Как больно, милая, как странно...

4

      – Нам не следовало съезжаться так рано. Мне и Марку, – не дожидаясь моего ответа, как ни в чем не бывало, продолжила Керри. Безмятежный тон и расслабленная поза говорили о том, что для нее вопрос был решенным. Казалось, все ее силы ушли на то, чтобы добраться сюда. Она успела вовремя и озвучила мне свое решение. Иными словами: Керри уладила проблему, и для волнения не осталось причин. – Но он предложил, а я подумала, почему бы и нет? Почему бы впервые в жизни не поступить так, как хочется, а не так, как следует? Я истосковалась по теплу, заботе… по мужскому вниманию. Мне нравилась деликатность, с которой он за мной ухаживал. И он сам, он тоже мне нравился. Я осталась с Марком и не пожалела о сделанном выборе. Не жалела, пока в наше славное, уютное гнездышко под абсурдным предлогом не перебрался его лучший друг. И ты не поверишь, чтó этот друг сделал. Он признался мне в любви и не успокоился до тех пор, пока не услышал ответное признание.       – Я тоже мог бы рассказать тебе о… скажем, одной своей знакомой, – наконец-то обретя дар речи, холодно, чеканя слова, произнес я. Сказать, что меня взбесила ее исповедь, как и то, что она говорила обо мне в третьем лице, – значило не сказать ничего! – Об одной своей знакомой, которая так любила слова: «Выходи за меня», что отвечала согласием, кто бы их ни сказал. О своей знакомой, которая очевидно так любила обручальные кольца, что ей было по барабану, кто наденет его на палец. О знакомой, которая так боялась сделать неправильный выбор, что предпочла вовсе его не делать. Она тебе никого не напоминает? Эта моя знакомая? А ее поведение не кажется ли тебе непоследовательным или… эммм… абсурдным?       Ничуть не смутившись и не обидевшись, Керри закатила глаза, сокрушенно качнула головой и рассмеялась.       – Господи! Я ожидала, что будет трудно, но я точно успела подзабыть, с кем имею дело, – горестно посетовала она. – Ты во всем прав. А «твоя знакомая» – конченая дура. Но она постаралась исправиться и повести себя, если не по-умному, то хотя бы честно.       – О чем ты говор… – не ожидавший немедленной капитуляции «противника», невнятно забормотал я, но Керри оборвала меня на полуслове.       – Я вернула ему кольцо, – сказала она и в качестве доказательства предъявила свою левую руку с осиротевшим без привычного изумруда безымянным пальцем. – Можешь мне не верить, но я все равно сделала бы это. Неважно, был бы у меня шанс вернуть тебя или нет. Но как бы то ни было, для тебя этот палец будет свободен. Если твое предложение еще в силе.       Я уставился на ее руку с изумленным восхищением, словно на моих глазах она вытащила живого кролика из пустой шляпы. Я несколько раз моргнул, но изумруд не материализовался из ниоткуда, а фигура сидевшей передо мной женщины не потускнела и не рассеялась в воздухе.       «И все равно так не бывает», – со смиренным сожалением подумал я. Я мог позволить себе принять любую версию происходящего – даже самую безумную, кроме очевидной. Слишком часто надежды и вера в неосуществимое брали верх над рациональной частью моего сознания; слишком часто я обжигался и падал; слишком часто во снах и мечтах перед моими глазами прокручивался подобный нереалистичный сюжет. Сколько раз за последние шестнадцать лет эта женщина являлась мне – вот так, как сейчас, являлась и заклинала меня вернуться. Я зарывался пальцами в ее волосы, целовал, прижимал к себе и кожей ощущал теплую бархатистость ее кожи. Реальная настолько, насколько это возможно, Керри корила себя за совершенную годы назад ошибку; она просила прощения, а я чувствовал на своих губах теплое дуновение ее дыхания. Не сразу, но я доверялся своим ощущениям, рецепторы и анализаторы буквально взвывали к разуму, сообщая ему все новые подробности наших неправдоподобно реалистичных воссоединений с человеком, о котором, как мне казалось, я и думать забыл. Банально, но правда: чем слаще грезы, тем кошмарнее пробуждения. Я не мог смириться с предательством собственного тела, с готовностью принимавшего желаемое за действительное. Мои