Как больно, милая, как странно...

3

      Мои пальцы бережно оглаживают пушистую шерстку. Шерстка девственно белоснежная, настолько кричаще-белая, что до нее страшно дотрагиваться. Я превозмогаю себя и осторожно прикасаюсь к белому ушку. Ничего не происходит, мои руки начисто вымыты, но я все равно чувствую себя осквернителем. Мои пальцы – такие грубые, огромные, неуклюжие – недостойны касаться священной реликвии. Моей самой большой ценности. Символа моего триумфа. Воплощенных в крошечных вязаных носочках долгожданных слов: «Я люблю тебя».       Дверь распахивается с привычным грохотом. Мой сосед то ли пьян, то ли обдолбан; пошатываясь, он проходит мимо меня и, не скинув куртку, заваливается на свою кровать.       – Как все прошло? Не пришлось расплачиваться натурой? – спрашивает он. Его речь звучит смазано, он будто проглатывает окончания слов, чем подтверждает мою догадку. Мне хочется, чтобы это пьяное чудовище убралось, откуда пришло. Хочется от души врезать ему и выкинуть из нашей крохотной, насквозь провонявшей перегаром и ароматами немытого тела комнаты. Но я не хочу завершать восхитительный день скандалом и дракой. Мой исполненный сюрпризов, удивительный День рождения. Лучший – из прожитых двадцати.       Втайне надеясь, что сосед вот-вот вырубится, я безразлично пожимаю плечами и односложно отвечаю:       – Отлично! Не пришлось.       – Эй, а этаа штааа? – слышу я и не сразу понимаю смысл вопроса. Пока я пытаюсь перевести с «пьяного на человеческий», чудовище выигрывает драгоценные секунды и грязной, промасленной лапищей загребает с тумбочки мое сокровище. Бесцеремонно и бездумно оскорбляет девственную чистоту моей святыни. Мгновение – и я перелетаю через наваленные на полу учебники и одежду. С моих губ срывается едва ли не звериное рычание, я вырываю игрушку из вялых пальцев и лишь в последний момент останавливаю занесенный для удара кулак. Где-то в миллиметре от носа моего соседа по комнате.       – Пожалуйста, никогда больше не прикасайся к этой вещи, – светским тоном говорю я и, толкнув его на подушку, поднимаюсь на ноги. Сосед провожает меня мутным взглядом и, когда я, спрятав подарок Керри в тумбочку, возвращаюсь на свою кровать, издает неприятное, булькающее хихиканье.       – Твоя? Сама? – как всегда попусту не растрачиваясь на слова, спрашивает он и уважительно хмыкает, когда я коротким кивком подтверждаю его предположение. – А не подумаешь, – как откровение, изрекает он «пьяную истину», как будто в извечном его «состоянии» парень в принципе способен был удержать в памяти и увязать в логическую цепочку произошедшие не с ним и не накануне события.       Он засыпает внезапно и мгновенно. Я даже не пытаюсь «поймать момент» его отхода ко сну: в этой игре он неуловим и не знает равных. Он спит бесшумно, словно младенец, – наверное, главное и единственное достоинство этого человека в качестве соседа по комнате.       Я собираюсь насладиться моим условным одиночеством. Стараясь не дышать носом, я достаю из тумбочки свою реликвию – длинноухого зайчика с белоснежной шерсткой, укутанного по погоде в полосатый шарфик и розовые носочки. Она связала его для меня, думаю я, восторженно прикасаясь к поблескивающему в свете лампы глазу-бусинке. При таком освещении глаз кажется настоящим, а взгляд – осмысленным. Я прикасаюсь ко второй бусинке и думаю о том времени, что моя девушка потратила на свою поделку. У моего зайки идеальные пропорции, все крошечные детали – от ушек и до изящного хвостика – анатомически точны, симметричны и связаны с маниакальной аккуратностью. Я осторожно тяну вниз розовый носочек и не удивляюсь, когда тот оказывается в моей ладони. Носочек – размером не больше моего ногтя – легко надевается и снимается. Поистине ювелирная работа! Если бы гномы существовали в реальности, Керри запросто смогла бы сделать себе карьеру, став модельером-минималистом.       