Как больно, милая, как странно...

2

      Я догадывался о вечеринке-сюрпризе, но многоголосому воплю: «Сюрприз!!!» удалось поймать меня врасплох. От неожиданности я выпустил из рук коробку, и мои более чем скудные пожитки вывалились оттуда на всеобщее обозрение.       – Пытался сбежать от нас по-английски?! – с наигранным осуждением спросил меня Марк.       – Ты меня раскусил! – В такой же шутливой манере я дал кристально честный ответ. Я не любил, а скорее побаивался сюрпризов и терпеть не мог затянувшиеся прощания. Марку я собирался позвонить из аэропорта, а с остальными попрощался еще в обед, когда заказал на всё отделение «прощальные» пиццу и пирожные.       – Мы будем по вам та-а-ак скучать! – выкрикнул не сказать чтобы трезвый женский голос и, по всей видимости, именно он, а не мое смущенное: «Эммм… всем спасибо!», возвестил о начале прощальной вечеринки в мою честь. Толпа рассыпалась, и пританцовывающие то ли под музыку, то ли от холода мои – уже двадцать минут как официально – бывшие коллеги разбрелись по украшенной разноцветными шариками стоянке.       С помощью Марка я собрал вещи обратно в коробку и оттащил ее на заднее сиденье своей машины. Захлопнув дверцу, я обернулся к Марку и кивнул в сторону веселящегося народа.       – Твоя идея? – посмеиваясь, спросил я. – Они похожи на полярников!       – Я не учел, что будет такой мороз. В моей голове это выглядело неким подобием гавайской вечеринки на свежем воздухе, – сказал Марк с виноватой улыбкой. Раскрасневшийся на морозе, в наглухо застегнутой парке и нахлобученной по самые брови вязаной шапке режущего глаза ядовито-красного цвета, он сам как будто сошел с иллюстрации «Суровые будни в Арктике» из школьного учебника по географии. – Я не учел и того, что тебе понадобится время, чтобы собрать вещи. И что в ожидании нам придется прятаться за машинами почти полчаса. Вообще получается, что я ничего не учел! Но спасибо, что не остался с кем-нибудь поболтать! Тебе хорошо – ты уедешь, а мне с этими «полярниками» еще работать!       – Да ладно тебе, – я хлопнул по плечу танцующей походкой проходившего мимо закутанного с головы до пят приятеля из хирургии, – «полярники» выглядят счастливыми и всем довольными!       – Не, ну, правда! Вечеринка-сюрприз на больничной стоянке – идея звучала просто шикарно!       – Я верю, – ободряюще улыбнулся я. – Здесь полклиники! На бездарную идею вряд ли повелось бы столько народа! И, Марк, – позвал я и протянул ему руку, – спасибо.       – Ну, брось, – отмахнулся он, хотя мы оба отлично понимали, сколько значила для него моя благодарность. – Пошли развлекаться, пока вконец не окоченели!       – Я не только о празднике. Обо всем, – сказал я, и, к своему собственному удивлению, говорил я абсолютно искренне. – Спасибо за дружбу. Я буду скучать.       – И какого дьявола ты забыл в своем глупом Нью-Йорке?! – выпалил Марк и, так и не выпустив мою руку, потянул меня к себе и неловко обнял. – Возвращайся, когда поймешь, насколько он глупый!       – Обещаю… – прошептал я и поспешил освободиться из наших неуклюжих объятий. В тот момент я, как никогда, торопил время, страстно желая очутиться в каком угодно будущем – даже с самым неблагоприятным для меня развитием событий, только бы исчезнуть из этого настоящего. Меня мутило от собственной двуличности. Если бы Марк, вместо того чтобы организовывать праздники в мою честь, позволил бы мне попрощаться с ним, как я и планировал, – по телефону, наши отношения – равно как и мое самообладание! – от этого только выиграли бы. Я мог бы расстаться с ним тихо, относительно бескровно, сохранив хотя бы крупицы достоинства и самоуважения, но Марк не оставил им ни малейшего шанса. Мне не нужен был весь этот антураж в виде воздушных шариков, криков: «Сюрприз!!!» и смутивших нас обоих объятий, чтобы понять простую и очевидную истину: Марк – хороший человек, я – неблагодарная, подлая гадина. Он как будто тыкал меня носом в мое уродливое нутро. Тыкал из самых благих побуждений. Однако искренне желая меня порадовать, Марк лишь усугублял мое чувство вины и презрение к самому себе. Да и какие могли быть у меня поводы для радости? Очередной крах надежд и иллюзий? Капитуляция? Позорное бегство? Необходимость начинать все с нуля? Чтó именно, предполагал Марк, мы должны отмечать?!       Я отошел к импровизированному буфету, организованному на капотах двух рядом стоявших машин, и плеснул в бумажный стаканчик ледяной колы. «Чудесная вечеринка! – пронеслась у меня в голове несправедливая мысль, вызвав новую волну угрызений совести и ненависти к себе. – У меня даже нет шанса напиться и забыться!» Шансов уехать и забыться Марк, добрая душа, также мне не оставил. С собственной вечеринки первыми не сбегают.       