органы чувств, все пять, врали мне, врали жестоко и самозабвенно; и еще долго мне было трудно доверять своему восприятию. Сны, натуралистичностью соперничающие с реальностью, выбивали меня из колеи в лучшем случае на неделю, в худшем – отбирали месяцы жизни. Я думал о том, чего не было. Думал о том, как могло бы быть. Я не жил; слепо плывя по течению, я существовал. Бессмысленно проживал день за днем в ограниченном моими нереализованными фантазиями мирке, уклад которого меня не устраивал. Своими собственными руками я воздвиг вокруг себя непроницаемые для радости и любви стены и при первом же дуновении ветерка торопился укрыться в своем убежище от пугающей, неприглядной реальности.       – Керри, меня ждут. Через два часа у меня самолет… – сказал я. Я хотел, чтобы она возразила мне, разозлилась, расстроилась; быть может, взяла меня за руку. В глубине души я был уверен, что вижу сон или брежу, и надеялся не проснуться раньше, чем мне удастся поцеловать ее. Хотя бы поцеловать.       – Никаких самолетов. Не сегодня, – подыграла мне моя «фантазия» и, как мне и мечталось, поманила к себе ладошкой без обручального колечка на безымянном пальце. – На этот раз все будет так, как ты захочешь, – возбужденным шепотом зашептала она мне на ухо, когда я помог ей подняться. Ее пальчики обвились вокруг моих запястий, и, прижавшись спиной к входной двери, она мягко, но настойчиво потянула меня на себя. – Вчера, когда ты садился в машину, у меня в голове крутился только один вопрос: «Зачем?» Милый, зачем мы это делаем? Потому что боимся, что опять не получится? Что будет больно? Но, черт… больнее, чем было вчера или сегодня утром, уже не будет! Ты… ты не доверяешь мне?       Керри отклонилась назад, чтобы встретиться со мной взглядом, а я прикоснулся к ее припухшей нижней губе и крепко зажмурился в ожидании неизбежного и мучительного пробуждения. «Дурочка, я не доверяю самому себе!» – сказал бы я ей, если бы хотя бы на секунду поверил, что в беседах со сновидением может быть смысл. Я ждал, что открою глаза в самолете; вот-вот проснусь в своей кровати; очнусь на полу спальни. Я не удивился бы, придя в себя в больничной палате с «обнадеживающим» диагнозом – сотрясение мозга. Но мои ресницы дрогнули, а реальность осталась прежней. Зеленые глаза продолжали пытливо вглядываться в мое лицо, и с невыразимым облегчением я почувствовал себя идиотом.       – Ты смотришь на меня, как на приведение! – нервно рассмеялась Керри, и впервые с момента нашей сегодняшней встречи я присоединился к ее смеху. – Подожди секундочку! – попросила она и приложила палец к моим губам, когда я попытался заговорить.       Сложив ладони лодочкой, Керри поднесла их к своему лицу и с полминуты сосредоточенно изучала кончики пальцев, то ли собираясь с мужеством, то ли успокаивая нервы.       – Я сейчас кое-что сделаю, – наконец отмерев, сказала она. Я смотрел на нее и не мог уловить момент смены ее настроения; она казалась мне то расслабленно-счастливой, то взбудораженной, то крайне собранной и серьезной, то смущенной, то до смерти напуганной. Я не имел ни малейшего представления, к чему она клонит, но был искренне благодарен за подаренную мне короткую, но от этого не менее ценную передышку.       Едва ли не приплясывая от возбуждения, Керри замерла, как будто колеблясь, а затем широко улыбнулась и быстро заговорила.       – Предупреждаю заранее! Если ты меня оттолкнешь или ударишь, то гореть тебе за это в аду! И я сейчас абсолютно серьезно! – Она перевела дыхание, на мгновение зажмурилась и, взяв меня за руки, продолжила, но теперь уже тихим, я бы даже сказал – торжественным, голосом. – Последние недели для меня прошли, как будто в тумане. Я что-то делала, с кем-то разговаривала, куда-то ходила – и все это неосознанно, на автопилоте, будто вместо меня моим телом управлял кто-то другой. Я словно сбилась с пути. Потеряла ориентиры. И вчера, там, на стоянке, я вдруг почувствовала себя такой живой! Настоящей. Я была собой. Не играла. Не делала вид. Не поступала так, как следовало. Так, как я хотела. Это чувство длилось не долго. Что уж говорить – один миг! Но мне хватило. И сегодня утром я проснулась с мыслью, что больше не смогу притворяться. Что не прощу себе, если не попробую и… если не сделаю это, – понизив голос до едва различимого шепота, Керри привстала на цыпочках и подняла руки к моему лицу.       