послевкусие.       Будущее манит чистотой – словно белый лист бумаги.       Мы обмакнем кисти в краску. И мы напишем непременно счастливое продолжение нашей истории.       Истории, в которой будут падать большие, словно ленивые гигантские насекомые, снежинки. Истории, в которой одна улыбка будет порождать последующую. Истории, в которой наши внуки однажды одобряюще улыбнутся и скажут: «Да, дед, ты все сделал, как надо!»       Солнечный зайчик пляшет на твоей все еще кровоточащей губе. Я думаю о том, что по приезде в гостиницу следует вновь обработать ранку. Я думаю о том, не больно ли тебе. Я думаю о том, как прекрасен солнечный зайчик, танцующий на твоих губах.       Я улыбаюсь тебе. И ты улыбаешься мне в ответ.