Я подношу игрушку к глазам и тщательно осматриваю шерстяную ножку. Я ищу, но не нахожу изъянов. Хочу, но не могу удивиться. Моя маленькая перфекционистка никогда не подарила бы мне «неидеальный подарок»! Я думаю о том, сколько сил и труда затратила Керри, чтобы меня порадовать. Думаю о жертвах, на которые ей приходилось идти. Она жертвовала сном. Жертвовала учебой – своим самым главным жизненным приоритетом. Мы встречались чуть больше месяца и почти не расставались ни днем, ни ночью. Так когда же она успела?! Я ищу, но не нахожу ответов. Хочу, но не могу удивиться. Моя маленькая перфекционистка вполне способна подчинить время своим желаниям. Я возвращаю носочек его владельцу и, на мгновение прикрыв глаза, с удовольствием вспоминаю о других талантах моей невероятной возлюбленной.       Орхидеи в элегантных горшочках, мраморные статуи, вышитые гобелены с картинами Рафаэля – весь этот, в общем-то, ненужный мне праздничный антураж, словно вишенка на моем юбилейном торте, украсил, наверное, самый искрометный секс в моей жизни. Я вспоминаю заговорщицкую улыбку Керри и едва ощутимое прикосновение ее ладошки к моему колену. Вспоминаю произнесенное взволнованным шепотом предложение-намек: «У них просто огромная дамская комната…» Вспоминаю жаркие поцелуи в просторной, лишь чуть уступавшей размерами комнаткам в нашей общаге, вычищенной до зеркального блеска кабинке. Я не открываю глаз, и мне кажется, что я слышу повторенные бесчисленное множество раз слова: «Я люблю тебя». Воистину сакральные слова, которых я ждал вовсе не месяц, а по моим ощущениям – всю свою жизнь. Моя закрытая, скупая на эмоции, застегнутая на все пуговицы, одержимая своими оценками отличница! Девочка, стоически избегавшая всех соблазнов студенчества, которые ее ровесники мнили главными благами, дарованными им их юностью и первой, пусть относительной, но пьяняще-сладкой, кружившей головы свободой. Так трудно, почти невозможно поверить в то, что мои воспоминания о сегодняшнем вечере – реальны. Мои пальцы бережно оглаживают пушистую шерстку. Зайчик, связанный ее руками, существует. Его мягкая шерстка – реальна, а значит, реальны признания Керри, реальны ее заговорщицкая улыбка, произнесенное взволнованным шепотом предложение-намек и мраморная статуя, холодившая мою спину, пока я дожидался условленного сигнала от своей, отправившейся в женский туалет на разведку девушки. Мне трудно, почти невозможно поверить в то, что Керри Уивер, лучшая студентка потока, чьей библией являлся едва ли не пуританский свод правил надлежащего для будущего врача «пристойного» поведения, а главным кошмаром – потеря набранных очков репутации, по своей же инициативе рискнула пойти против собственного Бога. Если бы нас поймали с поличным в дамской комнате столь респектабельного заведения, то при неблагоприятном раскладе наша беспечность могла стоить нам будущего. Я не верю, точнее, отказываюсь поверить в возможность отчисления из университета за секс в общественном месте, но мне доводилось слышать и не такие студенческие «страшилки». Когда рука Керри нашла под столом мое колено, признаюсь, у меня в голове не промелькнуло ни единой мысли о возможных последствиях нашего «аморального поведения». Но девочка, несомненно, гордившаяся собственной благообразностью, не могла не почувствовать опасности. Однако в этот раз верх над инстинктом самосохранения «хорошей девочки» взяли совсем иные инстинкты и желания. Я ни на чем не настаивал, и именно ее влажная от волнения ладошка крепко обхватила мое запястье и потащила меня к призывно распахнутой кабинке.       «Я люблю тебя!» – вцепившись пальчиками в мой брючный ремень, зашептала Керри, стоило мне защелкнуть щеколду на двери. «Люблю! Люблю! Люблю!» – иступлено повторяла она, пока мои непослушные пальцы сражались с несчетными пуговками на ее блузке. «Хочу быть с тобой всегда! Всегда! Всегда…» Я открываю глаза, но продолжаю слышать слова, сказанные моей – закрытой, скупой на эмоции, застегнутой на все пуговицы, одержимой исключительно своими оценками – девушкой. Сюрприз, приготовленный Проведением к моему двадцатому Дню рождения.       