Сквозь смеженные веки я ощущал тепло и легкую дрожь прикрывавших мои глаза ладошек.       – Когда я не вижу твои глаза, – услышал я срывающийся от волнения, непривычно высокий голосок – тот, что долгие годы звучал у меня в голове, обволакивал обманчивой нежностью, очаровывал, выплетал паутины уводящих от реальности слов, вдребезги разбивая умиротворенность моих сновидений. Воспевающий гимны прошлому голос, который на этот раз, и теперь я был в том твердо уверен, не был порождением моей тоски и неосуществленных, тщательно подавляемых мною желаний. – Я думаю о том, что они карие. Цвета расплавленного шоколада, говорю я себе. И я… тогда… я… – Керри сбилась, замолчала и начала заново, – я перестаю себе верить. Я говорю себе, что так не бывает. Что у меня замечательная жизнь. Я добилась всего, чего я хотела. А та сказка… сказка, что мы себе придумали, она не нужна. Она только мешает. Карие, черные, серые – когда я не вижу твои глаза, я перестаю доверять своей памяти. Я как будто забываю, что такое любовь, какого она цвета. Цвета расплавленного шоколада. А потом… – очень медленно она опустила ладони, и я не удивился, увидев сверкнувшую на ее ресницах слезинку, – когда мы встречаемся, рациональная часть меня лужицей растекается тебе под ноги. Потому что они шоколадные. Твои глаза. Вовсе не черные и не серые. И не банально карие.       Керри облегченно выдохнула, торопливо утерла глаза рукавом пальто и, не сводя пристального взгляда с моего лица, улыбнулась трогательно-застенчивой, нежной улыбкой. Она выглядела усталой, но довольной – как человек, проделавший серьезную, потребовавшую стопроцентной концентрации всех его внутренних резервов работу.       – Вот такую штуку я хотела тебе сказать, – проговорила она и ласково погладила меня по щеке тыльной стороной ладони. – Извини, что коряво. И я это сказала не потому, что мне понравилась та твоя фраза про мои глаза… то есть, – втянув голову в плечи, она смущенно рассмеялась, скорее всего, жалея, что не обладает суперспособностью становиться невидимой, – поэтому тоже. Это было самое красивое признание из всех, что я когда-либо слышала. Даже в кино. Но… я хочу сказать, что у меня любовь на самом деле ассоциируется с шоколадом. Как бы глупо это ни прозвучало. Ты же знаешь. Я никогда не могла устоять перед чем-то сладким. И, наверное, – сказала Керри и крепко зажмурилась, как будто шагнула с обрыва в пропасть, – ты – моя самая любимая и почему-то всегда запретная сладость. Моя любовь цвета расплавленного шоколада.       Она сказала это, а мне показалось, что я разучился дышать. Керри никогда не говорила мне таких слов; сдержанная до холодной отстраненности, она не выходила за рамки «традиционных» признаний, общепринятых, растиражированных в фильмах и книгах проявлений любовных чувств, как если бы боялась быть непонятой или осмеянной. Я знал, как это бывает. Скрывая ранимость под маской цинизма, со временем привыкаешь к ее тяжести, кожей срастаешься с ней и забываешь – скорее рано, чем поздно – об искусственной ее природе; забываешь, и тогда уже не ты по желанию надеваешь маску, а маска делает тебя. Естественное выражение чувств видится тебе слабостью. Маска – коварный диктатор, у нее свои представления о недопустимом. И вот ты уже не просто скрываешь от других свои чувства, ты запрещаешь себе испытывать эмоции, потенциально способные ранить. Никаких страстей. Никаких болезненных привязанностей. Максимум душевного комфорта. Минимум «корявых» откровенных признаний – тех, что навсегда сорвут маску с твоего лица. Признаний, которые сделают тебя по-настоящему уязвимым, но в случае взаимности – вознесут на неизведанные вершины блаженства.       Нам повезло, мне и Керри. Маски были отброшены прочь, а открывшиеся наши истинные лица не заставили другого отпрянуть ни в ужасе, ни в отвращении.       