Сделав маленький глоточек, я быстро осознал свою ошибку и, отставив стакан в сторону, поплотнее закутался в шарф. Мороз крепчал, а откровенно скудноватый ассортимент буфета не мог предложить мне ничего согревающего, кроме запретного алкоголя. Переминаясь с ноги на ногу, я оглядел собравшихся. Первый вывод, который я сделал, – Марку как организатору все же стоило отдать должное: моя вечеринка вышла веселой. Из открытого салона чьей-то машины неслись зажигательные латинские ритмы, и я обратил внимание, что даже у самых напыщенных бук ноги сами собой пускались в пляс. Несмотря на холод и малосъедобные закуски, больше похожие на разложенные по тарелкам ледышки, лица людей казались довольными и умиротворенными. Очередь из желающих разделить со мной прощальные объятия не оскудевала, и скоро я и сам поддался общей атмосфере блаженной безмятежности и человеколюбия. Я искренне возлюбил каждого пришедшего проститься со мной бывшего коллегу, включая тех, с кем за все годы работы в одной больнице перекинулся от силы несколькими словами. Я вдруг почувствовал собственную значимость. Я не был безымянным статистом, незаметно для зрителей исчезнувшим со сцены в середине первого акта. Люди, разделившие со мной веселые и горькие воспоминания, от души желали удачи, сожалели о моем уходе, через одного шутили и всячески старались меня подбодрить. На мгновение я усомнился в своем решении: здесь я был ценен и нужен, был на своем месте – важная частичка большого живого организма. Что со мной будет на новом месте? Стану ли я своим? Не пройдя этот путь до конца, невозможно было получить ответы; будущее страшило своей неопределенностью, а сам переезд – необратимостью. Никогда больше я не войду в это здание. С большинством из этих людей мы уже не увидимся.       – Кажется, я, наконец, осознал, что наделал, – полушутя-полусерьезно признался я подошедшему Марку. – Но, как говорится, поздняк метаться?       – Кажется, поздняк… – рассеянно кивнул Марк, ковыряя асфальт носком ботинка. – Я думал, к этому времени все разойдутся.       – Мороз веселью не помеха? – глубокомысленно резюмировал я, а Марк, оставив мою «топорную» шутку без внимания, взял с подноса заледенелую печенюшку и принялся согревать ее в ладони.       – Я беспокоюсь за Керри, – после затянувшегося молчания произнес он, как раз тогда, когда я собрался с ним попрощаться.       Сглотнув, я мысленно возблагодарил суровые чикагские зимы: температура воздуха понизилась настолько, что ни один мускул на моем лице не дрогнул.       – Она не пришла, – осторожно заметил я и, состроив удивленную гримасу, огляделся по сторонам, будто только сейчас заметил это досадное обстоятельство и не перебирал весь вечер в уме возможные варианты причин для ее отсутствия.       – Вряд ли она в настроении для… – начал Марк, но не договорил и уставился на меня пристальным взглядом, в котором я – на этот раз не с наигранным – удивлением разглядел отчаяние и страх. – Послушай, я понимаю, что момент не подходящий. Холодно. Поздно. Тебе нужно выспаться перед поездкой. Но… мне кажется, я все делаю не так. Я хочу… пытаюсь помочь ей, но получается только хуже.       – Это из-за смерти ее отца? – спросил я, всем сердцем разделяя тревогу Марка и напрочь позабыв об осторожности. – Я наблюдал за Керри… то есть… – я запнулся, понятия не имея, чем можно было бы объяснить свои осведомленность и заинтересованность чужими проблемами, – какое-то время мы вместе жили… ну, все вместе. Втроем. И я не мог не заметить перемен. Она…       – Похудела, я знаю, – подсказал Марк, видимо, по старой доброй привычке списав странности в моем поведении на проявление дружеского участия и беспокойства. – А если бы ты видел ее без одежды!       «Знаешь ли, доводилось!» – чуть было не ляпнул я, но вовремя успел взять себя в руки. Я на самом деле волновался за Керри, и было бы глупо упустить возможность побольше узнать о ее состоянии от самого приближенного к ней человека, поддавшись неуместной, дурацкой ревности.       – Как будто внутри нее выключили свет, – продолжил Марк, и я заметил, как из его стиснутой в кулак ладони посыпались крошки раздавленного печенья. – Я не знаю, как еще описать то, что с ней происходит. Она вся на нервах. Постоянно на взводе. Почти ничего не ест. Перестала спать. Но я ни разу не видел, чтобы она плакала. Я пытался поговорить. Вызвать нормальные человеческие эмоции на горе. Но она закрывается от меня. Прячется. Словно улитка в раковину. Говорит, что с ней все нормально. И еще улыбается. Улыбается, словно робот. Бесконечно улыбается. И точно так же смеется. У меня ощущение, что я живу с чужим человеком. С человеком, которого я совсем не знаю. С человеком, которому я до чертиков надоел.       Я задержал дыхание, а затем медленно-медленно выдохнул оставшийся в легких воздух. Прием сработал: крик ликования застрял где-то в районе гортани и не прорвался наружу. Замерев, я прислушался к самому себе, надеясь отыскать среди радости, злорадства и отвратительного по своему происхождению торжества хотя бы крупицу жалости или угрызения совести. Попытки оказались тщетными. Во мне не осталось сочувствия. Моя совесть не подавала признаков жизни. «Ну что? – мстительно подумал я, глядя на мрачное лицо своего единого в трех лицах: лучшего друга, заклятого врага и счастливого соперника. – Даже в раю небо порой затягивается тучами?»       – Даг, мне страшно. Мне кажется, что я ее теряю. А иногда, что уже потерял… – очень тихо произнес Марк и посмотрел на меня растерянным взглядом. – Прошло столько времени, а ей не становится лучше. Я понятия не имею, чем ей помочь.       – Марк, послушай, – заговорил я, испытывая два равносильных желания: наконец сказать ему правду и воспользоваться ситуацией, чтобы отговорить его от женитьбы. Внутри меня нарастала тупая ярость – безжалостная и бесконтрольная; я больше не мог сдерживаться, я хотел уничтожить стоявшего передо мной человека, добить, вернуть себе то, что он у меня забрал. Слова, грубые, пропитанные накопившейся во мне злобой, уже готовы были слететь с языка. «Эй, приятель, я трахал твою девушку!» – сказал бы я. «Может, оставишь ее в покое, и тогда она перестанет заниматься саморазрушительством?!» – бросил бы я в его вытянувшееся от изумления лицо. «Может быть, ты прав? И ты, действительно, до отвращения ее достал?» – сказал бы я и расхохотался безумным смехом. Желчь клокотала во мне, пузырилась на губах, готовясь выплеснуться наружу; моя душа, внутренние органы были отравлены этой желчью, я тонул, захлебывался в собственной злобе, и мне отчаянно, до ломоты в костях, хотелось утянуть за собой на дно еще одного человека. Того, кого можно было бы обвинить во всех своих неудачах. «Ты украл ее у меня!» – проорал бы я напоследок, а потом сел бы в машину и просто уехал. Но я встретился взглядом со своим другом, который организовал для меня праздник, глубоко вдохнул и произнес совсем не то, что хотел.       – Не усложняй, – сказал я и через силу растянул губы в ободряющую улыбку.       – Прошло так мало времени, – сказал я и по-дружески похлопал его по плечу.       – Люди по-разному реагируют на смерть близких. Просто будь рядом и наберись терпения, – сказал я и в качестве утешения протянул Марку новую льдинку-печенье.       – Все наладится, – сказал я и, сделав над собой усилие, не издох на украшенной шариками автомобильной стоянке в середине своей собственной прощальной вечеринки.       – Спасибо, дружище, – благодарно улыбнулся мне Марк, а затем произнес слова, которые целительным бальзамом пролились на мою истерзанную ревностью душу. – Я знаю, что ты прав. Но, знаешь… иногда мне кажется, что Керри меня не любит.       – Почему? – Я просто не мог удержаться и не спросить.       – Трудно объяснить, – сказал Марк и, задумавшись над ответом, начал крошить второе печенье. – Всё через край. Понимаешь? Все ее действия, слова… они какие-то чрезмерные. И немотивированные. Она то заводится на пустом месте. Причем так, что ее начинает трясти. То вдруг становится такой заботливой, ласковой… не знаю, словно старается загладить какую-то вину. Если бы я был хирургом, я бы вскрыл ее черепную коробку, чтобы узнать, о чем она думает, – мрачно подвел он итог и натянуто рассмеялся.       – А ты… – мысленно повторяя его слова, стараясь не упустить и запомнить каждое, сказал я, – не раздуваешь из мухи слона?       – Быть может, – Марк ответил мне усталой улыбкой. – Я просто хочу ей помочь и, видимо, схожу с ума от того, что ничего у меня не получается.       – Эй, ну это же Керри! – машинально, не задумавшись о последствиях, откликнулся я. – Так было всегда! Для нее принять чью-то помощь – равносильно расписаться в собственном поражении! А она ненавидит проигрывать. Будет стоять до конца, пока… – Я наконец осознал свой промах и замолчал, тщетно пытаясь подобрать нейтрализующую ранее сказанное концовку фразы. – Ну, ты понял, что я имел в виду, – сказал я, когда у меня ничего не вышло, и трижды проклял собственную беспечность. – Она сложный человек, и не нужно с ней жить, чтобы это понять.       – Да, конечно, – тихим голосом произнес Марк, а мне не понравилось, как он на меня посмотрел. Его взгляд, внимательный, цепкий, уже не такой дружелюбный, как прежде, как будто пытался проникнуть мне в душу. Как если бы он проделал со мной то, что мечтал сделать с Керри: просверлил мою черепную коробку и через получившееся отверстие вытягивал из меня потаенные мысли.       В одночасье сменив тему, мы еще немного поговорили о перспективах, что сулила мне моя новая должность, но я так и не смог отделаться от неприятного ощущения, что Марку удалось пробраться ко мне в голову и вытащить наружу все нелицеприятные факты. Я с облегчением думал о своем переезде; даже не будучи уверенным, на самом ли деле Марк догадывается о моих чувствах к его девушке, или моя паранойя породила необоснованные страхи, я не горел желанием продолжать наше общение. В сложившейся ситуации именно он был невинной жертвой, но я чувствовал себя рядом с ним так, словно разговаривал со своим палачом; с человеком, отнявшим у меня принадлежавшее мне по праву. Мне нужно было освободиться не только и не столько от своего пагубного пристрастия – запретной, маниакальной влюбленности в девушку лучшего друга, но и от самой дружбы, которая давно стала мне в тягость. Я своими руками ограничил свое жизненное пространство тремя чертами, и искренне радовался возможности выбраться из опостылевшего треугольника, чтобы наконец вдохнуть полной грудью. Я отдавал себе отчет в том, что свобода дастся мне кровью и пóтом, но в моей клетке с тремя углами почти не осталось кислорода. Я задыхался. Меня душили ревность, обида, чувство вины, бесконечные сожаления и сомнения. С треугольником нужно было покончить – и поскорее, пока он окончательно не покончил со мной.       Извинившись, я распрощался с Марком и, в последний раз улыбнувшись ему, не мог не заметить отразившегося на его лице облегчения. Я не знал, показалось мне или нет, но почувствовал себя настолько неуютно, что, возвращаясь к своей машине, с трудом смог заставить себя не бежать. Мне почти удалось ускользнуть; я уже усаживался в салон, когда женский голос негромко окликнул меня по имени.       – Что ты здесь делаешь? – сказал я и с сожалением захлопнул дверцу.       – Ждала тебя, – ответила Керри и выступила из темноты в образованный фонарем круг света. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что мой побег окончился неудачей – еще один и еще один раз. «А ведь я был в трех секундах от свободы!» – подумал я и, шагнув к Керри, взял ее за руки и, согревая, сжал ее ледяные ладони в своих.       – Как долго? – коротко спросил я, благоразумно решив не сотрясать воздух никому не нужными вопросами: «зачем?» и «почему?».       – По моим ощущениям, всю свою жизнь, – сказала она и робко мне улыбнулась. Я смотрел на ее лицо, в один миг как будто осветившееся изнутри; на подрагивающие то ли от холода, то ли от волнения губы; на широко-распахнутые глаза – до черноты темные, блестящие, одним взмахом ресниц делавшие мои ноги ватными; на занимавшиеся над ее головой ярко-алым пламенем волосы.       – Ты вся дрожишь, – прошептал я и, не сводя взгляда с ее лица, поднес ладошки Керри к своим губам. Как долго она пряталась в тени возле моей машины? Чтобы проститься со мной? Чтобы заставить меня остаться?       – Снег… – зачарованно наблюдавшая за моими манипуляциями с ее руками, вдруг встрепенулась Керри. Не отрываясь от своего занятия, я продолжил отогревать ее пальцы своим дыханием; а Керри рассмеялась, крепко зажмурилась и подняла вверх по-детски счастливое личико.       Первая снежинка плавно, словно в замедленной съемке, опустилась на огненно-алую прядку. В следующее мгновение вторая – осела на смеженных ресницах Керри. Третья снежинка явилась не одна: обрушившийся с небес снегопад бесцеремонно ворвался в пространство между нами, взял нас в окружение, пленил, закружил в хаотичном мелькании своего белоснежного войска; заполонил собой всю вселенную. Тихо-тихо, словно всерьез боясь разрушить волшебство момента, я позвал Керри по имени.       – Ты не пришла на мою вечеринку, – сказал я, когда наши взгляды встретились.       – А ты хотел, чтобы я вместе со всеми кричала: «Сюрприз»? – вопросом на непрозвучавший вопрос ответила она, и, лишь на мгновение задумавшись, я отрицательно качнул головой.       – Ты стала почти блондинкой, – шепотом заметил я. Удерживая ее все еще ледяные ладошки одной рукой, другой – я осторожно провел по волосам Керри. Под моими пальцами, бесстрашно нырнувшими в холодную белизну, ослепительной вспышкой полыхнул красный цвет. «Алое и белое, – затаив дыхание, подумал я, – идеальное сочетание».       Несколькими, чуть суетливыми, беспорядочными движениями пальцев я освободил красное из белого плена, как будто сорвал с головы Керри изящного плетения белоснежное кружево.       – На дворе зима. Где твоя шапка? – спросил я, едва ли не впервые получив возможность рассмотреть яркие, экстремально-короткие волосы Керри – не таясь, с расстояния вытянутой руки. Новая стрижка, казалось, совместила в себе несовместимое; вызывающе-дерзкая и аскетично-строгая, она придавала ее облику удивительную двойственность: делала Керри одновременно сильной и уязвимой; моложе и старше. До замирания сердца родной и – чужой и далекой – незнакомкой. Впервые увидев Керри в ее новом образе, я наивно понадеялся, что его неоднозначность сослужит мне добрую службу в попытках справиться с влечением к этой женщине. Я представлял, что мы не знакомы; смотрел на ее коротко стриженый, выглядевший трогательно-беззащитным затылок и, борясь с желанием прикоснуться к маняще-открытой шее, заставлял себя мысленно вновь и вновь повторять превратившиеся в мантру слова: «той Керри, что я любил, больше нет, а с той, кем она стала, меня ничего не связывает». Но все мои потуги предсказуемо оказывались тщетными. Ни один врач, а тем более парикмахер не смогли бы излечить меня от моей «болезни»; сердцу было плевать на увещевания разума. Мне нравилась хрупкая уязвимость ее коротко стриженого затылка; нравилось наблюдать, как медными сполохами вспыхивали на свету ее волосы; нравилась удивительно-женственная небрежность, с которой яркие, насыщенные цветом прядки обрамляли на контрасте казавшуюся ослепительно-белой кожу ее лба.       «Красивая прическа», – вынесло вердикт мое подсознание, пока я завороженно следил за победоносным реваншем снежного войска: методично, не зная жалости, белое отвоевывало у красного все больше и больше жизненного пространства. Казалось, снег летел на нас отовсюду – сверху, снизу, со всех сторон света; крупные хлопья белоснежными палантинами ложились на волосы и одежду, склеивали ресницы, вихрями кружили вокруг нас, завлекая в свой суетливый, но бесконечно-прекрасный танец. Белый цвет поглотил нас, укрыл от случайных взглядов; неоконченная прощальная вечеринка, мой скорый отъезд, разыскивающий Керри Марк – ничего этого не было; проблемы, неудачи, тревоги и печали растворились в сияющей белизне, как будто их всех одним дуновением пронизывающего чикагского ветра выдуло из наших голов, унесло прочь, далеко за границы нашей вселенной. Белая, как и всё вокруг, чистейшая, пронзительная эмоция – эйфория победоносным захватчиком завладела моим существом.       – Зима, – повторил я, не сводя глаз с полуоткрытых, дрожащих губ Керри, на которых медленно таяли, как сиротки льнущие к теплу наших тел, снежинки. – Где твоя шапка?       – Там же, где и твоя, – на этот раз без паузы откликнулась она. Освободив руки, она подалась вперед и, отряхнув мои волосы от налипшего на них снега, обхватила мое лицо ладонями. – Я не могла отпустить тебя без прощального поцелуя. Такого, чтобы ты запомнил. И я… – растягивая время и гласные, Керри потянула меня к себе, – очень тебя прошу, пожалуйста, запомни обо мне не только плохое…       Время остановилось. Занесенные снегом, мы замерли друг против друга – так близко, что наши сердца забились в едином, неровном ритме, заглушая бешеным стуком все прочие звуки. Я больше не слышал музыки и долетавших до нас голосов и смеха; внешний мир показался вдруг чьей-то выдумкой, несмешной и нелепой шуткой. «Так уже было когда-то, – отрешенно, как если бы за меня мои мысли думал кто-то другой, вдруг понял я. – Было и, возможно, не единожды». Сколько раз вот так, как сейчас, снегопад становился свидетелем нашей близости, неизменной декорацией к ней, а порой беря на себя роль полноценного участника и идейного вдохновителя сближения? Снег скрашивал наши печали, словно верная жена, оказывался рядом и в горе, и в радости; как преданный супруг, в нужный момент готов был стать нам опорой, защитником – нерушимой стеной, за которой мы могли укрыться. Неслучайно белый цвет, ассоциировавшийся у большинства с пустотой и холодом, пробуждал во мне воспоминания о моей первой любви – чистой и светлой, девственно-белоснежной. Как снег.       «Помнишь, как ты обрадовалась снегопаду в наше самое первое свидание?» – Я уже собирался задать Керри этот вопрос, который в моих устах, скорее всего, прозвучал бы риторически, но посмотрел на ее сияющее, раскрасневшееся на морозе личико, выглядевшее таким невинным и юным, и произнес другие слова.       – Люблю тебя, – одними губами, беззвучно сказал я. Сказал, потому что не мог не сказать.       – Да! – счастливо улыбнувшись, воскликнула она, и в следующее мгновение ее заледеневшие губы обожгли меня почти нестерпимо жарким поцелуем. Извечное сочетание несочетаемого: лед таил в себе пламень. Керри провела на промозглой, со всех сторон продуваемой стоянке никак не меньше часа, с непокрытой головой, без перчаток, в похожей на подростковую, откровенно не по сезону подобранной курточке, но вопреки моим предположениям, как будто поправ физические законы нашей планеты, ее едва ли не болезненно хрупкое тело, вместо того чтобы насквозь пропитаться холодом, буквально пышело жаром.       – Ммм…? – удивленно промычал я, когда, притянув Керри к себе, ощутил волнами исходившее от нее, словно от включенного на полную мощность радиатора, тепло. Невольно мне вспомнилось, как всего минуту назад мои пальцы, погрузившись в холодную белизну, явили свету, точно сокровище, погребенное под ней алое пламя. С этой девочкой всегда так, подумал я, отвечая на горячие, жадные поцелуи Керри, – чтобы под налетом внешней холодности разглядеть ее настоящую: эмоциональную, страстную, пылкую, чувственную, нужно было запастись временем и терпением. Она открывалась не каждому и не сразу. Иногда, чтобы добраться до пульсирующей рубиново-огненной сердцевины требовалось терпеливо, один за другим снимать укрывавшие ее пласты белого и холодного, а иногда достаточно было движения пальцев. Белый цвет отступал, подтаявший и покоренный, а под твоей ладонью, разгораясь, уже полыхало маленькое, но запросто способное опалить и обжечь, ярко-алое пламя.       «Алое и белое, – с током крови застучало у меня в голове. – Алое и белое. Идеальное сочетание».       Морозный январский вечер более не имел надо мной власти; так, словно отогревшись под лучами тропического солнца, я ощущал, как по моим венам разгоняется, устремляясь к замерзшим конечностям, горячая, доведенная до точки кипения кровь. «Прощальный поцелуй, чтобы я запомнил? – одной рукой стиснув пальцами затылок Керри, а другой – крепко обвив ее талию, вспомнил я озвученную ею просьбу. – Детка, у нас получилось. Такие поцелуи не забываются». Думая так, я не покривил душой. Это был самый долгий поцелуй в моей жизни. Самый страстный. Упоительно-чувственный. До отчаяния самозабвенный. Одновременно нежный и яростный. Самый горький и бесконечно сладкий. Поцелуй, который страшно было прервать. Поцелуй – как последняя точка в многоглавном романе о первой любви и наивных попытках ее возродить. Поцелуй с привкусом скорой утраты. Незабываемый поцелуй с той, кого мне надлежало забыть.       История повторялась. Круг замкнулся. Я уже целовал Керри в последний раз. В такую же точно метель. Испытывая те же, словно снятые под копирку, эмоции. Одного из нас так же ждала готовая к отъезду машина, а в несколько отдаленной перспективе: заснеженная взлетно-посадочная полоса, томительные часы ожидания в аэропорту и перелет прямиком в новую жизнь – туда, где не знали понятия «обратный рейс».       – Чертов снег! – с чувством воскликнула Керри. Ее ладони по-прежнему сжимали мое лицо, когда – губы в губы – она обожгла меня горячим дыханием и прошептала, – всё, как тогда. Я надеюсь, твой рейс отменят.       Мы с Керри думали об одном и том же: сценарий шестнадцатилетней давности повторялся с травмирующей психику точностью. Те же люди. Тот же снег. То же сводящее с ума ощущение собственной беспомощности. Та же дурацкая, неподвластная логике вера в слово «останься».       – Непогода не длится вечно, – шепотом, не размыкая рук, произнес я. «Как и поцелуй, – подумалось мне. – Каким бы чудесным и долгим он ни был».       – Ну что ж… тогда береги себя, – неинтонированным голосом сказала Керри и, обмякнув в моих объятьях, опустила руки. «Опустила» в прямом и в переносном смыслах слова; она сдалась, и мне вовсе не нужно было видеть выражение ее лица, чтобы это понять. Язык тела оказался достаточно красноречивым.       – Подожди! – зачем-то попросил я. Моя просьба, больше похожая на мольбу, прозвучала нелепо. Керри никуда не спешила, не делала попыток освободиться, в этот раз слово «останься» было не за мной, а за ней. Это я убегал, я забронировал билет на самолет, я собрал вещи и успел попрощаться со «старой жизнью». Я должен был проявить твердость, сжечь мосты и не поддаваться на уговоры, но, как и в наше первое расставание, я оказался слабее; я хотел, но не мог заставить себя разжать руки. – Подожди… – повторил я и попытался заглянуть в лицо Керри.       – Ты же уже все решил. – Она выгнулась в моих руках и отвернулась – не вырываясь, просто не желая встречаться со мной взглядами.       – Ты хочешь, чтобы я уехал? – задал я очередной бессмысленный вопрос «в никуда». Она отвечала мне и все еще была рядом, но я ощущал себя дурачком, который по непонятной причине решил, что пообщаться с большой тряпичной куклой – отличная идея.       – Нет, – безразлично и односложно ответила Керри. Не совладав с собой, я встряхнул ее, но, чего и следовало ожидать, «большая тряпичная кукла» отреагировала, как и подобало безжизненному созданию, – никак. Она не сопротивлялась, когда я двумя пальцами взял ее за подбородок и рывком приподнял вверх ее лицо; однако и эта задумка не увенчалась успехом: Керри продолжала смотреть сквозь меня. По ее отрешенному лицу невозможно было угадать, о чем она думает, но плотно сжатые губы сообщили мне более чем достаточно. Если я продолжу действовать силой, она просто зажмурится, и тогда, как бы я ни бился, как ни просил бы, ничто не заставило бы Керри открыть глаза. Моя злость схлынула. Осталось только отчаяние. Тихое бессильное отчаяние человека, который понятия не имеет, чтó он хочет и от чего бежит.       – Посмотри на меня! Ну что тебе стóит?! Пожалуйста! Посмотри на меня! – в моем голосе зазвучала уже откровенная, ничем не прикрытая мольба. – Еще одну минуту! Подожди… посмотри на меня! Пожалуйста… посмотри… – заклиная, я обнял Керри за талию и, приподняв так, что ее ноги почти оторвались от земли, принялся осыпать ее лицо поцелуями. Я понимал, что вел себя, как умалишенный, но мне не хватало ни сил, ни мужества, чтобы остановиться. Мне не стоило целовать Керри. Не следовало с ней заговаривать. Услышав ее голос, я должен был захлопнуть дверцу, завести мотор и уехать. Словно эмоционально неустойчивая девочка-подросток, страдающая от перепадов настроения, я бросался из крайности в крайность, менее чем за четверть часа испытав буквально весь спектр эмоций: от перешедшей в эйфорию тревоги до сменившегося иступленным отчаянием гнева. Но именно моя слабость помогла мне добиться желаемого. Не словами, так лихорадочными поцелуями мне удалось достучаться до Керри, как в жутковатой немецкой сказке пробудив ото сна ее чувства; с одним принципиальным отличием: мои поцелуи разбудили вовсе не любовную нежность. Сбросив с себя морок оцепенения, Керри издала тихий, протяжный стон и рванулась из моих рук, а ее исполненный едва ли не животной ярости взгляд наконец-то сфокусировался на моем лице.       – Ты можешь определиться, чтó ты от меня хочешь? – заговорила она, восстановив равновесие. – Хочешь, чтобы я встала перед тобой на колени и умоляла остаться? Сказала тебе, что никогда не любила, чтобы ты мог оставить меня со спокойной душой? Тебе нужно мое благословение? Ты все равно не останешься. Я это знаю. Ты это знаешь. Так чем ты сейчас занимаешься?! Ты что-то попутал?! Милый! Очнись! Это не я тебя бросаю! – Голос Керри не сорвался на крик, и я видел, каких волевых усилий ей это стоило. На мгновение она зажмурилась, а затем шагнула ко мне и сжала мою руку в своих ладонях. – Ты во всем прав. Я тебя не стóю. Полгода я вела себя, как жестокая, беспринципная тварь. Этому нет и не может быть оправданий. Как и тогда, в первый раз, мы расстаемся по моей вине. Мне очень больно, – она понизила голос до срывающегося шепота и до боли стиснула мою ладонь, – я люблю тебя, и я унижалась бы сейчас, ползала бы на коленях, если бы этим могла все исправить. Те полгода не перечеркнуть извинениями. И, да. Я не вернула ему кольцо. Ты заслуживаешь лучшего. И тогда, и сейчас. Ты сделал правильный выбор. А я зря притащилась прощаться.       Керри выпустила мою руку и чуть заметно пожала плечами. Я понял, что означал этот жест. Понял, к сожалению для себя. Жест непонимания. И он же – жест принятия, безоговорочного смирения. Дурочка, она искренне верила, что, отказавшись бороться, действовала мне во благо. Эта по-детски наивная, смешная вера легко читалась в ее широко открытых, покрасневших от невыплаканных слез глазах; легко прочитывалась таким дураком, как я. Ибо народная мудрость, как всегда, била в яблочко. Рыбак рыбака видел издалека: главной моей мотивацией при поиске нового места работы была забота о чувствах Керри. Я хотел освободить ее от себя, развязать затянувшиеся годы назад узлы, перестать терзать душу любимого человека мучительными, ни разу не оправдавшимися надеждами. Мне следовало отступиться сразу же, как я услышал первое «нет». Идти напролом, безжалостно ломая отношения двух дорогих для меня людей; силой заставить человека, до сих пор верившего в спасительную силу правды, изменить своим принципам; сделать Керри своей сообщницей, подельницей в грязных, нечестных играх, превратить ее из любимой женщины в любовницу; возвести обман в культ, подменив любовь словом «измена», – по сути, все это было не просто подлостью – преступлением против человечности. Своими действиями я разрушал ее личность. Парадоксально, но чем крепче и беззаветнее становилась моя любовь, тем сокрушительнее оказывались удары; я мучил ее, она мучила меня, и, не разорвав этот замкнутый, порочный круг, невозможно было ни спасти, ни спастись. У нас был шанс, и я верил в это, но, проиграв, нужно было убраться с поля до финального свистка судьи. Остановиться, оглянуться на содеянное тобой и покаянно принять наказание. Хотя бы раз в жизни поставить душевное спокойствие другого человека выше своих страстей и желаний. Принести жертву во имя любви. Ради разнообразия – совершить благородный поступок не в мечтах и не на словах.       Я больше не злился на Керри. Мои обиды изжили себя в момент, когда развязав нарядную ленточку, я встретился глазами с крылатой фарфоровой наперсницей и защитницей своей бывшей любовницы. Или еще раньше, когда, после болезненного объяснения убегая из своей собственной квартиры, я обернулся и, сам не зная зачем, окликнул Керри по имени, а она молча подобрала свой костыль и, потерянная и сломленная, скрылась в ванной. Перед моим мысленным взором стоп-кадром застыла картинка-воспоминание: ее бледное, словно мраморное, безэмоциональное лицо и крупные, как будто оканемевшие на точеных скулах, янтаринки-слезинки. Мне не хотелось ее наказывать. Безо всяких сомнений, она страдала более чем достаточно. Я не вынашивал планы мести. Я любил ее, жалел и пытался поступить честно. В кои-то веки – правильно.       – Во второй раз, по идее, должно было быть проще… – сказал я, чтобы что-то сказать, когда молчание сделалось невыносимым.       – Прощание – в принципе непростая штука, – философски заметила Керри и, склонив голову на бок, растянула губы в чуть натянутой, лукавой улыбке. – Как и прощение. Прости меня, пожалуйста, что все так получилось.       – Взаимно, – через силу выдавил я. С каждой секундой «держать марку» становилось все тяжелее. Расставание, растянутое во времени, оказалось поистине извращенной пыткой. Пыткой, которой мы, как два заправских мазохиста, подвергли себя сами. Извращенной пыткой, окончание которой не сулило нам ничего, кроме еще большей боли.       – Эй, – Керри едва ощутимо коснулась моей ладони, – все будет хорошо! Улыбнись! Я надеюсь, у тебя все сложится.       – Лучше бы ты меня ударила, – вовсе не в шутку сказал я, но каким-то чудом сумел рассмеяться – так же неестественно, как улыбалась мне Керри.       – Взаимно! – ответила она, всхлипнула и, торопливо утерев набежавшие на глаза слезы, засмеялась. – Дурацкий снег!       – Да… – Я протянул руку и смахнул с ее щеки капельки влаги. Я был уверен, что если бы мне посчастливилось попробовать их на вкус, эти «растаявшие снежинки» оказались бы теплыми и солоноватыми. – Снег…       «Некрасивые расставания в пылу ссоры переживаются легче, – подумалось мне, пока я безуспешно пытался заставить себя опустить руку. – Они позволяют спустить пар, выплеснуть накопившиеся эмоции и не тянутся так мучительно бесконечно».       – Я… – начала Керри, шагнула вперед, мгновение поколебалась и отступила. – Даг, я… – она попыталась снова, до смешного растягивая гласные, и вдруг буквально прыгнула мне на шею. От неожиданности я покачнулся, а Керри, прижавшись пылающей щекой к моему уху, наконец закончила фразу. – Как же я буду по тебе скучать!       – Боже, я тоже! – порывисто, не успев подретушировать прозвучавшее в голосе страдание, откликнулся я и стиснул ее в объятиях так, что у нас обоих перехватило дыхание. Какое-то время, а по моим ощущениям – целую вечность, я был уверен, что ничто не заставит меня разжать руки. Близость Керри, тонкий цитрусовый аромат духов, горячее дыхание на моей шее – волновали меня, смущали, лишали воли, дезориентировали в пространстве и времени; я заплутал в собственных мыслях и чувствах, а самое главное, более не мог ответить самому себе на вопрос: «Зачем я это делаю?» Если ни я, ни Керри не хотели разрывать отношения, то, исходя из каких «гениальных» соображений, я вбил себе в голову, что мой побег сможет сделать ее счастливой?! Здесь и сейчас она обнимала меня, не его. Она не скрывала ни своих чувств, ни своих желаний. Каких еще «знаков свыше» я ждал?! Неужели мне мало было ее слез, ее признаний, ее доверчивой нежности, ее поцелуев, ее злости, ее отчаяния?! Неожиданно мне стало глубоко безразлично, что мой лучший друг сделал ей предложение. Меня перестало волновать поблескивающее отраженным светом колечко на безымянном пальце ее левой руки. В тот момент мне было бы наплевать, если бы она была замужем за моим кровным родственником! Мгновение, что длились наши объятия, впервые за последние недели, а может, и месяцы я чувствовал себя живым; мои силы и возможности казались мне безграничными. Я верил Керри, верил в себя; я наконец-то поверил в нас. А потом мы одновременно подались назад, и волшебство рассеялось. Будто его никогда и не было. Защитное снежное поле рухнуло; утратившие магические свойства кристаллики льда кружились вокруг нас в своих нескончаемых хороводах, а мы – недвижные, занесенные снегом силуэты – замерли друг против друга в самом эпицентре метели. Разгневанная за непрошенное вторжение, метель швырнула мне в лицо хлопья мокрого снега, сорвала с моих губ слова: «Поедем со мной!» и унесла прочь. Слова, которые я только готовился произнести. Несказанные и неуслышанные слова, развеянные по ветру ледяными кристалликами.       Реальность ворвалась в наш уединенный, обманчиво безопасный мирок – молниеносно, решительно и без какого-либо предупреждения. Оглушила резкими звуками. Остудила порывами колючего, пронизывающего ветра. Отбросила нас друг от друга, как если бы меня и Керри уже разделяли тысячи километров. Ослепила светом фар выезжавшего со стоянки автомобиля. Испуганный и потерянный, я заторможенными, словно после долгого сна, движениями пригладил мокрые волосы и огляделся по сторонам. Я не знал, сколько времени мы провели в нашем снежном, созданном двумя и для двоих вакууме. Судя по долетающим до нас залихватским ритмам, моя прощальная вечеринка близилась к кульминации, а, следовательно, наше прощание длилось вовсе не «целую вечность», как мне подумалось, – от силы минут пять-десять. За этот, как выяснилось, короткий отрезок времени непогода заметно усилилась. Из защитника и соратника снегопад, переросший в настоящую снежную бурю, превратился в карикатурного «комиксного» злодея, который, как будто вынашивая планы по завоеванию человечества, нападал исподтишка, плевался в лицо, обрушивался на незащищенные головы яростными ударами, вцеплялся в волосы и, стелясь по земле трусливой порошей, отступал, чтобы выждать удачный момент для нового нападения.       Нестерпимо-громкий гудок клаксона чьей-то находящейся за пределами нашей видимости машины заставил меня вздрогнуть и стиснуть зубы, чтобы не закричать. Я был уверен, что не перенесу обрушившейся на меня какофонии звуков; казалось, что у меня из ушей хлынет кровь, – настолько стремительным и болезненным стал для меня переход из комфортной, почти интимной, блаженной тишины в сотканную из пронзительного многоголосья всевозможных звуков реальность. Чей-то захлебывающийся хохот. Разговор на повышенных тонах. Долбежная музыка с беснующимися ударными. Надсадный кашель. Неприятно-высокие завывания вьюги. Я посмотрел на Керри и увидел в ее глазах то же страдание. А еще понимание необратимости нашего возвращения. Мы не смогли бы попасть обратно, в наше тихое белоснежное убежище, – как бы страстно мы того ни желали, и сколько бы усилий ни прилагали; холодные пальцы реальности все крепче и крепче смыкались на моем горле. «Сбежать не получится», – подумал я и, словно запустив этой мыслью таймер обратного отсчета, мурашками по коже ощутил ускорившееся, ускользающее из моих рук время.       Все случилось быстро и скомкано. Неловко, как если бы делал это впервые в жизни, я ткнулся губами в заледеневшую щечку Керри.       – Счастливого перелета! – скороговоркой пожелала она и, обхватив себя за плечи руками, отступила от меня, чтобы я мог открыть дверцу машины.       – Спасибо, – сдержанно, сознавая, что балансирую на грани истерики, поблагодарил ее я. – Ты… – Я, вероятнее всего, в последний раз посмотрел на человека, рядом с которым мечтал состариться, и запнулся, судорожно подбирая слова. – Ты…       … будь счастлива …       … попытайся меня понять …       … береги себя …       … вся дрожишь …       … вспоминай меня …       – Ты… – в третий раз повторил я и, взмахнув на прощание рукой, резким движением рванул на себя дверцу – как будто выдернул чеку гранаты, – одевайся теплее. Зима.       Я больше не видел ее лица. Белая пелена, еще пару минут назад по старой дружбе готовая сокрыть нас от жестокой, враждебной реальности, нерушимой стеной встала между мной и женщиной, которую я любил. Нечеткий силуэт в зеркале заднего вида – вот всё, что по старой дружбе могла предоставить мне моя удача.       Я повернул ключ зажигания и тихо выругался. Погода, время, даже мой собственный автомобиль – всё работало против меня. Размытое отражение в маленьком, заснеженном зеркальце превратилось в недоступную роскошь. Мотор не потребовал прогревания, шустрые дворники и яркие фары были готовы по первому требованию вступить в схватку с темнотой и метелью. Все, что требовалось от меня, – надавить на газ и выкрутить руль, но как же тяжело мне дались эти простые, годами практики доведенные до автоматизма действия!       Я выезжал со стоянки медленно; рискуя сохранностью автомобиля и собственной жизнью, я не сводил взгляда с зеркала заднего вида. С каждой секундой видимость ухудшалась, но, к сожалению для меня, мой взгляд успел выхватить из сгущающейся темноты силуэт высокого мужчины, чья красная вязаная шапка расплывчатым огненным пятном замаячила перед моими глазами, на мгновение обожгла сетчатку и вынудила меня крепко зажмуриться.       Силуэт высокого мужчины вплотную приблизился к крошечной, уже едва-едва различимой женской фигурке. До рези в глазах я вглядывался в зеркальце заднего вида, пока метель не скрыла их от меня и не заставила сосредоточиться на дороге. Спектакль окончился. Белоснежный занавес опустился. Ярко-красный вязаный маячок погас для меня навсегда.       Я выехал со стоянки «Каунти», окружной больницы города Чикаго, штат Иллинойс. Я не испытывал сожалений из-за того, что больше не вернусь в это место. На миг я позволил себе отвлечься от дороги и скосил глаза на соседнее сиденье. Пустующее пассажирское кресло – единственный достойный самых горьких и искренних слез предмет. Я сожалел об одном. О том, что она не услышала моих слов: «Поедем со мной!»       Я направлялся домой. В квартиру, откуда уже завтрашним утром начнется мое путешествие в неизвестность. Перекати-поле, блуждающее по городам и съемным жилищам, нигде не пустившее корни. Я направлялся в квартиру, которую уже завтрашним утром я более не смогу назвать «домом». По моим ощущениям я направлялся в никуда. И даже моя машина уже несколько дней формально принадлежала другому человеку.       Где-то далеко, за обнесенными сугробами границами моего настоящего избалованный жизнью высокий мужчина в красной нелепой шапочке жадно сжимал в руках мое драгоценное прошлое и обесцененное им будущее.       Я слепо смотрел вперед, на беснующуюся за лобовым стеклом вьюгу. Мои пальцы, точно в предсмертной агонии, судорожно цеплялись за руль.        «Мужчины не плачут» – удобный, незыблемый, как гранит, миф, старый-добрый гендерный стереотип. До этой поездки мне казалось, что я знаю о боли все.       Бездумно ловя языком солоноватую влагу, я следил за сигналами светофоров. Еще один развенчанный обывательский миф: мои слезы, которым надлежало быть по-мужски «скупыми». Мне не перед кем было стесняться. Пассажирское кресло рядом со мной пустовало. Вьюге за окнами было плевать на мою недостойную мужчины слабость. Со своей потерей я остался один на один.