Я смотрю на игрушку в моей руке и бережно оглаживаю пальцами пушистую, мягкую шерстку. Я прикасаюсь сначала к одному блестящему глазу-бусине, затем – к другому. Осторожно снимаю и надеваю крошечные носочки. Я все еще борюсь с собой, хотя знаю, что сопротивляться влечению бесполезно. Я не усну, если не поцелую ее перед сном. Сойду с ума, если снова, наяву не услышу ее признания. Я не могу поверить, что все это было на самом деле: вышколенные официанты, хрустальные бокалы, элегантный фарфор, цены в меню, каждая – равная моему месячному бюджету, переданная мне из рук в руки коробочка с изящным бантом, орхидеи, мраморные статуи, гобелены, бесконечный ряд пуговок на ее блузке… Мне нужны подтверждения, что произнесенные моей девушкой слова о любви не были частью сна или фантазией. Связанный ее руками заяц – доказательство весомое, но недостаточное.       Я прячу свой белоснежный, заговорщицки поблескивающий глазами-бусинами подарок в тумбочку, за учебники, к которым мой сосед вряд ли притронется даже под угрозой смерти. Торопливо, будто боясь передумать, я достаю из шкафа свитер и джинсы и, наконец, развязываю ненавистный строгий галстук. «Хочу быть с тобой всегда! Всегда! Всегда…» – вновь вспоминаю я шепот Керри и жаркое дыхание на своей шее. «Она не могла так сказать! – проносится в моей голове мысль, убивающая своей беспристрастностью и логичностью. – Чересчур круто, чтобы быть правдой». Переодевшись, я комкаю свой единственный выходной костюм в бесформенную массу и, не глядя, зашвыриваю в шкаф. «Чересчур круто? Возможно ли такое?» – думаю я и только с третьей попытки просовываю руку в рукав куртки.       К горлу подкатывает тошнота от волнения и быстрого бега, пока я, задыхаясь, несусь по морозу от своего здания к соседнему корпусу. Непостижимое «Всегда! Всегда! Всегда…» с током крови стучит у меня в ушах; признание, в которое невозможно поверить, не увидев, как двигаются произносящие его губы.       – Что…? Что ты…? Так поздно… – Удивление в глазах Керри сменяется неподдельной радостью. Молча я тяну ее в коридор и крепко целýю. Мне не нужны ее клятвы: более я не испытываю сомнений. Иногда, чтобы получить исчерпывающий ответ, нет необходимости ни спрашивать, ни отвечать. Она обнимает меня и тоже не задает вопросов.       Интуитивно мы понимаем – слова погубят момент, разрушат гармонию близости непременной фальшью. Мы молчим, я и Керри; смотрим друг другу в глаза и проживаем волшебное мгновение абсолютного единения. Доверие и взаимопонимание, возведенные в степень, – я и не мечтал, что мне доведется испытать нечто подобное. Пока еще смутно, но я сознаю, что наши отношения вышли на новый уровень. Я понятия не имею, готов ли я к такой близости. Я не уверен, что Керри – человек, привыкший во всем и всегда полагаться исключительно на самого себя; девушка, еще недавно прятавшаяся от меня за одеждой и длинной челкой, – безропотно согласится отринуть своих прежних идолов во имя беззаветного служения народившемуся этой зимней, бесснежной ночью – единому для нас двоих – божеству.       Девочка в накинутом поверх ночной рубашки вылинявшем халатике улыбается мне доверчивой, нежной улыбкой. Эта улыбка сотрясает и переворачивает с ног на голову мой мир. Все цели, к которым я когда-либо стремился, все желания, все мечты – обесцениваются и обессмысливаются. Улыбка стоящей передо мной девушки воплощает собой мои новые идеалы, цели – настоящие и будущие, жизненные приоритеты, желания и мечты. Мурашками по коже я ощущаю, что полностью готов к беззаветному служению. Народившееся божество раскрывает беззубый рот и делает первый судорожный вдох. Здоровые, сильные легкие наполняются воздухом, и в следующее мгновение мою голову разрывает на части пронзительный младенческий крик. Вопль, ознаменовавший новую эру для моего мироощущения. Как и у всякого новообращенного, моя вера чиста, наивна и не знает границ. Мое божество имеет языческую природу, и волхвы не являются с подношениями в честь его Рождества. Я хватаюсь за лацканы застиранного халатика и резко притягиваю к себе свою девушку. Наш поцелуй, грубый и яростный, – таинство моего посвящения. Мы не совершаем обрядов, не читаем молитвы, не причащаемся Тела и Крови нашего Единого Для Двоих Бога. Наша новая религия требует иного служения. Мы не возводим храмов и не окропляем священный алтарь жертвенной кровью. Мы смотрим друг другу в глаза. Мы касаемся лиц и волос друг друга. Мы целуемся и душим друг друга в тесных объятиях. Наши обрядовые ритуальные пляски танцуются в паре.       – Нежных снов, – шепчу я на ушко Керри. Тихонько вздохнув, она утыкается лицом мне в плечо.       Я бережно обнимаю ее за талию и думаю о спрятанном за анатомическими атласами зайчике, символе и обереге моей разделенной любви. Мое сердце замирает от чистого, первозданного восторга; мысленно я возношу благодарственную молитву своему девственно-белоснежному рукотворному языческому идолу. Словно о Рождественском чуде, я молюсь о счастливой судьбе для моей первой любви. Новорожденное божество милосердно внимает моим молитвам.       – Я люблю тебя, – тихим голосом говорит мне моя девушка.       – Я всегда буду рядом, – шепотом говорит она.       – С Днем рождения! – говорит мне Керри.       Она берет меня за руку, и мы вместе следим за передвижением секундной стрелки по циферблату моих наручных часов.       – Полночь, – говорю я, и синхронно мы выдыхаем.       – Какой же чудесный был день! – с облегчением произносит Керри, как если бы на полном серьезе опасалась, что на последних минутах моего праздника что-то могло выйти из-под ее контроля.       – Спасибо за подарок, – говорю я. Керри смотрит на меня долго и пристально; мы оба – и я, и она – понимаем, что сделанная ее руками игрушка и антураж дорогого ресторана имеют к моей благодарности исключительно косвенное отношение.       – Береги его, – она шутливо толкает меня в плечо, – я очень старалась!       – Я клянусь, чтó бы со мной ни случилось… – горячо начинаю я, но Керри не дает мне договорить. Приподнявшись на цыпочках, она накрывает мои губы своими.       – Мне не нужны твои клятвы, – говорит мне Керри, тон ее голоса торжественен и серьезен. – Я верю тебе без них.       – Взаимно, – улыбаюсь ей я. Улыбаюсь ее словам. Улыбаюсь своим воспоминаниям о самом волшебном за мою жизнь Дне рождении. Улыбаюсь нашему доброму, единому для двоих божеству. Улыбаюсь своему Рождественскому чуду.       Керри смотрит на меня – внимательно и долго, а затем улыбается мне в ответ.       Ее улыбка ничего не меняет. Мое мировоззрение остается прежним. Улыбка девушки, которую я люблю, так же воплощает в себе все мои жизненные стремления, идеалы, желания и мечты.       Мы улыбаемся друг другу. Улыбаемся и верим, что беззаветное служение Единому Для Двоих Богу гарантированно принесет нам счастье.       – Я буду его беречь, – шепотом говорю я.       – Я знаю, – шепотом откликается Керри.       В своих яслях-колыбели новорожденное божество, заговорщицки сверкнув из темноты глазами-бусинами, благосклонно улыбается нам беззубой младенческой улыбкой. Наша любовь крепка, как и наша вера. Впереди нас ждет сказочное «жили долго и счастливо», и я чувствую, что готов разделить с этой девушкой не только радости и огорчения молодости, но и свой последний вздох. Слова «умерли в один день» видятся мне божьим благословением. И я вновь возношу молитву рукотворному длинноухому идолу.       Глазки-бусинки хищно сверкают из темноты.       Я верю, что мои молитвы услышаны.       Разумеется, я заблуждаюсь.       … Медленно, негнувшимися, как будто одеревеневшими, пальцами я провел по свалявшейся шерстке. Воспоминание еще не угасло, но разум упрямо отказывался принимать тот факт, что одноухое, одноглазое, почерневшее от грязи чудовище когда-то символизировало чистоту моей первой любви.       – Семнадцать лет… – вырвалось у меня, и машинально я прикрыл открывшийся от изумления рот свободной ладонью. – Боже правый! Семнадцать гребаных лет…       Более не поддававшееся идентификации существо глумливо блеснуло уцелевшим глазом. Борясь с отвращением, я прикоснулся к нему и тут же отдернул руку. Глаз-бусина вывалился из глазницы и повис на истончившейся от времени ниточке. Я побоялся притрагиваться к уныло-поникшему посеревшему уху. Осторожно я держал в раскрытой ладони то, что осталось от игрушки, которую семнадцать лет назад связала для меня моя девушка. Подарок к моему двадцатому Дню рождения. Маленький зайчик с белоснежной, мягонькой шкуркой, идеальными пропорциями и анатомически-точными, симметричными частями крошечного вязаного тельца.       – Где ты оставил свои носочки, малыш? – вслух спросил я, разглядывая обмотанный вокруг предполагаемой шеи создания грязно-серый клочок шерсти. Кажется, шарфик семнадцать лет назад был полосатым?       «Вот что сделали годы с нашей любовью, – подумал я. – И вот что с ней следует сделать мне!»       Не оставив себе времени на сомнения, я через полкомнаты зашвырнул грязно-серого монстра, символизировавшего крах моих устремлений и надежд, в мусорную корзину. Я не испытывал жалости, меня не терзала совесть, все, что я ощущал в тот поистине жуткий для меня момент, – трепет и едва ли не животный ужас перед временем и его безраздельной властью над судьбами людей. В ежесекундно меняющемся мире не было и не могло быть ничего постоянного. Tempora mutantur et nos mutamur in illis*. Чувства, здоровье, молодость, мечты, планы, триумфы, поражения и даже воспоминания – все без разбора жернова этой адской мельницы перемалывали в муку. К времени невозможно было взывать о сострадании. Его течение можно было не замечать, но лишь до поры. Неумолимое и беспристрастное, оно утекало сквозь пальцы, с каждым годом убыстряя свой бег; все, что ты когда-то любил, все, чем дорожил, отбирало у тебя время. Оно до неузнаваемости изменяло лица любимых так же запросто и походя, как устилало белоснежную шерстку несмываемыми слоями пыли. Сопротивляться было бессмысленно, даже память – казалось бы, бездонное хранилище самых упоительных, незабываемых моментов наших жизней, рано или поздно, выбрасывала белый флаг. И вот ты уже второй день кряду морщишь лоб, пытаясь припомнить, какие фильмы любил некогда дорогой тебе человек. Ты вспоминаешь и не можешь вспомнить его любимых писателей. Ты гадаешь, перебирая все известные тебе продукты, но даже случайно не распознаешь искомое блюдо. Что он любил? Тыквенный пирог? Чизкейк с шоколадом? Морковный торт? Оладьи с кленовым сиропом? Терпеть не мог сладкое? Время возвращает памяти утраченную девственность. Время делает нас невинными, как новорожденные дети. Время залечивает, сглаживает нанесенные нами на память зарубки. Материнскими поцелуями исцеляет наши разбитые коленки и не оставляет даже воспоминания о некогда покрывавших их шрамах. Время дарит благословенное забвение, но только в обмен на самые дорогие нашим сердцам сокровища. Откупиться деньгами не выйдет. У времени собственное понятие о ценностях. Оно заберет самое любимое. Украдет твою жизнь, а ты не заметишь, что тебя надули.       Я стоял над собранными сумками, готовый тронуться в путь. До осуществления задуманного оставалось всего три действия. Поднять сумки. Открыть дверь. Закрыть ее за собой. Действия – простые и легко исполнимые, но вместо того чтобы перекинуть через плечо самую тяжелую из своих сумок, я сделал шаг назад и тяжело плюхнулся внутрь разоренного мною же платяного шкафа. Мои руки машинально ощупали деревянное днище, но шкаф более не был настроен делиться со мной своими секретами-тайниками. Я прислонился к пыльной стене и прикрыл глаза. Неужели, встретившись с Керри через семнадцать лет, я ее не узнаю? Чтó станется с моими воспоминаниями? Черные от пыли, безглазые, безухие, станут ли они мусором, как только что выкинутый мной в мусорное ведро «одряхлевший» заяц? Керри подарила мне его на память. Я хотел, но не сумел сберечь ее подарок. Не смог сберечь даже овеществленную память о ней.       – Ничего не получится, – пробормотал я, чувствуя разливающееся по венам бессилие. – Даже если по-настоящему захотеть. Ничего не получится.       Утробное дребезжание домофона заставило меня вздрогнуть – как если бы мои слова получили подтверждение свыше. Не нужно было смотреть на часы – я знал, что времени на прощание и рефлексию у меня не осталось. Приятель, что выразил желание купить мою машину и в качестве бонуса предложил отвезти меня в аэропорт, уже дважды звонил по мобильному: оба раза, чтобы поторопить меня и припугнуть пробками на дорогах из-за непрекращающегося снегопада. Я понимал, хоть и не разделял его нетерпение, тем более, я и сам не был сторонником долгих прощаний и вовсе не собирался ни искусственно оттягивать свой отъезд, ни разрушать планы оказавшего мне любезность товарища. Часть моего скромного багажа еще накануне была загружена в багажник машины, и, по сути, от меня требовалось немного: одеться, захватить оставшиеся вещи и спуститься вниз. Я был уверен, что справиться с двумя столь несложными задачами мне по силам, и, когда меня осенила «блестящая» идея перед выходом в последний раз обойти квартиру, чтобы проверить – ничего ли я не забыл, я уже застегивал куртку.       