Я смотрел на Керри, не мог оторвать от нее глаз – и никогда еще она не казалась мне столь прекрасной!       – Детка, я… – порывисто заговорил я, обхватив лицо Керри ладонями, но резкий звонок домофона сбил меня с мысли. Далеко не сразу мне удалось определить источник неприятного звука, а когда, вспомнив о заждавшемся меня приятеле, я потянулся к трезвонящему домофону, Керри вывернулась из-под моей руки и сорвала трубку, едва не оставив меня без пальцев.       – Он не поедет! – лаконично оповестила она неизвестного ей человека на том конце провода. – Спасибо и до свидания.       Я проследил за выпущенной из ее руки трубкой, которая, исполнив несколько замысловатых кульбитов в воздухе, беспомощно повисла на проводе возле самого пола.       – В машине остались мои вещи, – сказал я и, приподняв лицо Керри за подбородок, осторожно провел большим пальцем вдоль ее разбитой губы.       – Тебя это огорчает? – едва слышным шепотом, будто боялась спугнуть удачу, спросила меня она. Вместо ответа я отрицательно качнул головой и наклонился к ее губам.       – Вы что, подрались? – так же тихо спросил я Керри.       – Нет, – выдохнула она и прикрыла глаза.       – Он тебя ударил?       – Нет, – не открывая глаз, прошептала Керри. – Случайность. Правда…       – Тебе будет больно, когда я тебя поцелую.       – Пожалуйста, – она обняла меня за шею и, почти касаясь моих губ губами, озвучила свою странную, более чем двусмысленную просьбу, – сделай мне больно!       Поцелую, что мы оба хотели и к которому так долго шли, суждено было стать нулевой точкой – одновременно точкой отсчета и невозврата – где сошлись линии наших жизней и откуда, переплетясь в одну, они продолжат свой путь по кривым, изломанным траекториям в по-прежнему страшащее неизвестностью, но теперь уже определенно общее, будущее. Поцелуй нес в себе перемены – желанные, но оттого не менее пугающие. Словно китайский пирожок с предсказанием, я готовился переломить свою жизнь, раз и навсегда прочертить черту между «до» и «после» и смело встретиться с уготованным нам двоим будущим. Губы женщины, которую я любил, более не таили в себе загадок мироздания, напротив, завлекали обещаниями ответить на долгие годы снедавшие меня вопросы: «А что было бы, если бы…?»       … если бы мы не расстались …       … если бы ты сказала: «Согласна» ...       … если бы я привязал тебя к кровати и не позволил уехать …       … если бы я вызвал другое такси …       … если бы мы встретились в занесенном снегом аэропорту …       … если бы мы отправились спасать мир – вместе …       … если бы у нас были дети …       … три девочки, как хотела ты …       … мальчик и девочка, как пригрезилось мне …       … если бы мы были вместе …       … что стало бы с нами тогда? …       … что стало бы с нашей любовью? …       … ссорились бы мы? …       … охладели …       … разочаровались …       … терпели …       … разбежались …       … возненавидели …       … были бы счастливы …       … счастливы вместе? …       … если бы мы не расстались …       … если бы я любил тебя …       … как я любил тебя в день нашего знакомства …       … как я любил тебя в ночь нашего первого свидания …       … как я любил тебя, когда из коробочки показались длинные заячьи уши …       … как я любил тебя, когда ты сказала, что хочешь уехать …       … как я любил тебя, когда сообщал тебе о своем отъезде …       … как я любил тебя, когда целовал в последний раз на университетской стоянке …       … как я любил тебя, когда целовал в последний раз на стоянке перед клиникой …       … как я любил тебя, когда позволил тебе самой принимать решения …       … как я любил тебя, когда отпускал …       … как я любил тебя, когда хотел удержать …       … что стало бы с нами тогда? …       … что стало бы с нашей любовью? …       ... если бы я любил тебя …       … так, как я люблю тебя сейчас …       … сберегли бы мы чувства друг к другу? …       … если бы ты сказала: «Согласна» …       … если бы не четырнадцать лет разлуки …       … если бы после четырнадцати лет разлуки я улыбнулся в ответ на твою улыбку …       … если бы после четырнадцати лет разлуки я ответил тебе: «Привет!» …       … если бы я не хлопнул дверью …       … если бы я не сбежал …       … если бы мы обнялись …       … если бы мы поговорили …       … четырнадцать лет спустя …       … что могло получиться …       … если бы …       Я допускал, что, как уже случилось однажды, наша с Керри совместная жизнь могла не сложиться. Так могло быть, но чтобы узнать – не требовалось ворожить на грядущее, раскладывать карты, гадать на кофейной гуще или, сомневаясь, растолковывать потенциально-вещие сны; для начала было достаточно одного поцелуя. Последнего поцелуя, которым мы распрощаемся с прошлой жизнью. Первого поцелуя, что положит начало новому этапу нашей, пронесенной сквозь время любви.       Один поцелуй – как символ невозврата к былым ошибкам.       Один-единственный поцелуй, обнуляющий счет игры в середине матча.       Поцелуй двух людей, решившихся написать историю заново.       Будущее простиралось перед нами девственно-белоснежным листом бумаги. Оставалось окунуть кисти в краску и начать рисовать.       Мгновение – и наши губы встретятся в нулевой точке – одновременно отсчета и невозврата. Я возьму ее за руку, и линии на наших ладонях переплетутся в единый узор. Всевозможные «если бы» останутся за чертой, в воспоминаниях; в наше общее будущее не прорвутся неопределенность и недосказанность. Очень скоро наяву я услышу слово: «Согласна», и для бесполезных, разрушительных гаданий у меня не останется ни единой причины.       – Я не хочу, чтобы тебе было больно, – сказал я Керри, прежде чем поцеловать ее.       – А ты знаешь, я – хочу, – ответила она и потянула меня к себе. – Я устала бегать. Пусть будет больно. Пусть будет страшно. Я собираюсь жить полноценной жизнью. И если когда-нибудь ты меня бросишь, или я полюблю кого-то другого, то пускай эмоции будут яркими и от души. Настоящими! На всю катушку! Жизнь ранит, а в конечном итоге – вообще убивает. Но из этого вовсе не следует, что нужно завернуться в одеяло и бояться высунуть нос из дома. К черту осторожность! Слышишь? К черту!       – Хорошо, к черту, – улыбнулся я, и наши губы наконец встретились.       – Я люблю тебя, – не открывая глаз, услышал я ее шепот. – И еще… я хочу, чтобы ты знал, эти слова я больше никому не говорила.       – То есть – никому? – недоверчиво переспросил я и чуть отстранил от себя Керри, чтобы увидеть выражение ее лица. Она выглядела счастливой, немного смущенной и, кажется, не шутила.       – То есть… никогда, – сказала она. – Никому. Никогда. Не говорила. Только тебе. Семнадцать лет назад.       – Даже Марку? – спросил я, тщетно пытаясь осознать и осмыслить услышанное.       – Да.       – Даже «я тоже»?!       – Да, – так же безыскусно и коротко ответила Керри.       – И как он… Его это не волновало?! Я хочу сказать… – я замолчал, мысленно поставил себя на место своего, теперь-то уже точно бывшего, друга, искренне ужаснулся, откашлялся и только тогда смог закончить фразу, – неужели такое положение вещей его устраивало?! Это вообще реально?       Погрустнев, Керри передернула плечиками.       – Ну, даже ты в этот раз продержался почти полгода, – заметила она и быстро поцеловала меня в щеку. – Я благодарна тебе за то, что ты не давил на меня. А Марк… Я не знаю. Наверное, он считал, что если я с ним, то мои чувства к нему – нечто само собой разумеющееся. Или дело в деликатности и терпении? В случае со мной он многое принимал как данность. А мне нечем себя оправдать. Я ведь только поначалу верила в то, что «просто еще не готова» к разговорам о любви. А потом – вцепилась в него, потому что боялась тебя. И тех чувств, что ты во мне вызывал. Оглядываюсь на прошедший год и не могу поверить, что потеряла столько времени из-за каких-то дурацких, надуманных страхов…       – Не оглядывайся! – оборвал я Керри и порывисто обнял. – Это – гиблое дело, – поцеловав ее в ухо, громким шепотом продолжил я. – Мы будем смотреть только вперед.       – Хорошо, – сказала она, когда я замолчал. – С чистого листа. И да будет так!