В массивный платяной шкаф, оттяпавший значительную часть и без того ограниченного пространства спальни, я заглянул в последнюю очередь. Заглянул и сам не смог объяснить, чтó заставило меня наклониться и провести ладонью по запыленному деревянному днищу. Он лежал там – в неразличимой поверхностным взглядом выбоине между досками – маленький одноухий заяц, что более пяти лет терпеливо ожидал своего спасения. «Так вот куда ты пропал!» – подумал я, осторожно, словно раненое животное, освобождая из деревянного плена подарок Керри. Черная от грязи шкурка, казалось, никогда не была белоснежной и мягкой. В один миг одеревеневшими пальцами я погладил изувеченную временем заячью голову и, заглянув в потускневший глаз-бусину, как будто провалился в пространственно-временную воронку.       Воспоминания – четкие, яркие и подробные, точно только что напечатанные фотографии, возникали и гасли перед моими глазами, возникали и гасли – одно за другим. Я думал о вечере, когда мои пальцы впервые коснулись пушистой шерстки. Вспоминал, как отстраненно, почти надменно тогда улыбалась Керри в очевидных для меня попытках под привычной маской «холодной отличницы» скрыть собственные неловкость и волнение. Я помнил нервные, изломанные движения ее рук, ежеминутно расправлявших оборки на нарядной, выходной блузке. Помнил яркие, большие цветы, которыми была расшита ее блузка, и кажущийся бесконечным ряд крошечных пуговок. Помнил ниспадающие волнами длинные волосы, сияющие глаза и залитые румянцем смущения щеки; помнил, как часто-часто, готовое разорваться, забилось мое сердце, когда я услышал из уст своей девушки первое: «Я люблю тебя». Помнил ее руку на своем колене. Помнил недовольно кривящего губы официанта, когда я прилюдно поцеловал Керри. Помнил канувшие в небытие розовые носочки, что с легкостью снимались и надевались на белые, анатомически точно исполненные заячьи ножки.       Воспоминания захватили меня, утянули в сказочное безвременье – свою вотчину; я забыл о собранных сумках, увольнении, новой работе, билете на самолет, ожидавшей меня внизу машине. Несколько невыразимо-прекрасных минут я заново переживал восторг семнадцатилетней давности: мне вновь исполнялось двадцать, зайчик в моих руках был бел, пушист и мягок на ощупь, моя девушка снова шептала: «Я всегда буду рядом», а я понятия не имел, сбудется ли ее обещание. Но чем восхитительнее казалось мне мое прошлое, тем мучительнее обернулось возвращение в настоящее. Грязно-серое чудовище на моей ладони напугало меня. Это уродливое одноглазое существо не могло иметь ничего общего с подарком Керри! Время не могло быть настолько жестоким! Я выбросил жуткую тварь в корзину, но, к сожалению, от парализующего сознание ужаса невозможно было избавиться так же запросто, как от спровоцировавшего его предмета. Я не мог «выкинуть» свои страхи. Я не чувствовал в себе силы обороть их. Ноги не держали меня, и только чудом безвольным кулем я не свалился на пол.       «Ничего не получится», – пробормотал я за мгновение до разорвавшего вязкую, сгустившуюся вокруг меня тишину звонка домофона.       Я глубоко вдохнул, резко выдохнул и, борясь с раздражением, медленно сосчитал до пяти. Для злости у меня не было никаких причин, напротив, все, что я должен был испытывать по отношению к своему бывшему коллеге – это благодарность, благодарность, еще раз благодарность и ничего кроме благодарности. Неожиданное предложение, сделанное им на прошлой неделе, донельзя упростило мне жизнь, потому что я понятия не имел, что мне делать с моим автомобилем – самым большим моим движимым имуществом. Я планировал оставить его на стоянке в аэропорту, а потом, по возможности, отогнать в Нью-Йорк, но появившаяся возможность «сбросить балласт» и на месте обзавестись новой машиной выглядела настолько заманчивой, что я не сразу в нее поверил.       После небольшого, по счастью удовлетворившего приятеля, тест-драйва, мы уладили все формальности, и сегодня утром я выполнил последнюю часть своих обязательств – передал ключи от уже несколько дней официально принадлежавшей ему машины.       Домофон продолжал трезвонить, и, мысленно отругав себя за то, что не вызвал такси, я торопливо прошел в гостиную. Не выясняя, зачем тот снова решил подняться, я надавил на кнопку, чтобы открыть дверь подъезда и впустить очевидно уставшего от ожидания товарища, отпер замок и спешно подтащил сумки к двери.       Вместо того чтобы воспользоваться выгаданной минуткой и сочинить правдоподобное оправдание своей задержке, я, повинуясь внезапному импульсу, метнулся обратно в спальню и вытащил из корзины для мусора одноухого зайца.       Это было неправильно, обращать в мусор свои воспоминания! Много лет назад одна девушка сделала своими руками забавную мягкую игрушку и подарила ее возлюбленному – на память. Всё течет. Всё меняется. Tempora mutantur, а, следовательно, и наша память не может оставаться неизменной. Но даже такой – истерзанной, незрячей, грязной, обезображенной – память следовало хранить. Добровольно отречься от прошлого значило предать самого себя – того, кем ты был, когда так же, как и сейчас, верил, любил, надеялся и страдал. А еще это означало предать и отречься от человека, чей наивный, но бесконечно трогательный подарок долгие годы служил тебе утешением и вдохновлял на совершение добрых и бескорыстных поступков. Он делал меня лучше, этот маленький, когда-то пушистый зайчонок; блестящие глазки-бусинки, казалось, умели заглядывать в душу и взывать к самому светлому, что в тебе было. Я доставал его в конце трудного дня, оглаживал пальцами мягкую шкурку, и чудесным, необъяснимым образом мои злость, усталость, обиды трансформировались в умиротворение. Я подтягивал вверх, чтобы не потерялись, крошечные носочки, а в моей голове уже вызревали единственно верные решения. Прикосновения к пушистой шерстке и нежно-розовым носочкам связанного крючком зайца – мое ноу-хау, случайно открытый, но неизменно работающий способ медитации.       – Прости, приятель, кажется, нам придется продлить твою агонию, – прошептал я, осторожно придерживая одиноко болтавшуюся на ниточке бусину-глаз. Спрятав несчастного в карман куртки, я услышал, как хлопнула входная дверь.       – Я же сказал тебе, что спущу… – стараясь скрыть недовольство, начал я оправдательную речь, но не договорил. Буквально застыв на пороге спальни, я смотрел на свою незваную гостью, смотрел и отказывался поверить собственным глазам.       – Боже, как же я рада, что ты еще не уехал! – звенящим от возбуждения голосом воскликнула Керри, резко выдохнула, прислонилась спиной к закрытой двери и медленно сползла по ней на пол. Как если бы ноги отказались ее держать.       Лучащиеся радостью, как и в моих воспоминаниях – сияющие, зеленые глаза остановились на моем лице, и я не поверил своим ушам, когда услышал ее удивительно-искренний смех. Безмятежно-счастливый смех человека, с которым если я и рассчитывал еще раз увидеться, то уж точно не раньше чем через семнадцать лет.       Она откинулась назад, словно в удобном кресле, стянула с головы промокшую от снега шапку и с видимым облегчением вытянула ноги.       – Я даже не подумала о том, чтобы взять сумку, – с удивлением в голосе, так и не прекратив смеяться, сказала Керри. – Ключи от машины остались в куртке. Мне повезло, что в кармане завалялось немного наличных. Если бы на прошлой неделе я не ходила в этом пальто в магазин… – она широко развела руками, – вот это был бы полный финиш! Ты сто раз успел бы улететь и столько же вернуться, а я бы и половины пути не прошла! Боже, храни метро!       Я смотрел на нее, таращился во все глаза и, кажется, ни о чем не думал. Ее поведение – необъяснимое, но такое естественное, как будто мы договаривались с ней о встрече, как и само появление в моей почти уже бывшей квартире моей уже несколько раз бывшей девушки нокаутировали мое сознание. Я молчал, выдолбленным из камня истуканом застыв на пороге спальни, а человек, с которым накануне мы навсегда распрощались, непринужденно рассмеялся, вытащил из кармана пальто пару монеток и, словно хвастаясь, показал их мне на раскрытой ладони.       – Это – всё, что у меня есть, – радостным голосом объявила Керри и свободной рукой похлопала по рукоятке лежавшего рядом с ней костыля. – Ну, не считая, конечно, этого приятеля-спутника. Хотя бы его мне хватило мозгов не забыть! Хороша я была бы… – снова засмеялась она и вдруг скривилась, как будто от боли. Невольно я подался вперед, чтобы рассмотреть поближе ее лицо. Удивление – моя первая осознанная реакция с того момента, как я увидел Керри в своей квартире, вывело меня из ступора. Медленно-медленно, словно вновь завращавшиеся проржавевшие шестеренки давно вышедшего из строя механизма, мой мыслительный процесс начал набирать обороты.       Слова Керри – не воспринятые мною бессмысленные частицы пазла – сложились в единое целое. Я вгляделся в получившуюся картинку, силясь понять, не ошибся ли я, потому что увиденное мне не понравилось. Только сейчас я заметил небольшой синяк на щеке Керри и запекшуюся кровь в уголке рта. Когда она вошла, вспомнил я, нижняя половина ее лица была скрыта под высоким воротником пальто, и теперь я догадывался, что – неслучайно.       – Вот, оказывается, как оно. Уйти из дома в одной рубашке! Черт, как же больно… – по всей видимости, не в состоянии перестать смеяться, Керри сунула монеты в карман и тыльной стороной ладони коснулась разбитой губы.       Я приблизился к незваной гостье и нерешительно остановился в шаге от ее вытянутых вперед ног. В моей голове раззадоренными насекомыми роились сотни вопросов, каждый из которых казался мне самым важным и первостепенным.       Задрав голову, чтобы видеть мое лицо, и не меняя расслабленной позы, Керри ободряюще улыбнулась. Бесовские искорки в ее прищуренных глазах отплясывали залихватскую джигу. Путаясь в собственных эмоциях, я не смог бы однозначно определить главенствующую из них: удивление, раздражение, радость, гнев, волнение, страх – мои противоречивые чувства переплетались настолько тесно, что невозможно было отделить одно от другого. Мои незаданные вопросы – от иллюзорно простого: «Что ты тут делаешь?» и до пугающего: «Что у тебя с лицом?» – скорее всего, помогли бы мне распутать пресловутый клубок сомнений, страхов и противоречий, но единственными звуками, что я сумел выговорить, глядя в глаза сидящей передо мной женщины, – оказались два слога. Два коротких слога, которые я произнес даже не с вопросительной интонацией. Два связанные воедино слога, прозвучавшие в моих устах как утверждение. Два слога, объединенные в слово, что с потрохами выдало мои желания и истинные чувства.       – Керри, – произнес я слово, отфильтровавшее «лишние», мелкие, сиюминутные эмоции. Имя, одно лишь звучание которого наполнило смыслом мое существование. Имя, много лет назад ставшее для меня синонимом слова «любовь».       – Даг, – эхом откликнулась она и высоко вскинула брови – ее давняя дурацкая привычка, которая добавляла морщин и придавала лицу обманчиво высокомерное выражение. Мгновение она молчала, неотрывно и не моргая глядя мне в глаза, как если бы хотела загипнотизировать меня взглядом, а затем улыбнулась и исчерпывающе ответила на непрозвучавший вопрос. Интуитивно избрав из множества тот самый – первостепенный. – Мне кажется, – медленно, словно взвешивая каждое произносимое слово, начала она, – мы расставались достаточно, чтобы понять – расставания не делают нас счастливее. Я должна была сказать тебе вчера, а на самом деле – в декабре или еще раньше…       Затаив дыхание, я следил за тем, как двигаются губы Керри, когда тихим, но твердым голосом она попросила меня остаться.       – Не уезжай, – сказала мне Керри. Выдержала короткую паузу и добавила два слова, от которых у меня закружилась голова и подкосились колени. – Без меня. ................................................................................. * Tempora mutantur et nos mutamur in illis (лат.): «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними».