Как больно, милая, как странно...

10

      Четвертого августа, на исходе дня, когда мы с Керри стали любовниками, я отвез ее домой и собрал вещи. Дожидаясь Марка, мы не обсуждали произошедшие в наших отношениях перемены и не строили планов. Я много шутил, а Керри – смеялась. Мы вместе готовили ужин, дурачась и пачкая друг друга едой, словно пара счастливых молодоженов. Я обнимал Керри за талию и за плечи, касался ее лица и волос и не упустил ни единой возможности поцеловать ее. В тот вечер я чувствовал себя бесконечно счастливым и пьяным, как если бы вместо сделанного во время готовки глотка столового вина я за один присест осушил целую бутылку шампанского. Близость Керри кружила голову; я прикасался к ней – снова и снова, словно не веря самому себе и своим ощущениям. Я целовал ее, обнимал, прижимал к себе и не мог поверить, что она позволяет мне все это делать. Желания, которые еще утром виделись мне болезненными, неисполнимыми мечтами и опасными фантазиями, претворялись в реальность буквально по мановению руки. Я был пьян свободой, упивался собственным всемогуществом и вседозволенностью и плохо представлял себе, какие эмоции принесет с собой скорое отрезвление.       – Дружище, я так рад, что ты все же меня дождался! Я ужасно голодный! Давайте ужинать! – произнес Марк, улыбнулся мне и положил руку на плечо Керри. Его доброжелательный и спокойный голос расставил все по своим местам; моя эйфория схлопнулась, съежилась до размера букашки, заползла в самый темный угол чужого жилища, где и издохла, не приходя в сознание.       Я посмотрел на по-прежнему чужую женщину, стараясь не фиксировать взгляд на по-хозяйски сжимавшей ее плечо ладони другого мужчины; а когда Керри отказалась встречаться со мной глазами и отвернулась, я, как нашкодивший щенок, которого отходили газетой и указали место, втянул голову в плечи и послушно поплелся на кухню.       Последний ужин нашего неразлучного, почти уже семейного трио пролетел как одно мгновение. Все трое, мы будто соревновались в остроумии: шутили, смеялись и снова шутили. На недолгое время мне удалось расслабиться и поймать волну, я был искренне рад проводить время со своими друзьями. Я не испытывал чувство неловкости, ревность или угрызения совести. Я был дома в истинном значении этого слова. Неважно, что чемодан был собран и поджидал меня у порога в прихожей. Неважно, что платил я за совсем другую квартиру. Здесь и сейчас рядом со мной находились люди, которые были мне дóроги. Здесь и сейчас рядом со мной находились люди, которые понимали меня и принимали таким, каким я был – со всеми заморочками, достоинствами и недостатками. В первый и последний раз, находясь под крышей этого дома, я почувствовал себя своим. На целый час Марк и Керри стали моей единственной и горячо любимой семьей. А затем бутылка вина опустела, и я попрощался с бывшим другом, которого предал, и со своей любовницей, которая пробормотала: «Пока!» и отвела глаза, стоило мне на нее посмотреть.       Пустая квартира встретила меня оглушающей тишиной. Я отвык быть один; навалившееся одиночество острыми крючьями вонзилось в тело, выкручивая и раздирая внутренности, и я еле успел добежать до туалета, где меня вывернуло съеденным ужином, разбившимися о реальность иллюзиями и выпитым вином.       Постельное белье пахло Керри, и даже сменив наволочку, простыню и пододеяльник, я продолжал ощущать ее запах.       «Дай мне время. Это все, о чем я тебя прошу», – в этой же кровати всего три-четыре часа назад сказала мне женщина, казалось, навсегда укравшая мой сон и покой. Она солгала мне, я понял это еще до прихода Марка. Керри требовалось вовсе не мое время: смирение. Она хотела от меня так много, почти ничего не предлагая взамен. Мне же оставалось смиренно и благодарно принимать от нее скудные дары и не роптать на судьбу.       Я перевернулся на спину, крепко зажмурился и затаил дыхание, как делал еще ребенком, когда хотел выгнать из головы плохие мысли.       «Я по тебе смертельно соскучилась…» – вспомнил я сказанные Керри слова. Я вспомнил ее улыбку, склоненную к плечу голову, лукавый прищур глаз и прозвучавший риторически вопрос: «Я никогда от тебя не избавлюсь?» Вспомнил ее слезы и прикосновения нежных пальчиков к моему лицу. Вспомнил решимость, с которой она, как ей казалось, навсегда разрывала наши с ней отношения. Вспомнил ее по-детски доверчивый, устремленный на меня взгляд. Вспомнил, что за мгновение до того, как она поцеловала меня, успел разглядеть в ее глазах сумасшедший восторг – точно такой же, неподдельный, как и годы назад. Вспомнил ошеломившую меня своей глубиной и силой нежность, что я испытал, прикоснувшись губами к багровым полоскам на ее запястьях. Сорвавшийся с моих губ шепот: «Моя малышка…» Солоноватый от слез вкус ее поцелуев. Искреннее сожаление, с которым она вспоминала о нашем расставании. Слова: «Я так долго с собой боролась, но я…» Паузу, резкий выдох и, словно прыжок с высоты, когда отыграть назад невозможно, окончание фразы: «… больше этого не хочу».       Я выдохнул и слепо уставился в потолок, прислушиваясь к себе и своим ощущениям. Обида, чьи удушающие объятия еще мгновение назад сдавливали мою грудную клетку, с разгромным счетом проиграла воспоминанию об улыбке Керри; злобно шипя, отползла в сторонку и затаилась, в любой момент готовая вновь поднять свою мстительную, пропитанную ядом головку. Я по-прежнему чувствовал себя разочарованным, но отдавал себе отчет, что спихнуть всю вину на Керри, помня о ее испуганных глазах и дрожащем голосе, у меня не получится. Я не был жертвой. А она не была палачом. Ради меня эта женщина пошла на сделку с собственной совестью. И уж точно не она явилась инициатором тысяча первой попытки воссоединиться с бывшим возлюбленным! В своей одержимости возродить прошлое я, не считаясь с ее чувствами и желаниями, напролом пер к своей цели, ломая сопротивление, не внемля уговорам и не принимая отказы; чтó же я мог предъявить ей в претензию? Керри была против романа за спиной Марка, она не хотела его бросать и откровенно дала мне понять, что не стремится возобновлять давно окончившиеся отношения. Формально мои действия нельзя было назвать насилием, но, не выпади мне случайный джокер в виде обвившегося вокруг запястий Керри пояса, мои попытки вернуть ее, скорее всего, окончились бы банальной дракой без возможности примирения. Керри не была готова к тому, как повернулись события; вчерашним утром она шла ко мне, чтобы поговорить, возможно, в последний раз, и попрощаться. Она не собиралась заниматься со мной любовью; быть может, хотела, но не собиралась. Ей нравилась ее жизнь, их по-взрослому серьезные, размеренные и предсказуемые отношения с Марком; свои юношеские фантазии Керри переросла и оставила в прошлом, теперь у нее были совсем другие мечты. Так в чем я мог ее упрекнуть? В том, что ей не хватило решимости в одночасье разрушить свою, как она искренне полагала, сложившуюся жизнь ради потребовавшего реванша прошлого? Или ради туманных перспектив наскоро обрисованного мной будущего?       Дать Керри то, что она просила, обуздать гордыню и ревность, в кои-то веки повести себя по-мужски – вот что я должен был сделать. Время – сколько бы ей ни потребовалось: дни, недели, месяцы, – самое малое, что я мог положить к ее ногам в знак серьезности моих намерений и в качестве откупа от собственной совести. Я хотел доказать Керри, что, вступив со мной в связь, она не совершила самую кошмарную в своей жизни ошибку. Я мог и хотел сделать ее счастливой. И для начала я вполне мог позволить себе притвориться понимающим и смиренным. Я должен был доказать ей, что заслуживаю доверия. Я должен был доказать, что мои слова о любви – не просто красивые слова, удачно составленные вместе. Я любил ее, и, какой бы отвратительной ни казалась мне ожидавшая нас «игра в прятки», я готов был принять ее правила. Керри имела право подумать прежде, чем раз и навсегда поменять свою жизнь. «А я уважительно отнесусь к ее решению. И не стану на нее давить», – пообещал я себе в ночь с четвертого на пятое августа 1996 года; ночь, ставшую точкой отсчета в череде ожидавших меня в ближайшие месяцы одиноких и бессонных ночей; и я долго, как казалось мне, целую вечность, не отступал от данного себе слова.       Скрепя сердце я принял установленные Керри правила игры. Впредь я не посягал на запретную территорию их с Марком жилища и честно старался держаться от них подальше. Я не давил на нее; заставлял себя улыбаться и выдавливал лживые: «Я понимаю» и «Ничего страшного» всякий раз, как она отменяла наши свидания. Я вел себя осмотрительно и в присутствии посторонних никогда не заговаривал с ней первым. В больнице она старательно отводила взгляд и, вынужденно обращаясь ко мне, всякий раз смотрела куда-то сквозь меня, как если бы в окружении пациентов и коллег я превращался для нее в невидимку и обрастал плотью и кровью только тогда, когда мы оставались наедине. Я стискивал от обиды зубы, подавлял эмоции и с невозмутимым выражением лица продолжал беседу. Я делал вид, что смиряюсь, когда она выбиралась из моей постели и, торопливо одеваясь, откровенно переставала меня слушать. Физически оставаясь рядом, мысленно она уже была с ним – продумывала объяснение своему отсутствию, планировала, что приготовит ему на ужин, и не стеснялась обрывать меня на полуслове, чтобы заговорить о своем мужчине. Я честно играл по не мною придуманным правилам и разыгрывал перед ней смирение даже тогда, когда единственным моим желанием оставалось – хлопнуть дверью и никогда больше ее не видеть. Я притворялся, притворялся, притворялся; всё, чтобы лишний раз не ранить ее чувства; всё, чтобы доказать Керри свою любовь. И надо отдать ей должное, она тоже старалась. Керри на корню гасила конфликты, предугадывала мои желания, покупала милые безделушки и украшала ими мою квартиру, искренне радовалась каждой возможности быть со мной и буквально купала меня в своей нежности. Я был счастлив с ней, по-настоящему счастлив, и тем труднее мне было отпускать ее к нему, тем труднее давалось мне мое притворное смирение.       Время летело вперед, неумолимо складывая дни в недели; День Труда плавно перетек в День Колумба*, хэллоуинские тыквы** уступили место параду надувных Гуффи и Микки Маусов***, а Керри все продолжала заглядывать мне в глаза и трогательно-дрожащим голоском просить меня подождать «еще немножко». Я понятия не имел, чем все кончится и чего именно я жду. На мои вопросы Керри отвечала либо уклончиво, либо не отвечала вовсе. Я знал лишь, что она сомневается во мне и моих чувствах, как знал и причину ее сомнений. Для Керри все упиралось в Марка и мою ревность, и мне никак не удавалось убедить ее, что мое желание быть с ней было вызвано не известием о романе моей бывшей девушки с моим лучшим другом, а обусловлено искренней, проверенной временем любовью. У меня не было причин самоутверждаться за ее счет, мне не нужно было, как она называла это, «мериться пиписьками» с Марком, с кровью отвоевывать у него звание «самого крутого самца планеты» и, восстанавливая историческую справедливость, возвращать себе то, что когда-то принадлежало мне по праву. Если бы все обстояло так, как боялась Керри, я послал бы к чертям наш изматывающий психику адюльтер уже на исходе второго месяца. Я сделал бы это – легко, не колеблясь и не терзая душу напрасными сожалениями, потому что я очень хотел послать к чертям и Керри, и Марка, оставить им их идиллические «по-взрослому серьезные отношения» и уехать. Уволиться из больницы и найти работу в другом городе. Перечеркнуть прошлое и начать новую жизнь – с чистого листа и с другим человеком. С тем, кто, идя рядом со мной по улице, не стал бы оглядываться, выискивая в толпе лица знакомых. С тем, кто, идя рядом со мной по улице, не прятал бы глаза под темными стеклами и не отшатывался всякий раз, как я протягивал ему руку, чтобы помочь. С тем, кто, идя рядом со мной по улице, в порыве чувств мог взять меня под руку и не раздуть из своего поступка вселенскую драму.       Трижды за пять месяцев притворства и пряток я пытался «соскочить». Мечтая выйти из игры, я представлял, как, сообщив Керри о своем решении, я благородно отойду в сторону и тем самым преподнесу ей самый щедрый подарок из всех, что я когда-либо делал: избавлю ее от необходимости выбора. В своих фантазиях я видел себя страдающим и непонятым рыцарем, готовым ради счастья любимой женщины пожертвовать самым ценным, что у него было, – своей любовью. Я искренне верил, что смогу отпустить ее, неделями набирался мужества и продумывал слова прощания, но в решающий момент с моих губ не срывалось ни звука. Я смотрел в глаза Керри, целовал ее, и мое видение ситуации трансформировалось: из непереносимой она превращалась сначала в терпимую, а после того, как снятая с Керри одежда спадала к нашим ногам, и вовсе – в выигрышную. Она была рядом, не говорила, что собирается бросить меня, а мое ожидание скрашивала настолько потрясающим сексом, что я самому себе казался неблагодарным уродом, который сутки напролет готов был трепаться о своей великой любви, но поднимал вой всякий раз, как речь заходила о необходимости совершения реальных поступков. Я оказался неспособен на жертвы во имя любви; и если не возводить в ранг подвигов проявление терпения и притворное смирение ради душевного спокойствия любовницы, гордиться мне было нечем. Да собственно и пределы моего терпения оказались не так велики, как мне хотелось бы думать. Наши свидания с Керри срывались, в клинике вокруг нас постоянно околачивались люди, вне работы рядом с ней неотступно находился Марк; я не мог говорить с ней, я не мог к ней прикасаться, а она даже не смотрела в мою сторону, когда я проходил мимо. Словно меня для нее не существовало. Словно нас ничего не связывало. Словно наш тайный роман был плодом моего воображения. Я чувствовал себя оскорбленным и глубоко несчастным; я приходил в бешенство, отчаивался и утешал себя мечтами о новой жизни. Я думал, что осчастливлю Керри своим уходом. Я видел себя благородным рыцарем, готовым ради дамы сердца пойти на любые жертвы, однако на деле мои «рыцарство» и «благородство» выплеснулись, словно прокисшее вино из бутылки, в два неудачных свидания и одно пьяное знакомство в баре.       Вышибить клин клином не получилось. Я возвращался домой после встреч с девушками с прежним набором негатива, к которому в довесок прибавлялись чувство вины и страх по глупости потерять Керри. Она поняла и не осудила бы меня, я знал это, пусть мы никогда и не поднимали в разговорах тему свободы в наших отношениях и моего права на измены. Она равно ненавидела себя как за ложь Марку, так и за, по объективным причинам неизбежную, неверность мне. Неверность Керри заведомо оправдывала мои ответные измены, но я и под дулом пистолета не признался бы ей в своих попытках утешиться в объятиях других женщин. Я боялся утратить ее доверие – самое ценное мое достижение; проявленная слабость обесценивала мои чувства, превращала слова любви в пустой треп. Я мог бы объяснить Керри, что на свидания с другими меня толкали не жажда новых ощущений, обида или уязвленная гордость; в течение рабочего дня, когда наши смены совпадали, я ощущал себя человеком-невидимкой, никчемным созданием, не заслуживающим ни уважения, ни любви, и я тщетно надеялся, что, взглянув на себя глазами очарованной мною женщины, мне удастся вновь почувствовать себя непрозрачным и живым. Я хотел, чтобы меня увидели. Хотел убедить себя, что достоин того, чтобы меня любили. Я мечтал избавиться от боли и одиночества, но не находил в смотрящих на меня глазах ничего, кроме пустоты. Поцелуи и прикосновения не приносили желанного освобождения; я чувствовал себя дураком, начинающим наркоманом, который ради сиюминутного кайфа беспечно швыряет на кон свою жизнь. Те девушки, с которыми я встречался, не были мне интересны. Меня не волновало, красивые ли они, умные или глупые; я не боялся не оправдать их ожиданий; мне было плевать на их прошлое; меня не заботило их настоящее. Отправляясь на свидания или в бар, я хотел только одного – сбежать, пусть ненадолго, пусть не по-настоящему, но вылезти из своей кожи, стать другим человеком, распробовать свободу на вкус; забыть о мучительном ожидании, перестать играть в игры и притворяться.       Я мог бы объяснить Керри, что рядом с другими женщинами я так и не смог расслабиться. Я мог бы рассказать ей, что, даже засунув свой язык в ротик симпатичной и открыто желающей продолжения девушке, я не переставал думать о ней. Я не был святым и уж тем более я никогда не был монахом, но я так и не смог перейти черту. Имея возможность, заведомо получив негласное благословение Керри и индульгенцию от собственной совести, я не позволил себе зайти дальше объятий и поцелуев. Если бы я переспал с одной из этих – оставшихся в моей памяти безликими и безымянными – девушек или со всеми тремя, в моей жизни не изменилось бы ровным счетом ничего. Мы так же встречались бы с Керри, я говорил бы ей те же слова и, скорее всего, так же искренне, как и раньше; со временем она смогла бы решиться уйти от Марка, а я сделал бы ей предложение; она могла узнать о моей неверности – от меня или случайно, и мы обратили бы обоюдную неловкость в повод для шутки. Формально мою неверность нельзя было классифицировать как «измену», поскольку мы с Керри не были парой. Но, сознавая, что мои действия не повлекут за собой необратимые последствия, я все равно, вплотную приблизившись к мысленно проведенной мною черте, всякий раз останавливался, прислушивался к своим ощущениям и говорил: «Извини, но я не могу».       Я мог бы объяснить Керри, чтó изменилось бы для меня, заступи я за черту хотя бы носком ботинка. Мог бы попытаться объяснить, потому что понимаемое на интуитивном уровне, символы и образы, посылаемые подсознанием, плохо поддавались переводу на язык знаков и слов. Осквернение храма – первый образ, приходящий на ум. Осквернение храма – вот чем стала бы для меня моя неверность. Птица со сломанными крыльями – вторая образ-картинка; птица со сломанными крыльями, тщетно силящаяся взлететь, – вот что стало бы с моей любовью. И следующий образ, на этот раз далекий от поэтических метафор, – гниение. Закрывая глаза, я ощущал гнилостный запах; бьющую в ноздри вонь разлагающейся мертвечины. Я где-то читал, что иногда при строительстве дома в качестве дурной шутки или извращенной мести в стену или в пол замуровывают маленький кусочек мяса или тушку убитого зверька; в первое время хозяевам-новоселам ничто не отравляет радости обладания долгожданным, только что отстроенным жилищем, но постепенно запах гниения распространяется по всем помещениям. Этот запах невозможно вывести – только разобрав дом по кирпичику, а другими словами – сломав его. То же самое могло произойти и со мной, поддайся я слабости; в первое время я не заметил бы перемен, захоронил бы воспоминания о своем поступке на задворках памяти, прочно заколотил бы крышку гроба и не вспоминал бы о нем до тех пор, пока до моих ноздрей не добрался бы гнилостный запах разлагающегося трупа.       Я мог бы объяснить Керри, что дело было вовсе не в сексе с другими людьми; не в измене как таковой, а в том, что она символизировала. Предательство. Не удержи я себя, заступи за черту хотя бы носком ботинка, и я предал бы все, во что верил. Поруганная любовь не вернула бы себе прежнюю чистоту. Пошатнулась бы моя вера не в чувства к одной конкретной женщине, а во все, что включало в себя понятие «любовь»; мои мечты потеряли бы смысл. Я больше не смог бы доверять самому себе и своим ощущениям. Все мои мучения, терзания, сомнения, принесенные нами жертвы – оказались бы напрасными. Я сознавал, что мои мысли наивны и не имеют под собой логических оснований, но знал я и то, что по своей природе любовь в принципе алогична. Балом здесь правили не рассудок, а чувства, это я тоже мог бы объяснить Керри. Смог бы, если бы решился рассказать ей о двух неудачных свиданиях и одном пьяном знакомстве в баре. Смог бы, если бы я захотел ей рассказать.       – Что делал вчера? – спрашивала меня Керри.       – Ничего интересного, – неизменно отвечал я.       Я не хотел рассказывать о своих похождениях. Не хотел подрывать ее веру в меня и в мою любовь; рассказать – значило расписаться перед Керри в своем отчаянии, в своем неверии в нее, в нас и в возможность нашего будущего как пары. Я не хотел быть ни рыцарем, галантно уступающим даму сердца лучшему другу, ни множащим список любовных побед донжуаном. Я хотел быть с ней, просто и ясно; нуждался в ее доверии, как тонущий человек – в глотке воздуха. Заговорить о моих метаниях значило разорить алтарь в храме нашей любви, сломать крылья нашей вере друг в друга; чтобы зародить в душе червоточинку сомнения, хватило бы нескольких фраз. При неосторожном с ней обращении правда могла стать разрушительной; как сильное, но опасное при неграмотном применении лекарство, она нуждалась в точной дозировке, ибо даже тщательно отмеренные, но несвоевременно сказанные, гомеопатические дозы правды могли привести к необратимым последствиям. Иногда, чтобы спастись или спасти, требовалось утаить правду, притвориться или солгать. Я не был фанатом обмана ради обмана, но если бы однажды ложь во спасение объявили религией, я, не раздумывая, стал бы ее верным адептом. И кто знает, не дозрела ли Керри, чтобы последовать моему примеру?       Мы много врали той осенью. Врали Марку, врали друг другу, врали самим себе. Подобно саженцу, ложь глубоко пускала корни и разрасталась цветущей кроной. Ложь стала частью каждого нашего дня, так тесно сплеталась с правдой корнями и ветвями, что отделить одну от другой казалось немыслимым. Маски прирастали к лицам, а притворство со временем отточилось до автоматизма.       Встречаясь, мы почти перестали затрагивать в разговорах неприятные нам обоим темы. В те драгоценные моменты близости, что нам с боем удавалось отбить у работы с напряженным графиком и у «по-взрослому серьезных отношений» Керри, мы закрывали глаза на проблемы, самозабвенно играя в пару, которой не предстояло разбежаться в разные стороны уже через пару часов после встречи. Имя «Марк» стало запретным именем; мы не произносили его всуе, словно язычники, свято веровавшие, что упоминание имени божества навлечет на их головы громы и молнии. Обезличенное местоимение «он» стирало из нашей памяти человека – возлюбленного и друга. Изменять «ему», предавать «его» оказалось на порядок проще; и мы не заговаривали о нем и не произносили вслух его имени, не имея на то достаточно веской причины.       Выкраивая минуты, чтобы побыть вдвоем, мы учились ценить время и не тратить его на пустые выяснения отношений, на слова, которые могли омрачить скоротечные мгновения наших встреч. Страусиная политика – прятать голову в песок от всего, что потенциально могло нас расстроить, разумеется, не избавляла от проблем, но приносила ожидаемые плоды. Наши свидания дарили нам ничем не омраченное счастье; со всех сторон, словно крепостными стенами, надежно защищенная от ненастий и враждебного внешнего мира моя квартира стала нашим маленьким бастионом, нерушимой цитаделью, внутри которой мы наконец-то смогли почувствовать себя в безопасности. Реальность с ее сумасшедшим ритмом, вереницами смертей и болезней, материальными и бытовыми проблемами, морально-этическими дилеммами, не желая сдавать позиций, вновь и вновь штурмом обрушивалась на нашу крепость, но всякий раз отступала – разгромленная и сломленная. Реальности, в которой мы с Керри приходились друг другу просто коллегами и где в качестве единственного связующего нас звена мог выступать только один человек – мой друг и ее любимый мужчина, не было места в стенах созданного нами непокорного и непокоренного бастиона. Правила внешнего мира, стоило нам переступить порог моей квартиры, переставали действовать; статусы: «любовник-любовница», «предатель-изменница» превращались в пустые слова, как если бы в один миг, по щелчку пальцами утрачивали свои значения. Мы были Дагом и Керри, мужчиной и женщиной, которые запирались ото всех в двух маленьких меблированных комнатках и упивались снисходящей на них свободой. Когда нам того хотелось, мы становились безымянными Мужчиной и Женщиной – вне предписанных жизнью ролей, вне закона и вне цензуры. Чувство вины, ревность, взаимные обиды, недоверие, сожаления и тревоги испарялись, с сигаретным дымом рассеивались в воздухе в тот же миг, как я брал Ее руку в свою. Она улыбалась мне – безмятежно и искренне, бесстыдно и смело встречала мой взгляд, и я притягивал Ее к себе, чтобы поцеловать. На мгновение наши губы, почти соприкоснувшись, замирали в томительном предвкушении, а я ловил себя на мысли, что мне глубоко наплевать, какое имя эта Женщина носила за стенами нашего укрытия. Мне становилось безразлично, как и с кем Она жила и что чувствовала, находясь от меня вдали. Я знал, что люблю Ее, Женщину, чьих губ едва ощутимо касались мои губы; истово верил в свою любовь и в ее взаимность, и ничто в тот момент не смогло бы поколебать мою твердую, как гранит, уверенность в том, что только такая любовь, как у нас двоих, могла называться спасительной и очищающей.       В вечернем полумраке спальни в последний раз вспыхивал и гас огонек нашей общей на двоих сигареты, Она выскальзывала из моих объятий, отступала к кровати и, повернувшись ко мне спиной, неторопливо, предмет за предметом, сбрасывала с себя одежду. Нам некуда было спешить. Время более не имело над нами власти; прошлое, настоящее и будущее со сладостным стоном сливались в концентрированное, упоительное «здесь и сейчас», где каждое биение сердца рождало биллионы вселенных, яркими сверхновыми вспыхивающих и угасающих в пустоте мироздания. Концентрированное и упоительное «здесь и сейчас», в котором средоточием всего сущего являлся Ее силуэт, четкими, уверенными мазками прорисованный на фоне незашторенного окна. Сознаваемая беспредельность момента наполняла мое существо непостижимой мощью, и, приближаясь к Ней, я чувствовал себя всесильным и всемогущим – одним прикосновением я мог остановить время, поцелуем – попрать все существующие законы физики. Пространство и время умещались в моей ладони. Тягучие, словно патока, послушные движению моих пальцев, длинные, как сама жизнь, секунды складывались в минуты, каждая из которых смело могла посоперничать с вечностью. Она оборачивалась ко мне, и в сгущающихся сумерках радужки Ее широко распахнутых глаз казались мне иссиня-черными. В такие моменты я всерьез верил, что вижу Ее впервые. Незнакомка вглядывалась в мое лицо, цепко и пристально, а я тщетно силился прочитать в обсидиановой черноте смотрящих на меня глаз историю Ее жизни, раскрыть хотя бы одну тайну, угадать и проследить путь, приведший Ее ко мне. Мы занимались любовью. Мучительно-медленно. Сокрушительно-молниеносно. Нежно. Грубо. Страстно. Неистово. Так, как хотела Она. Так, как желал Ее я. Невинные игры с поясом и юношеская стыдливость стали воспоминаниями: наше потаенное пристанище не знало запретов. Желания претворялись в жизнь, порывы не оставались безответными. Слова как способ общения были отброшены прочь и забыты, тела и души общались в иной системе координат. Попранные пространственно-временные законы отменяли гравитацию; зависая в свободном парении, я сознавал: сопротивление Обсидиановой Черноте бесполезно. Я оставлял попытки отыскать точку опоры, встречался взглядом с темными, как самая непроглядная ночь, глазами и отдавал себя – безропотно и безраздельно – во власть таинственно-поблескивающей Черноты. Мое тело более ничего не весило, Чернота подхватывала меня, обволакивала, погружала в себя; позабыв обо всем на свете, я сливался с Чернотой, становился ею. Это слияние переживалось мною как откровение, потеря физического тела воспринималась не поражением, а наивысшим моим триумфом, благословлением свыше. Полное растворение себя как личности в безвоздушном пространстве Обсидианового Небытия – вне страстей и досаждающих мыслей – являлось самым волшебным, безвозмездным даром из всех, что когда-либо могла преподнести мужчине Женщина. А потом Керри отворачивалась от меня и включала свет.       Свечение в 60 ватт разгоняло навеянную Чернотой магию, Незнакомка обретала имя, а извиняющееся-растерянная зелень ее глаз едва уловимым воспоминанием-послевкусием в последний раз вспыхивала загадочным обсидиановым блеском, завлекая и обещая прошептать мне на ушко разгадку, но стоило поддаться и потянуться к ней, как Керри моргала, и чудо сходило на нет. Я смотрел ей в глаза и не видел загадок мироздания. Я видел усталость и плохо-скрытую грусть.       – Что делал вчера? – спрашивала меня Керри.       – Ничего интересного, – врал я в ответ.       – Когда увидимся? – спрашивал я Керри.       – Не знаю, – честно отвечала она.       Слова, слетавшие с наших губ, в какие бы бодро-позитивные интонации мы ни старались их облечь, несли в себе боль разочарования. Слова разобщали. Я слушал Керри, отвечал ей и не мог отделаться от мысли, что испытанная мною эйфория была отнюдь не чудесным откровением, а иллюзией. Трюком экзальтированного воображения. Самовнушением. Невозможно отменить гравитацию. Невозможно попрать физические законы по щелчку пальцами. Невозможно пленить время, подчинить его ход своим желаниям.       – Почему ты так на меня смотришь? – спрашивала Керри и торопилась закрыться от моего взгляда одеждой и упавшими на лицо волосами. А я понятия не имел, что ей ответить.       Время – хищным, учуявшим запах нашей слабости, оголодавшим зверем – мстительно сжирало оставшиеся минуты нашего свидания; с утробным, грозным рычанием нападало исподтишка, терзая душу, не делая ни поблажек, ни передышек; тиканьем вновь обвивших запястье Керри часов отмеряло мгновения, убыстряясь и убыстряя пульс, сводило с ума, доводило до исступления, пока прощальное «до встречи» не оборачивалось желанным и предвкушаемым паролем к освобождению. Время неукротимо и неумолимо неслось вперед; нестройным дуэтом мы проговаривали пароль: «До встречи» и, останавливаясь перед дверью, улыбались на прощание неискренними улыбками. Я целовал подставленные Керри губы. Она отвечала на поцелуй и отводила глаза, чтобы я не заметил притаившиеся в глубине ее зрачков таинственно-мерцающие обсидиановые искорки.       – Подожди! – вновь и вновь нарушая данные себе обещания, шептал я; как безумец, цеплялся за ее плечи в нелепых отчаянных попытках возродить то, чего не было. «Еще минуту! – мысленно молил я то ли Керри, то ли Бога. – Пожалуйста, я должен убедиться, что Ты существуешь на самом деле! Посмотри на меня! Просто посмотри мне в глаза!»       – Я должна идти, – говорила мне Керри, зажмуривалась и обвисала в моих руках, словно тряпичная кукла. – Уже поздно, – говорила она тихим, безвольным голосом, – завтра рано вставать, – и если я не разжимал объятия, добавляла, – он волнуется.       Иногда, но, к моему стыду, крайне редко, мне удавалось справиться с собой, и тогда я выпускал плечи Керри, улыбался и предлагал проводить ее до машины или метро. Чаще – эмоции брали верх, и, не помня себя от ревности, я крепче сжимал пальцы, до синяков вдавливая их в плоть, рывком подтягивал к себе ее податливое, почти невесомое тело – так, что порой ноги Керри на несколько сантиметров отрывались от пола, и целовал ее – властно, грубо, на корню пресекая попытки освободиться; целовал ее так, чтобы она запомнила; прижимал к стене, одним резким движением раздвигал ей ноги; углубляя поцелуй, я, не рассчитывая силу, стискивал ее запястья и не останавливался, пока от острого кислородного голодания не начинала кружиться голова.       – Ты делаешь мне больно, – слабым голосом произносила Керри.       – Я делаю больно тебе, – говорила она, когда я отпускал ее и, тяжело дыша, отходил на безопасное для нас обоих расстояние.       – Пожалуйста, прости, – в унисон повторяли мы, протягивая друг другу руки, но интуитивно остерегаясь прикосновений.       – Я люблю тебя, – говорил я, а Керри неизменно вздрагивала, как если бы мои признания причиняли ей физические страдания, и, по-прежнему избегая смотреть мне в глаза, торопилась попрощаться со мной и сбежать.       – Я буду ждать, – говорил я на прощание и открывал перед Керри дверь.       «Я тебя ненавижу! Навсегда исчезни из моей жизни!» – эти слова я тоже мог бы сказать Керри, и они так же были бы правдой. Я не знал, чего я хотел сильнее, – удержать ее или никогда больше не видеть. Любовь переросла в зависимость, до ломки – всамделишной, не метафорической: я не мог не видеть Керри, не мог не касаться ее, я заболевал, когда она отменяла свидания, я едва сдерживал слезы, когда она уходила, я нуждался в ней, чтобы продолжать жить, равно как мои легкие нуждались в кислороде, чтобы дышать. Керри была права, она делала мне больно. Боль причиняли ее поступки, ее слова; вся она являлась для меня живым средоточием неизбывной боли: глаза, губы, бледные тонкие запястья, усыпанные нежными, едва заметными веснушками, отливающие на солнце золотым блеском волосы. Не видеть Керри было мучительно больно, но прижимать к себе ее теплое тело, зная, что уже через мгновение она отстранится, чтобы сказать набившую оскомину фразу: «Мне пора», было куда больнее.       Я ненавидел Керри за боль, что она причиняла мне. И я ничего не мог поделать с потребностью быть с ней рядом. Мое влечение к этой женщине давным-давно растеряло остатки некогда присущего ему романтического флера, и порой даже мысленно мне бывало сложно называть испытываемую мной одержимость любовью. Слово «любовь», безусловно, таило в себе множество смыслов, по определению она не могла считаться «правильной» или «неправильной»; в палитре любовных переживаний, помимо черного и белого, можно было отыскать все возможные цвета и оттенки, но под «истинной любовью» я, как неопытный, восторженный юнец, продолжал понимать самоотречение, жертвенную способность отпускать и жить исключительно счастьем возлюбленного. Однако беззаветное служение требовало мобилизации тех внутренних качеств, которыми, по всей видимости, я просто не обладал. Я оказался конченным эгоистом, и пусть мне не было наплевать на счастье возлюбленного, мои собственные потребности и желания я ставил на порядок выше благополучия и душевного спокойствия Керри. Стремление обладать другим человеком, обладать каждый день, все двадцать четыре часа, подчинить себе, «подсадить на себя», как на наркотик, сделать его таким же зависимым от своих страстей, как ты сам, – эти не самые благородные порывы уводили меня все дальше и дальше от того чистого и светлого чувства, что когда-то связывало нас с Керри; зависимость, безусловно, могла быть одной из градаций любви, но это никак не отменяло того факта, что, как и любое другое пристрастие, зависимость от любви являлась болезнью. Увы, лекарства от этой болезни у меня не было.       Я ненавидел Керри за то, что она сделала меня слабым. За то, что она сделала меня больным.       Я ненавидел Керри за ревность, которую вызывал во мне каждый ее уход от меня к нему. Ревность болезненную, на грани патологической, с приступами гнева и опасными, разрушительными мыслями. Ревность, которую я не мог обуздать, равно как и не мог взять под контроль другие свои желания и порывы. Ревность стала одним из симптомов моей болезни, как самым очевидным, так и самым коварным. Я понятия не имел, как далеко я смогу зайти и насколько необратимыми могут стать последствия моих действий. Я боялся самого себя, и за это я тоже ненавидел Керри.       Я ненавидел Керри за боль, которую причинял ей я. Боль душевную и боль телесную. Я хотел, но не мог остановиться. Моя любовь ломала ее. Моя любовь оставляла на ней следы: долго-сходившие с рук синяки и черные дорожки потекшей туши на щеках, нервное подергивание пальцев и всевозраставшую потребность в никотине и сахаре, новообретенную привычку лгать по поводу и без и такую же точно зависимость от наших встреч, как и та, что сводила с ума меня.       Я ненавидел Керри за ее нерешительность.       Я ненавидел Керри за то, что она сомневалась в моей любви.       Я ненавидел Керри за то, что она, возможно, любила не меня, а его.       Я ненавидел Керри за то, что, скорее всего, она любила не его, а меня.       Я хотел порвать с ней.       Я хотел уехать из города и никогда, ни из чьих уст более не слышать сочетания ее имени и фамилии.       Я хотел перестать врать.       Я хотел вернуть себе свою жизнь.       Но с моих губ не слетали злые слова. Моя ненависть, словно монетка, подброшенная в воздух, всякий раз, как Керри заговаривала со мной, делала молниеносный кульбит и показывала свою оборотную сторону. Моя ненависть к Керри оказывалась ничем иным, как оборотной стороной моей к ней любви, одной из ее градаций. Я злился на Керри, злился на себя, но я ни разу не сказал ей: «Я тебя ненавижу». Я говорил: «Я люблю тебя». Говорил: «Я буду ждать». И я чувствовал себя живым и счастливым, когда она улыбалась мне на прощание, склоняла голову набок и спрашивала: «Увидимся завтра?»       Мы много врали той осенью. Врали Марку, врали друг другу, врали самим себе. Ложь следовала за нами, шаг в шаг, неотступно: ложь отвратительная, ложь подлая, ложь во спасение, ложь во благо; порой мы лгали беспричинно, иногда не отдавали себе отчет в том, что врали. Оставалось неизменным одно: ложь выглядела привлекательнее правды. Правда всегда проигрывала лжи. В ложь хотелось поверить. О правде хотелось поскорее забыть.       Я скашиваю глаза на Керри и прихожу к выводу, что она выглядит какой угодно: заинтересованной, оживленной, воодушевленно-сосредоточенной, но только не расстроенной. Стараясь убрать с лица удовлетворенную улыбку, я вспоминаю, как без малого два часа назад, когда я встретил ее перед входом в деловой центр, Керри пояснила мне причину отсутствия Марка всего одним словом. «Приболел», – сказала она и пожала плечами. На ее щеках нежным румянцем разгоралось предвкушение удовольствия, и, зарегистрировавшись, она благоговейно, словно почетный орден, приняла из рук девушки-администратора бэйдж со своей фамилией и регалиями. Украдкой, пока девушка-регистратор суетливо искала в списках мою фамилию, я разглядывал пылающее личико Керри. Сияющие глаза, открытая, безыскусная улыбка – со стороны она казалась отчаянно-влюбленной девочкой, готовившейся к первому свиданию с тем самым – единственным и неповторимым, о внимании которого она, тайно вздыхая вслед, не смела и мечтать. Разумеется, я не тешил себя надеждами, что именно мне – тому самому «единственному» – посчастливилось разжечь полыхавшее в глазах Керри пламя. Этот огонь был мне хорошо знакóм, и имя счастливого соперника не являлось для меня тайной. Наука – истинная страсть Керри и в прошлом мой основной конкурент в борьбе за ее время и сердце. Конкурент, не знавший поражений. В борьбе, заведомо мной проигранной. «Ииих! – вторя моим мыслям, Керри на вдохе издала неопределенный, высокий звук и восторженно ткнула пальцем в программу мероприятия. – Андерс Густафссон! Помнишь, в том году он тоже делал доклад? Говорят, результаты последних исследований в корне поменяли его взгляды на экстракорпоральные методы детоксикации. Ииих! И этот! Второй швед, его доклад будет в двенадцать!» Имея слабое представление о тематиках исследований как «второго», так и первого шведа, я, тем не менее, честно попытался изобразить радость по поводу «заманчиво» обрисованной Керри перспективы выслушать их доклады и окончательно распрощался с надеждой на то, что отсутствие Марка сможет превратить скучную ежегодную тягомотину в некое подобие свидания. «Иии-уух!» – тихонько, с придыханием всхлипнула Керри и, сунув мне программку, указала на фамилию известного кардиолога. «Актуальные проблемы коронарной и сосудистой хирургии, – покорно прочитал я название доклада. – Слышал, ребята из его команды добились каких-то феноменальных результатов». «Я тоже!» – без паузы откликнулась Керри. Глядя на ее счастливую мордашку и не особо вслушиваясь в восторженное щебетание, я кивал в такт ее словам и думал о том, что лаконичное «приболел» вкупе с пожатием плеч и откровенно приподнятым настроением при желании можно было приобщить к доказательствам того, что состояние Марка ничуть не встревожило и не огорчило его любимую. Быть может, болезнь моего «условного» друга, на целых восемь часов позволившая мне примерить на себя его роль, на самом деле была несерьезна и не могла вызвать опасений у врача, за спиной которого оставались годы и годы практики. Но мне нравилось думать, что Керри, как и меня, обрадовала перспектива отдохнуть от компании Марка, а безмятежность ее улыбки являлась отличным подспорьем моим радужным грезам. Я улыбался, кивал и думал о том, что научно-практическая конференция: «Современные медицинские технологии в клинической практике 1996» имела все шансы выбиться из череды ежегодных и однотипных рутинных мероприятий и оставить о себе более чем приятные воспоминания.       «Шансы есть, но воспользоваться ими я смогу только в том случае, если сумею хотя бы ненадолго переключить внимание Керри со сцены на себя», – проносится в моей голове, пока очередной докладчик грузно и медленно карабкается к трибуне.       – Не проголодалась? – спрашиваю я, наклонившись к самому уху Керри. Я говорил тихо, почти шепотом, но она все равно смотрит на меня, как на преступника. Как если бы я забросил ноги на спинку впередистоящего кресла и проорал свой вопрос на весь конференц-зал.       – Даг! – шикает на меня она и с громким шелестом переворачивает страницу в своем блокноте для записей. – До перерыва всего пятнадцать минут! Тебе, правда, ни капельки не интересно?!       Слово «правда» интонационно выделяется и мимически обыгрывается: Керри в непритворном ужасе округляет глаза, раздраженно высоко вскидывает брови, а затем трясет головой, словно пытается отмахнуться от дурной мысли, и, демонстративно отвернувшись от меня, полностью сосредотачивает внимание на уже начавшем бубнить докладчике.       – Я врач, и мне интересно! – Я делаю заявление, на этот раз громче, но Керри не удостаивает меня ни ответом, ни взглядом. Мы оба знаем, что только первое утверждение из сказанного мной – правда, как знаем и то, что из всего обрушавшегося на нас информационного потока по-настоящему заинтересовать меня мог лишь тоненький «информационный ручеек» – процентов двадцать-двадцать пять сведений из всех выступлений. С большой натяжкой меня нельзя было назвать фанатом научных сборищ, и только когда от цифр, пространных рассуждений и графиков выступавший переходил к практической части доклада, я включался в происходящее на сцене. И, кстати, если бы Керри согласилась меня выслушать или хотя бы посмотреть в мою сторону, я мог бы поблагодарить ее за стóящую наводку: расхваленные ею шведы на самом деле подготовили блестящие выступления.       Еще несколько минут я пытаюсь перехватить ее взгляд, а потом сдаюсь и честно стараюсь вникнуть в суть рассказываемого докладчиком. Графики, цифры, пространные рассуждения – этот парень как будто испытывает мое терпение, и стóит минутной стрелке наручных часов достигнуть двенадцати, меня выбрасывает из кресла; не церемонясь, я тяну Керри за руку, так что «зал пыток» мы покидаем одними из первых.       – Что, успел настолько оголодать?! – в голосе Керри слышится раздражение, но я, не сбавляя шаг, крепче сжимаю ее ладонь, и она вынуждено подстраивается под заданный мною темп.       – Представь себе, – коротко отвечаю я, двумя словами перечеркнув надежды Керри провести отведенный под перерыв час, предаваясь «научному гедонизму»: вдоволь подискутировать с коллегами, раскритиковать парочку-другую докладов, оспорить доводы оппонентов, сокрушительно разгромить их «априори неверные» гипотезы, блеснуть своей эрудицией и таким образом приятно и с пользой скоротать время. Мои же планы были более чем скромны. Все, чего я хочу, – не упустить возможность пообедать вдвоем. Не скрываясь, не чувствуя себя предателями, никуда не спеша. Я устал от драм, чувства вины и серьезных разговоров. Тайм-аут стал не прихотью, а необходимостью, и если Керри вне моей спальни комфортнее общаться со мной как с приятелем или коллегой, я готов пойти ей навстречу.       – Хорошо, можем пообедать в итальянском кафе напротив, – подозрительно быстро сдается Керри и добавляет, что только так нам удастся остаться наедине. – В кафетерии будет толкаться уйма знакомых.       – Ты не хочешь показываться в моем обществе или… – начинаю, но не успеваю договорить я.       – Даг?! Даг Рассел?! – Раскатистый бас обрывает меня на полуфразе. Я оборачиваюсь на незнакомый мне голос и утверждаюсь в своем подозрении, что не имею ни малейшего представления, кем может быть этот высокий мужчина, исковеркавший мою фамилию. – Не помнишь! – с малообъяснимым восторгом реагирует он на мое замешательство. – Рэд, старик! Тысячу лет назад! Атакующий защитник! Шикарный дриблинг! Черт, самый шикарный дриблинг, что я видел!       – Пол Даффи… – я, наконец, догадываюсь прочитать написанное на бэйдже высокого мужчины и замолкаю, поскольку сочетание этих имени и фамилии мне ни о чем не говорит. Мысленно я продолжаю наш прерванный диалог с Керри, я наступаю, загоняю в угол, требую объяснений; в моей голове, отдаваясь эхом, грохочет слово-требование: «Выбирай!» Я дозрел, чтобы вытрясти из нее правду. Я не намерен вечно довольствоваться местом на скамье запасных... «Запасных… баскетбол… дриблинг… Рэд». – Машинально, вслед за высоким мужчиной я проговариваю про себя свою бывшую кличку, слово, давным-давно утратившее для меня смысл. И только тогда я вспоминаю.       – Прости, чел! – искренне извиняюсь я, и, мгновение посомневавшись, мы с Полом, когда-то моим «друганом на всю жизнь», обнимаем друг друга – неуклюже, неловко, но от души. Похлопывая, подпихивая, смеясь и издавая радостные возгласы, мы заговариваем одновременно. Восторженные воспоминания сумбурны: забытые имена и прозвища общих приятелей, старые шутки, смешные случаи, командные победы и поражения… воспоминания кажутся неиссякаемой чашей, и мы зачерпываем из нее полными ладонями. Я вспоминаю тренера, прочившего мне спортивное будущее и из-за моего невысокого для баскетбола роста по-отечески называвшего меня Рэдом****; я вспоминаю, как мы отмечали мой уход из команды, а Пол, напившись, мочил слезами мою рубашку и доверительно шептал, тыкаясь губами мне в ухо, какой же я непоправимый чертов дурак. Я силюсь вспомнить, чтó было дальше. Редкое общение, случайные встречи в аудиториях и коридорах. Я не помню финала. Не могу вспомнить Пола на выпускном. Все, что всплывает в памяти, – один из последних наших с ним разговоров по душам. Я говорил о Керри и о своей непреходящей тоске, а Пол смотрел непривычно-серьезно, внимательно слушал и вдруг под конец моей исповеди разразился гневной, сбивчивой и неуместно-высокопарной тирадой по поводу «чертового вероломства женских сердец». «Старик, ты можешь дать ей все, что имеешь, – распаляя себя каждым последующим предложением, убеждал меня он. – Можешь отрезать себе руку и принести ей на блюдечке, этого все равно будет мало! Всего и всегда ИМ будет недостаточно! Запомни, чел! Всего и всегда!»       – Так что ты… – начинаю я и украдкой посматриваю на бэйдж на груди Пола, как будто всерьез надеясь по трем лаконичным строчкам узнать, как сложилась его жизнь. – Ты… – совершаю я новую попытку, упираясь взглядом в золотой ободок на безымянном пальце его левой руки. – Значит, ты…       – Да-да! – вскрикивает Пол, как если бы отвечал на внятно-сформулированный вопрос. – Счастливо дважды женат! – сообщает он, заливисто хохочет и добавляет. – Оба раза на одной женщине! Моника. Ты должен ее помнить. Я приводил ее на тренировки. Ты тогда еще играл в команде.       Я абсолютно точно не помню никакой Моники, как не могу вспомнить подробностей большинства наших тренировок, но делаю понимающее лицо, энергично киваю и улыбаюсь крокодильей улыбкой – во все имеющиеся в наличии зубы.       – Я помню, – голос Керри вторгается в пространство между мной и Полом; невольно мы вздрагиваем и отодвигаемся друг от друга, словно она не стояла все это время рядом, а, возникнув из ниоткуда, застигла нас за чем-то постыдным. – Моника. Забавная девочка. Пока вы носились по полю, она учила меня, как грамотно вертеть мужчинами. И бесилась, когда я называла ее манипулятором.       – Ну, да! Да, конечно! – на этот раз с явно наигранным энтузиазмом восклицает Пол, хотя на его лице огромными мигающими буквами написано, что он не помнит и, скорее всего, даже не пытается вспомнить Керри. И тогда она выставляет вперед свою «визитную карточку». Предмет, который люди запоминают, хотят они того или нет. – Ты… Клара? – Как и в случае с моей фамилией, Пол попадает не в цель, но близко.       К моему удивлению, Керри не возражает, а Пол, по-прежнему игнорируя наши бэйджики, с теплотой пожимает протянутую ею руку и возвращается к своей истории.       – Да, ты права, – говорит он и широко улыбается, – Моника, она такая. Манипулятор – самое то слово! Ну так вот, в первый раз мы поженились в восемьдесят втором. А через шесть месяцев, да-да, не спрашивайте, почему не через девять, родился наш старший сын. Майкл. Я бросил учебу. Мы переехали поближе к ее родителям. Нам с жильем помогли, неважно! Доучился я уже пять лет спустя. Работаю с тестем, у нас семейная клиника. И несколько раз в неделю консультирую в городской больнице. Так сказать, вношу свой посильный вклад в благое дело! А с Моникой мы два раза расставались. Один раз разводились. Ну, и дважды женились! Первая любовь, так бывает, раз – и на всю жизнь! Вроде, как по анкете: неразрешимые противоречия, а на деле поняли, что друг без друга не можется. Никак. Ну и вообще! – Пол громко смеется и даже, наклонившись, хлопает себя по коленке. – Если бы не расставания, не было бы у нас еще трех мальчишек! Один – в качестве бонуса за первое примирение. А после развода, за вторую свадьбу получили сразу двоих. Близняшки. Им сейчас уже по пять. Моника отказывается со мной ссориться, – он вновь громыхает зычным смешком, – говорит, пятеро мальчишек, включая меня, – это ее предел. А я думаю так, есть еще время собрать свою собственную баскетбольную команду. А что? Возраст еще позволяет! Ну и вообще! Какие наши годы?!       Он продолжает рассказывать, но я не могу его слушать даже вполуха. Я стою рядом с ним и Керри, старательно растягиваю мускулы своего лица, мну их, словно глину – податливую и безликую; я вылепливаю маску заинтересованного слушателя и водружаю ее на себя. Маска прирастает без зазоров и видимых швов. Я осваиваю новоприобретение, послушное и пластичное; как рачительный хозяин изучаю его возможности. Я киваю и улыбаюсь Полу, окидываю Керри благодушным взглядом, в нужных местах смеюсь и, интуитивно угадывая, округляю глаза, когда следует удивляться. Мои брови без усилий поднимаются, складываются удивленным домиком, опускаются, сходятся на переносице – моя маска функциональна и крайне легка в использовании. Меня трудно уличить во лжи – маска достоверно подделывает эмоции. Маска не выдаст моего стыда, она не покажет моей горечи, маска надежно укроет под собой мое отчаяние. Чувствуя себя в безопасности, я киваю и улыбаюсь высокому, лысеющему мужчине, который в незапамятные времена был моим другом. Я киваю и улыбаюсь мужчине, рассказывающему историю, которая должна была быть моей.       «Первая любовь, так бывает, раз – и на всю жизнь».       Высокий, лысеющий мужчина, что в незапамятные времена играл со мной в одной спортивной команде, произносит слова, которые должны были быть моими.       К моему лицу плотно прилегает маска заинтересованного слушателя. Если бы Пол смог заглянуть за нее, он побежал бы прочь, не разбирая дороги. Я ненавижу его, ненавижу люто, истово, безосновательно; мне хочется лохмотьями сдирать с него кожу и прикладывать к себе по кусочку, ожидая прозрения. Мне хочется влезть в его шкуру, паразитом заползти в его внутренности, прогрызть себе дорогу к воспоминаниям, которые я хочу присвоить себе. Я хочу испытать то, что испытал он. Я хочу вытеснить Пола из его тела и жить его жизнью. Той жизнью, в которой у меня будет два расставания, один развод, две свадьбы и четверо детей. Той жизнью, в которой мое первое серьезное чувство не закончится одним зимним утром перед захлопнувшейся дверцей такси. Той жизнью, в которой я не стану отступать, уступать и сдаваться. Той жизнью, в которой я никогда не займу места на скамье запасных. Той жизнью, в которой у меня не будет причин предавать своего лучшего друга.       Пол произносит фальшивое имя Керри, и, словно ищейка, почуявшая добычу, всем корпусом я разворачиваюсь на звук его голоса и ревностно обращаюсь в слух.       – … Клара, – говорит он, заканчивая фразу, начала которой я не слышал.       – Помаленьку, – сдержанно, без улыбки отвечает Керри.       – Помню, наш Ромео серел на глазах после той вашей ссоры, – смеется, не подозревая, что режет ножом по живому, человек с идеальной жизнью. – Ну, когда ты покидала вещички и упорхнула под крылышко к мамочке. Мон тоже любила эффектно исчезнуть. Уже и не упомню, сколько раз мне приходилось ее возвращать!       – Ну, да. Эффекты – это вообще по части женщин, – говорит Керри, а Пол либо не замечает, либо не обращает внимания на издевку, явственно прозвучавшую в ее голосе.       – Так вот, мы гадали, – не сбавляя энтузиазма, мой мучитель, сумевший схватить судьбу за горло, поворачивается ко мне, – чтó ты сделаешь раньше – выйдешь в окно или бросишь все и рванешь за своей куколкой. Я в это не шибко верю, но вроде как где-то даже принимали ставки! Если бы я ставил, я поставил бы все на «рванет за куколкой». И, как видишь, не прогадал бы!       До меня вдруг доходит, что, случись наша встреча в другой день и в присутствии Марка, постыдная тайна Керри была бы раскрыта. «А ведь Пол не единственный бывший наш однокашник, кто мог бы одним невинным вопросом разоблачить наш обман», – одновременно злорадно и испуганно думаю я.       – Эммм… видишь ли… – тяну я, испытывая соблазн подыграть приятелю в его заблуждении, притвориться, сыграть и взглянуть на нас, как на счастливую пару, чужими глазами. Глазами доверчивыми. Глазами, готовыми безраздумно принять за правду любую ложь. Мысленно я обрастаю семьей-фантомом, словно змея новой кожей: двое детей-подростков, мальчик и девочка, и жена, с которой за пятнадцать прошедших со свадьбы лет мы ни разу не расставались более чем на сутки. Кошка, собака, хомячки, канарейка – подробности быта множатся в моей голове, роятся, как гротескные насекомые; и вот уже куплен семейный «Volvo», под высокие ставки взят кредит на покупку дома в пригороде, а чтобы выплачивать проценты, нам с женой приходится принять нелегкое решение – уволиться с любимой работы и устроиться в частную семейную клинику неподалеку от школы наших детей. Вот девочка требует себе отдельную комнату, примеряет короткие юбки и таскает из косметички матери помаду и тушь. Вот мальчик увлекается тяжелой музыкой, красит волосы в ядовито-зеленый цвет (под цвет глаз, думаю я, ни на секунду не усомнившись в том, что у моего воображаемого ребенка глаза цвета свежей весенней зелени, «весь в мать») и подолгу торчит в гараже, репетируя что-то оглушающе-громкое вместе с компанией единомышленников.       «Это моя группа, пап!»       «Пап! Я давно уже переросла дурацкую детскую!»       – Эммм… видишь ли… – тяну я, не решаясь произнести два слова: «Ты ошибся». Убить своих детей, даже путаясь в выдуманных именах, возрастах и гендерной принадлежности, невыносимо трудно. Страшно разочаровать Пола, счастливчика, принявшего нас за своих. Пока мною не произнесены два, изобличающие нас слóва, мы с Керри можем чувствовать себя в безопасности. Нас не выдворят из закрытого клуба для избранных. Я не хочу разубеждать Пола, не хочу жертвовать своим членством, пусть и полученным в результате ошибки, в привилегированном тайном сообществе. Словно проповедник, миссионер, исповедующий религиозный культ, Пол приобщил нас к своей вере, ввел в малочисленный круг богоизбранных счастливцев, которым удалось то, что удается единицам, – преодолеть испытания, обороть искусителей, сберечь и пронести через жизнь что-то по-настоящему хрупкое, обратить первую любовь в единственную. «Раз – и на всю жизнь», – мысленно повторяю я слова Пола и открываю рот, чтобы сбросить с себя наваждение. Мы не принадлежим кругу избранных. Самозванцы, предпочитающие ложь правде.       – Мы не… – тихим, виноватым голосом провинившегося ребенка начинаю я, но Керри обрывает мое разоблачение, так, как она умеет, – твердо, властно и высокомерно.       – Да, Пол, – говорит она, а ее ладонь юркой ящеркой проскальзывает вверх по моей руке и уютно располагается на моем плече. – Ты не прогадал. Он все бросил и сорвался за куколкой.       – Чел! Молодец! – как когда-то, после удачно сыгранного матча, одобрительно гудит Пол и хлопает меня по плечу. По плечу, на котором не лежит ладонь Керри – ледяная, несмотря на работающие во всю мощь обогреватели.       «Детишки, только что мамочка спасла вам жизнь!» – на автомате думаю я, и от откровенной бредовости этой мысли у меня перехватывает дыхание. «Клара, – вспоминаю я, не зная, смеяться мне или плакать, – мою фальшивую жену звали бы Кларой. Кларой Рассел». В мире богоизбранных счастливцев у нас нет и не будет ничего настоящего. Фантомы, и ничего кроме фантомов.       – Да, я сорвался, – испытывая иррациональную гордость за поступок, который не совершал, заявляю я и согреваю озябшую на моем плече ящерку ладонью, – и ни разу об этом не пожалел!       – Чел! – одобрительно гудит Пол. И все трое, мы улыбаемся друг другу, и только один из нас не подозревает, насколько лицемерны улыбки двух других.       «Моя жена Клара» опускает глаза на свою левую руку и незаметно прячет ее за спину. Мысленно выругавшись, я машинально отзеркаливаю ее движение. Отсутствие обручальных колец не разоблачит нас перед Полом. Но вид собственных безымянных пальцев вполне может обрушить хрупкую возведенную нами конструкцию – то ли напоминающую замок из песка, построенный у самой кромки моря, то ли похожую на слепленную в сильную оттепель снежную крепость. И та, и другая постройка в конечном итоге оказываются напрасной тратой времени. Обе они недолговечны. Однако если хорошо постараться и выстроить настоящее произведение искусства, до тех пор, пока волны или солнечные лучи не одержат предсказуемую победу, вы сможете испытать истинное наслаждение, вдохновение и душевный подъем – как в процессе постройки и лепки, так и просто любуясь совершенством линий и форм.       Ложь всегда прекрасна.       Правда – разрушительна и уродлива.       Я не хочу жить в мире, где в декабре 1980 года я вышел в окно, не бросил все и не рванул за своей куколкой. Я не хочу жить в мире, где в несуществующем гараже не репетирует рок-группа моего несуществующего сына с выкрашенными в зеленый цвет волосами. Я не хочу жить в мире, где на безымянном пальце левой руки моей жены Клары не поблескивает золотом ободок обручального кольца.       Медленно, осторожно, сторонясь набегающих волн и с опаской поглядывая на припекающее солнце, я приступаю к своей постройке. А моя жена Клара всегда готова в нужный момент поднести мне горстку тающего в ладонях снега. Или вовремя подправить размытую волной башенку из песка.       В тот день, когда Марк приболел, а мы с Керри вынужденно предались воспоминаниям, после перерыва мы не вернулись в конференц-зал, хотя программка завлекала многообещающими названиями докладов, а под конец дня обещала интересную и острую дискуссию. В итальянский ресторанчик, куда приглашала меня Керри, мы тоже не пошли. Мы поехали ко мне.       – Почему ты не сказала ему, что мы не женаты? – спросил я Керри, расстегивая пуговки на ее блузке. Разумеется, я знал ответ, но мне хотелось узнать детали. В то время как я плел паутину лжи, одно к одному сплетая в единый узор: семейный автомобиль марки «Volvo», хомячка по имени Линкольн, кредит на покупку дома, гаражную рок-группу сына, оплату брекетов для младшей дочери, Керри, конечно же, успела сплести свою. Пока мы добирались до моего дома, я сгорал от нетерпения поскорее услышать ее версию нашего выдуманного прошлого и несуществующего настоящего. Я думал, что это может оказаться забавным, сравнить семью-фантом Керри с моей. Но я ошибался. Потому что в фантомах не было и не могло быть ничего забавного. Описывая свои фантазии, мы по очереди кидали комья земли в пустые могилы наших нерожденных детей. Пустые – потому что нам нечего было положить в гроб. Наши фантомы были пшиком. Пустым звуком. У нас ничего не было, даже общих неюношеских воспоминаний. Банальная интрижка: он, она и его лучший друг; измена, которую можно переложить в анекдот.       – Я смалодушничала, – с вызовом встретив мой взгляд, сказала Керри и, оттолкнув мои руки, одним выверенным движением расстегнула на себе лифчик. – Он выглядел таким… всем довольным козлом, что я не смогла сказать ему правду! Он ведь нас ни о чем не спросил…       – Ты права. Он решил все за нас, – согласно кивнул я и потянул Керри к кровати. – Ты думала о том, как все могло быть? Если бы он оказался прав.       – Разумеется, – в ее глазах мелькнуло отчаяние убитой горем матери, но она тут же взяла себя в руки и даже нашла в себе силы мне улыбнуться. – У меня был готов подробный ответ на закономерный вопрос: «Так, как вы поживаете, ребята?» Вот только твой «чел» опять не додумался нас об этом спросить. Если подумать, он нас вообще ни о чем не спрашивал.       – И не догадался прочитать, что написано на наших бэйджах! Клара, – подхватил я, и мы оба вполне искренне рассмеялись. Если подумать, это на самом деле было смешно. Чужая глупость испокон веков являлась едва ли не лучшим поводом для веселья, уступая, быть может, только чужим неудачам.       – Доктор Рассел, – посмеиваясь, подмигнула мне Керри и подняла к моему лицу свою левую руку, безымянный палец которой по-прежнему изобличал нашу ложь. – Вот что опустило меня на землю, – сказала она. – Я ведь так и не получила обещанное кольцо с изумрудом.       – Поправка. Ты ведь так и не захотела его получить, – беззлобно констатировал я и еще раз попросил Керри описать мне подробности порожденного ее тоской по несбывшемуся фантома. Дети, хомячки, фруктовые деревья, высаженные во дворе частного дома… – я хотел знать все и обо всем. Какими призраками она заселила незримые комнаты нашего никогда не существовавшего дома?       – Да все просто, – махнув рукой без кольца, сказала Керри. – Ты меня разыскал. Мы поженились. Живем в пригороде. У нас три девочки. Милли. Молли. И даже Бонни*****. У них рыжие волосы. И у всех троих шоколадные глаза. Летом мы обязательно выбираемся к морю. По воскресеньям ходим в церковь. И, конечно, обожаем нашу собаку, уже старую, с поседевшей мордой. И, конечно, кличка этой собаки что-то среднее между Люси и Лолой******. Мы до отвращения счастливы. Мы восторженны, переполнены энтузиазмом, никогда не задаем людям вопросы, потому что «и так все про них знаем». Все пятеро, мы обожаем друг друга. Через слово улыбаемся. Ну и, разумеется, даже не догадываемся о значении слова «измена».       – Но ведь… – осипшим голосом начал я, но вовремя прикусил язык.       Однако Керри, чтобы прочитать мои мысли, хватило мимолетного взгляда на выражение моего лица.       – Пóшло и не про нас? – переспросила она. – Согласна. Даже если бы нас подсадили на наркотики, до такого мы не додумались бы. Но… – голос Керри дрогнул, и рывком она потянула на себя одеяло, натянув его до самого подбородка, – когда я «на отвяжись» сочиняла этот бред для твоего дружка, на шоколадных глазах я сломалась. Понима-а-а-аешь… – жалобно протянула она и подняла на меня полные неприкрытого страдания глаза, – вот так могло быть. У нас на самом деле могла быть такая девочка. Девочки… к черту! Это все фигня. Чушь и бред. Потому что на самом деле у нас есть только эта квартира. И пара часов, чтобы покувыркаться в постели. Все остальное, что у нас с тобой могло бы быть, мы просрали. Ты это знаешь. Я это знаю. Наша жизнь – вот эта, которую мы не придумали, она и есть воплощенная пошлость! А если бы мы вели себя, как придурки, и называли детей и животных идиотскими именами, мы на самом деле были бы счастливы и всем довольны. Да и… если бы у меня была девочка с шоколадными глазами, мне, черт, было бы положить на то, как ее называть! Потому что это была бы моя девочка! А сейчас… – Керри уже откровенно плакала, но, к моему сожалению, это никак не сказалось на разборчивости ее речи. – Сейчас мне тридцать шесть, и я пачками глотаю противозачаточные! И в аптеке боюсь даже смотреть в сторону тестов на беременность. Вот такая моя гребаная реальная жизнь!       – Никто не знает, как и что могло сложиться, – сказал я, сел в постели и, взяв Керри за плечи, приподнял ее безвольное тело и, словно куклу, усадил с собой рядом. – Ключевое слово «могло». Могло быть так. Могло иначе. А то, что было, уже не исправишь.       Я говорил, не вдумываясь в произносимые слова, лишь по чистой случайности разбавляя правдой привычно слетавшую с моих губ ложь. Я хотел отвлечь Керри, «заболтать» ее, переключить внимание на что-то другое – что угодно другое, потому что я физиологически не переносил ее слез. А еще я поскорее хотел забыть о том, чтó она сказала. Правда, озвученная Керри, оказалась настолько мучительна и безобразна, что, слушая ее, я едва сумел сдержать рвотный позыв. Мой организм отторгал правду, кутаясь, как в перину, в умиротворяющую ложь. Ложь, которая позволяла забыться. Ложь, которая освобождала. Ложь, которая давала возможность примерить на себя роль «хорошего парня» в истории о твоей собственной жизни.       – Тебе всего тридцать шесть! Все еще будет, – лихорадочным шепотом, спеша и сбиваясь, заговорил я и обхватил лицо Керри ладонями. Я так торопился сбежать от опасных, пугающих меня мыслей, что ломился напролом, не разбирая дороги и не заботясь о том, чтобы сказанные мной слова не противоречили друг другу. – Ты добилась всего, что хотела. Мы получили дипломы, как ты и мечтала. Ты такая красивая! Сильная… У нас все получится! – Мои губы, будто по собственной инициативе, покрывали поцелуями ее мокрые от слез щеки, лоб, крепко зажмуренные веки. – Все будет, как ты захочешь. И чертов дом, и церковь, и эта… собака, как бы ее ни звали! Забыл! Черт с ней! Но, пойми, ты заслуживаешь самого лучшего, ты…       – Не целуй меня! – вдруг встрепенулась Керри, как если бы после сотен тщетных попыток мне удалось подобрать ключик и завести сломавшийся внутри нее механизм. Отчаянно сопротивляясь, она отворачивала от меня лицо и закрывала его руками. Я мог бы с ней справиться; в том взвинченном состоянии, в каком она пребывала, Керри была не сильнее котенка. Переполненная презрением к себе, остро переживающая свою вину, скорее всего, она даже хотела бы, чтобы к ней применили силу: накричали, сделали больно, а в идеале – ударили. Я хорошо понимал ее чувства. Я разделял их. Я тоже хотел бы получить по заслугам, в идеале: нокаутирующий удар в челюсть. Это было бы справедливо. По правде. Вот только требовать от жизни правды и справедливости, собственноручно, словно гусеница в кокон, с головой завернувшись в ложь, было бы по меньшей мере наивно. А еще глупо и смешно. Пóшло, как сказала бы Керри, если бы слезы навзрыд и крепко прижатые к лицу ладони не мешали ей говорить.       – Хорошо, – тихо, но внятно сказал я и убрал от нее руки.       Керри вздрогнула, по инерции пробормотав бессчетное: «Не целуй меня, я подлая, беспринципная тварь», судорожно всхлипнула и замолчала.       – У моих детей были зеленые глаза, – сказал я. – Двое. Мальчик и девочка. Без имен.       Судя по вздрагивающим плечам, продолжавшая бесшумно плакать Керри всем корпусом развернулась на звук моего голоса и, как маленький ребенок, посмотрела на меня сквозь растопыренные пальцы.       – Какого дьявола без имен? – после паузы охрипшим голосом спросила она, и я нервно расхохотался.       – Имя я смог придумать только для хомячка, – честно ответил я.       Медленно опустив ладони, Керри изумленно, сквозь слезы, изучала мое лицо, и только когда она наконец улыбнулась, я позволил себе облегченно выдохнуть. «С этим мы справились, – больше стараясь внушить себе чувство уверенности, нежели испытывая его на самом деле, подумал я. – А теперь потихонечку двинемся дальше».       – Не иначе, назвал его в свою честь? – растерев по лицу слезы, спросила Керри.       – Недооцениваешь мою фантазию, детка, – радостно осклабился в ответ я.       Широко-распахнутые зеленые глаза смотрели на меня с неоправданным, но подкупающим доверием, какую бы несусветную чушь я ни нес. Мы вернулись к привычному, проверенному временем сценарию, с облегчением, как в старые, разношенные по ноге тапочки, нырнув в комфортные для нас обоих роли. Я хохмил, Керри смеялась. Керри шутила в ответ, и я хохотал до мышечных спазмов. Незамеченные нами, три кареглазые девочки с одинаково-нелепыми именами, потряхивая рыженькими кудряшками, выбежали из квартиры и скрылись в уже поджидавшем их перед домом «Volvo»; на мгновение волосы водителя вспыхнули изумрудным светом в лучах заходящего солнца, и вот уже, взвизгнув тормозами, автомобиль понесся прочь – туда, откуда не могло быть возврата. Из ниоткуда в никуда. Навсегда.       «Никто ни в чем не виноват», – позже, прощаясь, сказал я Керри. Ложь, такая уютная и надежная, мягко скользнула по горлу и спорхнула с губ, словно бабочка. Ее крылья были нежны и прекрасны; одним взмахом способные разогнать печаль и тревогу, своим размеренным колыханием они усыпляли совесть.       «Мне хорошо с тобой», – в благодарность за мою ложь прошептала мне на ухо Керри. Я знал, что она торопилась к другому мужчине. Не питал иллюзий, что пытка скоро закончится. Но я не чувствовал себя несчастным. Мне не было стыдно и я не испытывал муки ревности. Укрывшее нас от реальности эфемерное крылышко внушало спокойствие и веру в торжество справедливости. Справедливости, такой же удобной и гибкой, как ложь. Той справедливости, что щедро воздаст нам за наши страдания и не потребует платы.       «Поцелуй меня, – близоруко щурясь, вместо слов прощания попросила меня Керри. – Поцелуй меня так, чтобы я запомнила».       Я выполнил ее просьбу и, углубляя поцелуй, не останавливался, пока от острого кислородного голодания не закружилась голова.       Отпустив Керри, я полной грудью вдохнул пьянящий воздух и мысленно вознес благодарственную молитву своему новому богу.       О! Святая благословенная ложь! Так много дающая и ничего не требующая взамен! Ложь, дарящая счастье! Ложь, подменяющая ненависть любовью! Ложь спасительная! Ложь зачаровывающая! Божественная ложь, укрепляющая слабых духом в их вере!       Легкая, как дуновение ветерка!       Сладкая, как поцелуй любимой женщины!       Будь же благословенна, святая ложь!       Ложь, выигрывавшая у правды. Ложь, которой хотелось верить. Ложь, которая помогла мне выжить.       Мы много врали той осенью… Врали, недоговаривали, притворялись…       Я глубоко вдыхаю, распахиваю дверь и цепляю на лицо маску радушия.       Я не спрашиваю маму: «Какого черта?!» Я не ору ей в лицо: «Почему ты не позвонила из аэропорта?!» Я не прикрываю свое недовольство лицемерным проявлением заботы: «Я так хотел тебя встретить! Если бы ты предупредила заранее, я с удовольствием отменил бы все свои планы!» Я даже не констатирую: «Я ждал тебя вечером» или «Прости, я не ждал тебя, я не один». Я говорю ей: «Привет!», спрашиваю: «Как долетела?», наклоняюсь, целýю подставленную мне щеку и отбираю внушительных размеров дорожную сумку. Я сдерживаю возмущенное: «Какого черта?! Ты же возвращаешься домой уже завтра!» и смиренно волоку тяжеленный багаж в гостиную.       – Ой, – говорит моя мама, остановившись посреди комнаты, и, идя следом, я чудом успеваю затормозить и не сбить ее с ног. – Простите, не знала, что ты не один. Но мне, конечно же, следовало предупредить, что я буду раньше! Наш турнир перенесли, а я знала, что у тебя выходной… – невпопад объясняет она, обезоруживающе улыбается и предсказуемо просит, – дорогой, не представишь мне свою девушку?       «Моя девушка вряд ли нуждается в представлении», – уныло думаю я, но «моя девушка» вновь, как и тысячи раз до этого, перехватывает инициативу.       – Миссис Марш! – Со счастливой улыбкой Керри буквально выпрыгивает из кресла, в котором сидела, и я могу только порадоваться, что перед тем, как идти открывать дверь, догадался кинуть ей свою рубашку. Ну, и еще тому, что меньше чем за минуту она успела не только накинуть ее на плечи, но и застегнуть пуговицы… почти все.       – Вы…? Даг? – оглядывается на меня мама, и ее лицо выражает крайнюю степень растерянности. А еще изумления. Изумление и растерянность. Хороший вариант. Я бы сказал, превосходный! Крик ужаса, обморок или вопль: «Какого дьявола твоя чертова девочка из джунглей забыла в твоем кресле?!» – вот эти более чем возможные версии маминой реакции на встречу с Керри чаще других прокручивались в моей голове, пока я шел вслед за ней в комнату; и эти версии могли быть какими угодно, но только не превосходными.       – Вот уж не думала, что мы встретимся… так! – подает голос виновница маминого замешательства. – Вообще-то я собиралась исчезнуть еще час назад, но теперь очень рада, что не успела!       – Мгммм… эээммм… – тихо, со странными интонациями мычит мама. Я перевожу взгляд с неприкрытого распахнувшейся рубашкой живота Керри (и по счастью надетых на ней кружевных трусиков нескромного розового цвета) на лицо все еще силящейся что-то сказать матери и понимаю, что та мучительно пытается вспомнить имя…       – Керри! – раньше, чем я успеваю открыть рот, «приходит ей на помощь» Керри и, улыбаясь в тридцать два зуба, поясняет. – Мое имя. И если бы Даг не ждал вас вечером, я бы… ну, – она опускает взгляд на свой «блестящий наряд», – приоделась бы, что ли, к нашей исторической встрече!       Договорив, Керри шагает вперед, совершает обманчивое движение, будто намеревается заключить маму в объятия, улыбается еще шире и протягивает ей руку.       – Предложить вам горячий напиток с дороги? – светским тоном интересуется она, а я опускаю взгляд на ее просвечивающиеся под тонкой, светлой тканью соски и принимаю лучшее для себя решение – самоликвидироваться.       – Приготовлю вам кофе! – объявляю я, пристраиваю мамину сумку возле дивана и, не дождавшись ни от одной из женщин хотя бы кивка, отхожу к плите.       – Керри, да-да, я вас, конечно, помню. Это же сколько лет мы не виделись? – достав с полки кофейник, слышу я голос матери – доброжелательный и едва ли не радостный. Вопреки логике, я надеюсь, что все вернется к когда-то ненавистному мне сценарию: кто-то – мама ли, Керри – процедит сквозь зубы первое оскорбление, а другая не замедлит с процентом вернуть должок. Однако к моменту, как я возвращаюсь с разлитым по чашкам кофе, два некогда заклятых врага без зазрения совести продолжают оживленное обсуждение космической политики Клинтона*******.       – Почему ты мне не сказал, что вы снова встречаетесь? – спрашивает меня мама, когда Керри за неспешной беседой допила свой кофе и, извинившись, отправилась в спальню, чтобы наконец-то сменить мою рубашку на одежду, прикрывающую грудь и ноги.       – Потому что… – тяну я, с преувеличенным усердием вожу губкой по испачканному кофейным осадком донышку и наконец протягиваю маме вымытую чашку, – на самом деле все совсем не так, как тебе кажется.       – Я пятнадцать минут, в деталях рассматривала ее грудь. И, между нами, розовые кружевные трусы я тоже предпочла бы не видеть. На мой пуританский вкус – весьма вызывающее белье. – С милой улыбкой мама как ни в чем не бывало продолжает вытирать посуду. – Так что? Ты все еще собираешься рассказывать мне, какие вы замечательные «просто друзья»?       Я не хочу говорить о Марке и посвящать свою мать в нелицеприятные подробности наших с Керри четырехмесячных игр в прятки за спиной у ее мужчины и по совместимости – моего лучшего друга, поэтому ограничиваюсь пожатием плеч.       – Не думал, что ты вообще ее вспомнишь, – небрежным тоном лгу я, отдаю маме последнюю чашку, выключаю воду и тянусь за полотенцем, чтобы вытереть руки.       – Извини, твою даму трудно забыть. Как и твою одержимость ею. Помню, ты таскал ее к нам по поводу и без.       Я на корню гашу желание вступить в бессмысленную в связи со сроком давности моей обиды перепалку, удерживаюсь от ответного выпада: «А я вот запомнил, как «радушно» ты ее всякий раз принимала!», мысленно считаю до пяти, неопределенно хмыкаю и еще раз пожимаю плечами.       – Я была уверена, что ты на ней женишься, – говорит мама, а мне, чтобы сохранить внешнюю невозмутимость и не заскрипеть зубами, приходится засунуть руку в карман и с силой ущипнуть себя за ногу. – Твоя Керри… получается, зря вы тогда расставались. Хотя… кто знает? Может быть, как раз сейчас подходящее время? – Беспечно улыбаясь, мама продолжает рассуждать о нашем прошлом, настоящем и будущем с уверенностью, со знанием дела и с удовольствием, как если бы говорила не о живых людях, а о своих любимых персонажах из до омерзения слащавого дневного сериала. – Профессию вы получили. И работаете, как я поняла, вместе. Сам бог велел! Ну, и, кстати, грудь у нее весьма себе неплоха, что для тебя, конечно, замечательно, а мне, как твоей матери, лучше было бы не узнать.       – Ого! Комплимент от миссис М.! Не верю своим ушам! – раздается за моей спиной исполненный патоки голос Керри, и мне остается только гадать, чтó еще из маминого монолога она успела услышать. – Но вы же мне льстите! – Керри смеется, а я, кажется, никогда так не радовался виду застегнутой на все до единой пуговицы блузки.       – Керри! Какая симпатичная на вас кофточка! – тем же приторно-сладким тоном подает свою реплику мама, словно перекидывает мяч через сетку на противоположную сторону корта.       – О! Как это мило, спасибо!       – Симпатичная, непрозрачная и застегнутая на все пуговицы. О большем я не могла и мечтать!       Мячик парит над моей головой, незримо перелетая от одной соперницы к другой, и я даже не пытаюсь уследить за его местопребыванием. Я не понимаю, свидетелем какой сцены я стал: примирения века или очередной ссоры. А Керри подкупающе-искренне смеется и буквально повисает на моем плече.       – Милый, такое волнительное событие! И двадцати лет не прошло, а я, кажется, сумела угодить твоей матери!       – Мдааа… – протяжно растягивает гласную мама и смеется таким же, заразительным, как у Керри, смехом. – У меня есть часа два свободного времени. И если своим появлением я не расстроила ваши… ммм… планы, мы могли бы приготовить что-нибудь вкусненькое. Что скажете? – неожиданно предлагает мама и заговорщицки подмигивает женщине, одно упоминание имени которой когда-то сводило ее с ума. – А? Втроем? Уверена, у вас найдется, что мне рассказать во время готовки.       – Вообще я проголодалась, – после секундных раздумий объявляет Керри, хотя я был более чем уверен, что перспектива обеда с моей матерью заставит ее сбежать. Под любым благовидным предлогом. – Миссис М., а вы…       – Керри, пожалуйста, зовите меня Сарой!       – Хм, с удовольствием… Сара.       Пауза, которую делает Керри перед тем, как выговорить имя моей матери, практически незаметна. Так же неуловимо для глаз малознакомого с Керри человека и ее мимолетное колебание, прежде чем она решается воспользоваться костылем. Я вспоминаю, как когда-то при встречах с моими родителями Керри отчаянно стеснялась своей хромоты, и иду за ней – след в след, в нелепой бессознательной попытке защитить ее, поддержать, если ей вдруг понадобится моя помощь, – к холодильнику и, подобно телохранителю знаменитости, истуканом замираю рядом.       – Не знаю, – непринужденным тоном начинает Керри, – помните ли вы, но я долгое время жила в Африке. И кое-какие рецепты кенийской кухни весьма недурны. Если запасы Дага позволят, попытаюсь по памяти воспроизвести какой-нибудь салат или десертик.       – О, да! Африка… Как я могла забыть! – откликается мама и смотрит на меня со смесью удивления и гордости во взгляде, как если бы длительное проживание Керри в Африке являлось целиком и полностью ее заслугой.       – Та-дааам! Девочка из джунглей, – говорит Керри и с головой ныряет в холодильник.       Удивление в глазах моей мамы очень быстро сменяется пониманием.       – Вот ведь черт! – виновато усмехается она. – Совсем забыла! Неприятно звучит. Как вы это терпели?       – Честно? – На мгновение голова Керри выглядывает из-за дверцы. – Всякий раз мне хотелось запустить вам в голову чем-то тяжелым.       – Керри, знаете, лучше поздно, чем никогда… – торопливо произносит мама, скорее всего пытаясь извиниться, но Керри не дает ей договорить.       – О! Смотрите, что я нашла! – с утрированным энтузиазмом восклицает она, выуживая из холодильника овощи и замороженный индюшачий фарш. – Нужна баранина, но птица тоже сойдет. А что касается прошлого… Думается, я вам тоже попортила немало крови. Так что будем считать, что мы квиты… Сара.       Все еще с видимым усилием проговорив мамино имя, Керри переключает внимание на меня и грубовато пихает мне в руки упакованные овощи.       – Даг! Не стой столбом! Помоги мне! И, бога ради, скажи уже что-нибудь!       Послушно, на автопилоте я забираю у нее продукты. Обвожу взглядом кухню – так, словно вижу ее впервые. Я замираю с пакетом наперевес, ощущая, как мурашками по коже из самых глубин подсознания поднимается трудноописуемое чувство, которому я мог бы дать только одно название – озарение...       В тот момент, когда, замерев возле холодильника, я чудом удерживал заледеневшими пальцами обжигающе-холодные овощи, на меня действительно, едва ли не впервые в жизни, снизошло озарение. Я плохо запомнил, что было дальше. Я вроде бы что-то сказал. И, кажется, смог пошутить. И они обе смеялись. А я смотрел на них и думал о том, что шестнадцать лет исправно кормил призрака, который обитал в моей голове и не имел ничего общего с реальностью. Призрака, что за последний год разжирел до безобразного состояния. Я вспомнил другую кухню – ту, что была до ремонта, в доме моих родителей; запах свежеиспеченного печенья и закипающий чайник; голос матери – срывающийся, обличающий, предрекающий беды…       «Твоя девушка и не хотела кому-то понравиться…»       … подрагивающий голосок Керри, когда позже, в приготовленной для нас двоих постели, она делилась со мной самым сокровенным…       «Сегодня было слишком много впечатлений, чтобы заснуть…»       … и наконец я понял простую и, казалось бы, до неприличия банальную вещь: тогда, будучи неопытным, восторженным мальчишкой, я сделал из мухи слона. Мне вовсе не стоило придавать такого значения сиюминутным эмоциям и страхам матери, чей сын навсегда вылетал из родного гнезда в недружелюбный и полный опасностей мир. Я должен был не малодушно бежать от недоступных моему пониманию идей и стремлений любимой девушки, а поблагодарить ее за доверие и поддержать. Я не обязан был гладить ее по головке, по первому зову лететь за ней на край света, но попытаться понять ее, принять такой, какой она была, не стремясь изменить ее или отмахнуться от всего, что меня не устраивало, – вот как мне следовало поступать. Даже тогда, в двадцать лет, я отдавал себе отчет, что неприятие некоторых черт Керри, ее мировоззрения и желаний, в большей мере исходило не от меня самого, а от моей матери, причем не реального человека, а ее проекции в моей голове, той, что самым жестоким цензором контролировала каждый мой шаг по направлению к «твоей девочке из джунглей, Даг», отслеживала и на корню пресекала все мои своевольные мысли.       Мама и Керри смогли бы поладить, понял я ноябрьским утром 1996 года, спустя без малого семнадцать лет с момента их крайне неудачного знакомства. Пусть далеко не сразу, но рано или поздно они посмотрели бы друг на друга другими глазами – вот так, как сегодня, – и осознали, что истинную причину конфликта каждой из них следовало поискать в себе. Проблемой матери был страх за сына и, возможно, неготовность разделить его любовь и привязанность со странной, дерзкой и угловатой девчонкой. А Керри… ей просто нужно было дать время, чтобы она смогла повзрослеть. С моей помощью или собственными силами она преодолела бы замаскированную под высокомерие и агрессию неуверенность в себе; идея фикс любой ценой заслужить любовь и уважение окружающих сменилась бы пониманием, что ей не нужно выпрыгивать вон из кожи и становиться кем-то другим, – она уже была любима и достойна уважения.       Мама и Керри вполне могли стать подругами, думал я, наблюдая за их общением ноябрьским утром 1996 года. Могли и не стать, допускал я, но одно я знал точно: с отожравшимся на моих страданиях призраком отныне наши пути разошлись. Я больше не собирался его кормить. И если у нас с Керри что-то получится, думал я, наблюдая за мамой, смеющейся над шуткой моей повзрослевшей девушки, я не позволю себе вновь стать зависимым от чьего бы то ни было мнения. Увы, ключевым словом здесь опять выступало: «если».       Тогда, ноябрьским утром 1996 года, за два с половиной часа, что мы провели с моей матерью, ни я, ни Керри не нашли подходящего времени, чтобы сообщить маме о том, что она ошиблась. «Нет никакого смысла ее разочаровывать, – «трезво» рассуждал я и по-хозяйски обнимал Керри за плечи, пока она вспоминала рецепты кенийской кухни, щедро сдобряя их забавными случаями из жизни. – Мама завтра уедет. Она ни о чем не узнает».       «Не говори ей», – прощаясь со мной у двери, шепотом попросила меня Керри.       «Я не скажу», – без паузы на раздумье пообещал я.       Правда разобщает людей. Ложь делает их счастливыми. Аксиомы, отскакивавшие у нас от зубов.       – Я рад, что твой турнир по скрэблу перенесли с завтрашнего утра на сегодняшний вечер, – вечером сказал я маме, когда она с грамотой и цветами вернулась домой.       – Мне надо было предупредить тебя, – улыбнулась она, выкладывая на стол свои трофеи.       – Я рад, что ты решила сделать мне сюрприз. – Я улыбнулся в ответ.       – Ну, тогда и я тоже рада. Будь лапочкой, принеси вазу, – резюмировала мама, а я был искренне благодарен ей, что она не спросила меня о Керри. Мне не хотелось ей врать. Из всех видов лжи я предпочитал умолчание правды.       Только один раз, перед самым нашим прощанием, мама упомянула в разговоре со мной когда-то приводившее ее в неистовство имя.       – Передай Керри спасибо, – попросила она, пока я грузил ее сумку в багажник машины поджидавшей ее подруги. – То блюдо с индюшатиной для меня тяжеловато, а вот ее африканский… прости меня, кенийский десерт сто процентов произведет фурор на следующем заседании клуба любителей детективов! Все, дорогой! Как бы мы с Ритой не опоздали в аэропорт!       Я захлопнул багажник, разогнулся и встретился с мамой глазами. Она улыбнулась мне и кивнула, давая понять, что я правильно ее понял. Я тоже кивнул – быстро и без улыбки, показывая, что оценил ее жест. Слова мамы о Керри имели такое же отношение к кенийским гастрономическим изыскам, какое я сам мог иметь к турнирам по скрэблу и клубам любителей детективов. Не расходуя понапрасну время и силы, а также оберегая мои и свои нервы, в одной фразе мама сумела передать мне, что, даже будучи не в восторге от каких-то черт характера или поступков моей подруги, в целом она симпатизирует ей и одобряет мой выбор. «Твоя жизнь – это твоя жизнь, и я не смогла бы прожить ее за тебя. Выбирай, мотивируясь своими желаниями. Выбирай и действуй!» – могла бы сказать мне мама, если бы любила красивые выражения и эффектные жесты. Однако для достижения полного взаимопонимания мы не нуждались в цветистых фразах.       – И я очень надеюсь, что на мой День рождения ты до нас все-таки доедешь. Заканчивай динамить семейные празднества! Франсин до сих пор оплакивает отсутствие любимого племянника на своем юбилее! – вместо слов прощания сказала мне мама и, отказавшись выслушивать мои вялые оправдания, обняла меня и уселась в машину.       Я вовсе не хотел разочаровывать маму, но девятого декабря звезды осчастливили меня не куском праздничного пирога, а галочкой напротив моего имени в графике дежурств. А так как «динамить семейные празднества» и конкретно шестидесятиоднолетие своей матери я не собирался, то нетелефонные поздравления были отложены на неделю. Я честно купил подарок, подписал открытку, заготовил парочку шуток для поздравительного тоста, и если бы накануне запланированной поездки не случилось бы подряд одного счастливого события, одного трагического и одного воздавшего по заслугам, ничто не помешало бы мне исполнить сыновий долг.       Но на мое предложение пожениться Керри ответила: «Хорошо».       Но в ночь на шестнадцатое декабря умер ее отец.       Но мне пришлось скоропостижно расплачиваться за месяцы жизни во лжи.       Марк заказал билеты на самолет и не забыл вместе с другими вещами первой необходимости упаковать в дорожную сумку коробочку с обручальным кольцом. Как позже он поделится со мной в приватной беседе: похороны родителей, вне всяких сомнений, худшее время и место, чтобы сделать предложение своей девушке, но если ты хочешь утешить ее и одновременно подарить на Рождество что-то особенное и запоминающееся, то, «черт возьми, – цитата, – почему бы и не пойти на риск?!»       Утром шестнадцатого декабря, когда Керри улетела во Флориду, я зашел в магазин, купил замороженную пиццу и три бутылки бурбона и, сказавшись больным, не выходил из квартиры два дня и две ночи. Все оставшееся до ее возвращения время я прокручивал в уме разные варианты нашего воссоединения, но все возможности, как бы я ни хитрил, разлетались вдребезги, разбиваясь о сказанные Керри слова. «Пожалуйста, не приезжай», – эту фразу нельзя было трактовать двояко.       Вечером двадцать шестого декабря, в день, когда Керри вместе со своим будущим мужем вернулись в Чикаго, я был пьян, но, к сожалению, недостаточно, чтобы забыться.       «Ты позволишь мне войти?» – Из-за помех и туманящего мозг алкоголя я не сразу узнал голос обратившейся ко мне по домофону женщины.       – Кажется, у тебя были ключи, – ответил я, в глубине души надеясь, что она не воспользуется ими, сдастся и уберется прочь от моего дома и навсегда – из моей жизни.       За две минуты, что она поднималась, я успел наполнить свой опустевший стакан, но не успел привести в порядок мысли и чувства. Я был зол на нее, да. Но я отдавал себе отчет в том, что был зол недостаточно. Той части меня, что все это время отчаянно добивалась от Керри взаимности, она по-прежнему была необходима, как воздух. Оставалось уповать на то, что здравый смысл, гнев и оскорбленная гордость не позволят мне поддаться магнетическому притяжению зеленых глаз и вновь с головой броситься в отношения, не принесшие мне ничего, кроме страданий и унижения.       – Даг, ты неправильно понял, – открыв дверь, Керри не растрачивала время понапрасну, опустила обмен любезностями и сразу изложила мне суть проблемы. Я просто неправильно ее понял. А кольцо на ее безымянном пальце, очевидно, являлось невинной рождественской шуткой.       – Интересно, каким дураком ты меня считаешь? – спросил я и, поморщившись, сделал большой глоток. Пойло обожгло рот и внутренности, но, как ни странно, прочистило голову. – Пожалуйста, возвращайся домой. Я не хочу ничего выяснять. Я знаю более чем достаточно.       – Ты ничего не знаешь! – возразила мне Керри. Она стояла передо мной, как всегда уверенная в своей правоте и, я видел, не утратившая надежду на то, что сумеет подобрать слова, которые все исправят. – Ты просто не понимаешь… Ничего не изменилось! Да, я…       – Приняла его предложение? – подсказал я, и Керри совсем не изящно выругалась.       – Он меня не спросил! – прокричала она и крепко зажмурилась, набирая в легкие воздух для продолжения. – Он просто надел мне на палец кольцо!       – Ну, да, – я допил свой бурбон и заставил себя рассмеяться, – «просто надел кольцо», которое ты «просто не смогла снять».       – Почему ты такой жестокий?! – на надрыве спросила Керри и, выпустив из рук костыль, спрятала лицо в ладони. – Послушай, ты мне очень нужен. Ты… – она шагнула ко мне и ледяными пальцами вцепилась в мое плечо, – ты не должен так реагировать… Прости меня! Ну, пожалуйста! В последний раз! Просто поверь мне! Я люблю тебя. Я, правда, тебя люблю!       – Керри, хватит. Я очень тебя прошу. Хватит, – медленно, чувствуя, как во мне закипает так долго сдерживаемая ярость, проговорил я. – Что бы ты ни думала, я тебе сочувствую. Я понимаю, что ты пережила большую утрату, но я не готов тебя утешать. Тем более что тебя есть кому утешить. Ты сделала выбор. Смирись с ним, пожалуйста, и оставь меня в покое.       – Ну нет же! – уже тише воскликнула Керри и не сопротивлялась, когда я разжал ее пальцы и оттолкнул от себя ее руки. – Даг, я не делала выбор, – умоляющим голосом сказала она. – Не отталкивай меня! Я…       – Хорошо, давай будем говорить, как взрослые люди! – Я оборвал ее на самой высокой ноте, какую она только могла взять, и грубовато подтолкнул к креслу. – Сядь. А теперь скажи мне, вот ты пришла сейчас ко мне. Ты говоришь, что я не прав, я не понял и я делаю поспешные выводы. А чтó ты сделала? А? Вот просто возьми и ответь мне. Чтó сделала ты?       – Даг… – Керри попыталась подняться, но, уже не рассчитывая силу, я толкнул ее обратно в кресло. Я знал, что мне не стоило до нее дотрагиваться. Знал, что мне вообще не стоило с ней заговаривать. Я боялся сорваться и наделать глупостей. Но останавливаться было поздно. Я чувствовал себя поездом с отказавшими тормозами; поездом, который хотел бы, но не мог свернуть с уготованных для него рельсов; поездом, несущимся во весь опор к недостроенному мосту, где и закончится его последнее путешествие.       – Тогда я скажу за тебя, – грузно нависнув над Керри, произнес я; во мне говорили обида и полбутылки выпитого бурбона, и я торопился выговориться, выплеснуть наболевшее, сказать все, о чем не решался и думать, пока запал не угас. Я знал, что потом будет больно, понимал, что сто раз пожалею о сказанном, но осознанно шел на жертвы. И мне хотелось сделать больно ей, женщине, над которой впервые в жизни я получил едва ли не безграничную власть. Впервые она оказалась слабее, впервые играла за проигравшую сторону. И я не смог обороть малодушное желание отыграться на ее слабости, отыграться за все те годы, что я нуждался в ней, как умирающий от жажды – в глотке воды. Отыграться за годы, когда она была нужна мне много больше, чем ей нужен был я. – Ты меня бросила. Попользовалась и выбросила. По привычке. Как тогда, шестнадцать лет назад. Ты улетела не одна. Ты не подумала обо мне и моих чувствах. Ты сказала: «Не приезжай» и вернулась с чертовым кольцом на пальце! – Рывком я схватил ее за руку и не счел необходимым извиниться, когда она охнула и скривилась от боли. «Физическая боль – ничто», – мог бы сказать я ей, если бы у меня закончились аргументы. – И ты заявилась сюда, даже не подумав его снять! Ты вообще нормальная? Или само понятие «уважение» тебе, мать твою, незнакомо?!       – Я забыла! – вскрикнула Керри и с ненавистью уставилась на собственную ладонь, как если бы ее левая рука, самовольно отказавшись избавиться от придавшего ей статусности украшения, оказалась вероломным предателем. – Поверь мне, я…       – Ты забыла. Я верю, – оборвал я Керри, потому что мне были неинтересны ее оправдания. Я не солгал. Забыть о «такой мелочи» было вполне в ее стиле. Как и фраза: «Не приезжай». Как и привычка решать за себя и «за того парня». Она попыталась что-то сказать, но я с силой пальцами сдавил ее запястье и крутанул его против часовой стрелки, чтобы заставить ее замолчать. Причиняя боль Керри, я испытывал острое чувство удовольствия сродни блаженству, но уже через мгновение кровью к щекам прилило раскаяние, и, преисполненный отвращения к самому себе, я ослабил хватку и понизил голос. – Керри, милая, я всё бы отдал, чтобы ничего этого не было. Но ничего не изменится. Ты рассталась с ним? Скажи, вот ты пришла ко мне, чтобы сказать, что ты меня любишь, а с ним ты рассталась? Или тебя все устраивает? Хороший парень, кольцо на пальце, да еще и я по праздникам! Зашибись! Не жизнь, а сказка какая-то!       – Даг, меня не устраивает… Я... я хотела… я собиралась… я просто…       – Ты просто. Всё просто. Очень просто, – криво усмехнулся я и выпустил ее руку. – Так просто, что обхохочешься. Ты просто не сообразила сказать ему «нет». Ты просто забыла снять с пальца кольцо. А знаешь почему? Потому что тебе просто наплевать на то, что при этом буду чувствовать я. Или Марк. Если он вдруг узнает обо мне.       – Это неправда, – сказала Керри, но, как мне показалось, не слишком уверенно.       – Может быть, – я не стал с ней спорить, – вот только это не играет никакой роли. Керри, я устал. Я больше так не могу.       – Ну, пожалуйста! – с заметным усилием поднявшись из кресла, тоненьким, детским голоском запричитала она и попыталась меня обнять. – Дай мне шанс всё исправить!       Я много резче, чем собирался, отстранил ее от себя – так, что она едва не упала. А затем я сказал ей то, о чем не говорил никому – ни до, ни после. Сказал и сразу же пожалел о сказанном, потому что мои слова прозвучали патетически, пóшло и откровенно нелепо. Недостойно без одного месяца тридцатисемилетнего мужчины. Ну и, если на то пошлó, брошенного девушкой без одного месяца двадцатиоднолетнего парня дурацкая спонтанная попытка суицида так же совсем не красила.       – Ты знаешь, я ведь тоже молил тебя о таком шансе, – обличая, мой голос дрогнул, что, без сомнений, только прибавило драматичности моей обвинительной речи. – Ты говорила, что перевелась в другой город «ради моего блага». А тебе как благотворителю вообще приходило в голову, что облагодетельствованному тобой не захочется жить, когда ты уедешь? Тебе приходило в голову, что облагодетельствованный тобой однажды может напиться и совершить глупость? Ты бросила меня под Рождество. И ты же помнишь, как легко было достать выпивку, когда ты того хотел? Так я ее достал. В сочельник. Напился и вышел в окно.       – Второй этаж… – Керри выглядела настолько потрясенной моими словами, что невольно я почувствовал жалость и – тут как тут! – угрызения совести.       – Второй, – согласился я, вспомнив, как, в один миг протрезвев, поднимался обратно в комнату, передвигаясь короткими перебежками, чтобы никто меня не заметил. – Зима была снежной. Я мог сломать ногу. Или руку. Или свернуть шею. Но я просто шлепнулся в сугроб. И даже задницу не отшиб. Это выглядело глупо. Уж поверь мне.       – Это и было глупо! Как ты вообще мог такое…       – Не знаю, – я не стал дослушивать ее обвинения, – был пьян. Был расстроен...       – То есть ты хочешь сказать, что я довела тебя до самоубийства?!       – Попытки. Неудачной. И совершенной на пьяную голову. Но… да. Если бы ты осталась, я бы вряд ли захотел «полетать» в Рождественский сочельник.       – Я… – начала Керри, откашлялась, вновь попыталась, – я… – но не нашлась с продолжением и подняла на меня растерянные глаза. – Я не знаю, чтó на это сказать.       – Забей! – с напускной развязностью бросил я. – Прошли все сроки давности.       – Но я ведь хотела как лучше… Я всегда хотела для тебя только самого хорошего! – горячо и искренне произнесла Керри, а я, на этот раз так же искренне, расхохотался ей в лицо.       – Ты хотела! И когда бросила меня накануне нашей годовщины! И когда говорила «нет» на мои предложения пожениться! И уж точно – когда ты чертову прорву лет спустя вернулась в мою жизнь, чтобы сказать «да» моему лучшему другу!       – Я не возвращалась в «твою жизнь»! Я просто поменяла работу! Тут было больше перспектив! – истерично выкрикнула Керри – тáк, что у меня заложило уши.       – Так я расскажу тебе про единственную перспективу, которая осталась мне, – зло сказал я и, ухватив ее за локоть, притянул к себе. Я видел, как широко распахнулись от неожиданности или испуга ее глаза – по-прежнему волнующе-зеленые, сбивающие с мысли, сводящие с ума; смотрел и проклинал себя за слабость, за никому не нужное многословие, призванное за внешней экспрессией скрыть мой глубинный ужас перед произнесением последнего слова: «Прощай». – Я собираюсь переехать в Нью-Йорк, – озвучил я совсем еще «сырую» идею и удовлетворенно кивнул самому себе. Это была отличная идея, вот только одно слово неприятно резало слух. – Вернуться, – попробовал я снова, и на этот раз фраза прозвучала законченной и правильной. – Я собираюсь вернуться домой.       – Подожди, но… домой? – недоверчиво переспросила Керри и машинально потерла локоть, когда я ее отпустил. – К матери?       – Зачем? Я начинал в Нью-Йорке. После интернатуры у меня было несколько предложений, и очень неплохих.       – Но ведь… твоя работа…       – Ты меня не слышишь? – Я наклонился к лицу Керри и неприятно удивился, когда она отпрянула от меня, как если бы ожидала, что я ее ударю. – Я собираюсь там жить. А раз так, то я планирую там же работать. Ты не поверишь, но в Нью-Йорке тоже есть больницы. И да, случается, что появляются вакансии для людей с моей квалификацией. Или ты настолько в меня не веришь?       Не ответив на мой вопрос и не обратив внимания на снисходительно-насмешливые интонации, с которыми он был задан, Керри осторожно дотронулась до моего плеча и тихо спросила:       – А как же… твои друзья?       Я заметил неловкую паузу, которую она сделала перед местоимением «твои», словно споткнулась на ровном месте. Пауза оказалась информативнее самого вопроса. «А как же я?» – не решилась спросить меня Керри. «Мне жаль», – вот всё, что я смог бы тогда ей ответить.       – Единственный человек, чьей дружбой я по-настоящему дорожил, собирается жениться на женщине, которую я… – Слово, о которое «споткнулся» я, сделало мою паузу не просто информативной, а кричащей. Произнесенное в настоящем времени это слово дало бы и мне, и Керри ложную надежду на то, что наши отношения не пересекали финишную прямую, а все еще балансируют где-то на подступах. Произнести же это слово в прошедшем времени я не смог. Тогда я еще сам не понял, побоялся ли я солгать или, напротив, меня испугала жестокая правда. Но одно я знал твердо: произнесенное вслух слово «любил» уже никогда не позволит мне отыграть назад. – Ну, ты меня поняла, – хмуро закончил я и посмотрел на Керри так, словно она выиграла очередной раунд. «Эта женщина никогда не потеряет власть надо мной?» – раздраженно, но не без доли уважения к той, что упрямо отказывалась сдаваться без боя, подумал я.       – Я не хочу, чтобы ты уезжал… – интуитивно почувствовав мою слабость, Керри шагнула вперед, и слово «уезжал» она буквально выдохнула мне в шею. Соблазн послать к черту гордость был так велик, что я невольно подался назад, оступился о стоявший за спиной столик, больно ударившись об острый угол, и лишь чудом сохранил равновесие.       – А я не хочу, чтобы ты выходила замуж! Дилемма! – процедил я сквозь зубы и увидел, как дрогнули губы Керри. – Хочешь ты того или нет, я всё решил и я всё сказал! – Я поспешил исправить свою оплошность, но Керри услышала то, что хотела, и не замедлила ринуться в атаку.       – Даг! Пожалуйста! Я всё исправлю! – быстро-быстро, словно боялась, что я откажусь ее выслушать, заговорила она и протянула ко мне молитвенно сложенные ладони. – Я не хочу этого замужества! Поверь, это просто ошибка! Ничего этого не будет! Я всё исправлю! Дай мне немного времени! Пожалуйста… это всё, чего я прошу!       – Милая… нет, – я не смог обороть порыв и крепко сжал ее протянутые ладошки. Я не знал, какое чувство двигало моими руками – нежность, жалость, любовь, или леденящая сердце тоска по безвозвратно утраченной близости, но это чувство на поверку оказалось настолько сильным, что сопротивляться ему было бессмысленно. Медленно, будто слепой, пытающийся сохранить в памяти образ любимой женщины, я смежил веки и пробежался пальцами вверх по рукам Керри; рукава надетого на ней пальто не вставали преградой на пути моего грустного, прощального путешествия: плотная ткань плавилась, растворялась под подушечками моих пальцев, мои прикосновения прожигали ее насквозь – и я ощущал только кожу, бархатистую, теплую… только кожу, к которой, и я был твердо в этом уверен, я больше никогда не смогу прикоснуться губами.       – Ну, посмотри на меня! – тихо всхлипнула Керри и, цепляясь за ворот моей рубашки, потянула меня к себе. Я чувствовал, как она дрожит под слоями теплой одежды, опутавшими ее, словно кокон, а затем я услышал ее голос – срывающийся, исполненный звенящими нотками отчаяния – совсем близко, в нескольких миллиметрах от моего уха. – Я люблю тебя… Я, правда, тебя люблю! Пожалуйста, не бросай меня!       Не поддаться этому голосу, его непривычным – надломленным, безвольным интонациям, было так сложно! Практически невозможно. Он завораживал; завораживали произносимые им слова – те, что я еще так недавно мечтал, но уже не надеялся услышать. Голос увлекал за собой, ломал сопротивление, отметал прочь доводы рассудка; голос выплетал из слов паутину, в которую, как неосторожное насекомое, стремилось попасться все мое существо, каждая его клеточка. Губы, почти вплотную прижатые к моему уху, выводили беззвучную, слышимую только мной мелодию, и, словно за дудочкой гамельнского крысолова********, я готов был последовать за ней на край света, бездумно и смело шагнуть с обрыва, с благодарностью принять уготованную ею смерть; но в этот момент мой палец царапнула острая огранка камня обручального кольца Керри. Я увидел его внутренним взором, увидел тут же, не открывая глаз, – изумруд в обрамлении россыпи маленьких бриллиантов. Кольцо, что как две капли воды было похоже на то, что шестнадцать лет назад я присмотрел для своей девушки. На то кольцо, что она так и не увидела. На то кольцо, что я не успел для нее купить.       – Вот уж не думал, что когда-нибудь мы поменяемся местами, – жестко сказал я и оторвал от себя руки Керри. Изумруд на ее пальце глумливо ухмыльнулся мне, сверкнув в свете люстры изящной огранкой. – И ты знаешь, мне нравится быть в твоей роли. Ни о чем не просить. Ничего не хотеть. И только в нужный момент произносить одно слово. «Нет».       – Пожалуйста… – одними губами прошептала Керри.       – Мне кажется, сейчас как раз тот самый момент, – сказал я и, чтобы не видеть ее бледное личико и потерянные, как если бы утратившие внутренний свет – погасшие глаза, отошел к столу и щедро плеснул в свой стакан из стоявшей рядом бутылки. – Нет, – не оборачиваясь, бросил я, отхлебнул алкоголь, от которого перестал хмелеть, и подумал, за каким чертом мне понадобился этот спектакль?! Для чего я продолжал лгать, использовать эффектные, но наивные, как будто похищенные из сценария дневного телесериала, фразы и жесты?! Так ли сильна была моя жажда отмщения, что, не скупясь в средствах, я методично и целенаправленно доводил до истерики небезразличного мне человека, который, и я отдавал себе в этом отчет, еще не успел оправиться после серьезной утраты?! Разве я не мечтал, еще пару дней назад, чтобы она пришла ко мне сама – вот так, как сейчас, и попросила меня остаться?!       – Ты будешь смеяться, – продолжил я, более чем уверенный, что после этих слов она точно заплачет, – но до меня тут дошло, что из Нью-Йорка в Чикаго я сбежал от девушки, на которой не захотел жениться. Согласись, есть какая-то ирония в том, что обратно я убегаю от девушки, которая не захотела выходить за меня! Как там, в Библии? Воздаяние человеку по делам рук его?       – Это не так, – сдавленным голосом произнесла Керри, а я в тысячный раз за вечер поразился собственной выдержке, что не только позволила мне остаться на месте, но даже не обернуться.       – Ты считаешь, мы мало грешили? И воздаяние «по делам рук наших» – это не про нас?       – Ты знаешь, о чем я, – коротко ответила Керри, и, да, разумеется, я знал. На мое предложение, сделанное, возможно, в тот самый момент, когда сердце ее отца отсчитывало свой последний ритм, она не ответила отказом. Так же, как она не ответила отказом на предложение Марка.       – Я не хочу тебя обманывать, – сказал я и, собрав остатки воли в кулак, приблизился к Керри, по возможности стараясь не встречаться с ней взглядами, – этот разговор и для меня тоже… не из самых легких.       «Я солгал тебе, когда сказал, что мне понравилось побывать на твоем месте. Бросать тебя в миллионы раз тяжелее, чем быть брошенным. Хотя бы потому, что теперь это только моя ответственность», – на самом деле я собирался сказать Керри эти слова, но в последний момент передумал. Я хотел поскорее со всем покончить. Лимит моего терпения был исчерпан, и я понятия не имел, чем может закончиться наша встреча, продлись она еще хотя бы минут пятнадцать, – дракой, членовредительством, сексом или убийством. Я боялся себя. Я боялся за Керри. И я боялся ее, потому что она могла улыбнуться мне, и тогда вся моя жизнь, всё, во что я верил, в один миг обрушилось бы к ее ногам, словно карточный домик.       – Мы слишком много лгали, Керри, – торопливо заговорил я, стремясь побыстрее поставить финальную точку. Мне не нравилось, как снисходительно и патетически звучали мои слова, словно я произносил отрепетированные, заранее заученные фразы, но я не мог взять тайм-аут, чтобы привести мысли в порядок, а после начать объяснение заново. Я должен был закончить начатое. Хотя бы для того, чтобы начать что-то новое. – Нам нужно как-то выбираться из сказки, которую мы себе придумали. Разве можно всерьез называть любовью и отношениями то, для чего есть грубое, но зато честное название: «перепихоны на стороне»?! Почти полгода тебе потребовалось, чтобы разобраться в своих чувствах ко мне. Полгода. Это шесть долгих, гребаных месяцев. Шесть! Задумайся, девочка, так ли уж сильна эта твоя «любовь»?! – отгородив последнее слово от прочих двойным жестом, обозначающим кавычки, я наконец рискнул взглянуть в лицо Керри и тут же пожалел об этом опрометчивом поступке. Она плакала, бесшумно, крепко зажмурившись и дрожа всем телом, как при сильном ознобе. Мое сердце сделало кульбит и болезненно сжалось; обреченно, словно заранее смиряясь с неизбежным, я понял, что, вспоминая о Керри, впредь я буду видеть ее такой: опустошенной, смертельно бледной, балансирующей то ли на грани истерики, то ли обморока. Этот образ будет затмевать собой другие воспоминания, как когда-то прощание с умирающей бабушкой, болезнь которой до неузнаваемости исказила ее черты, надолго лишило меня воспоминаний о ней как о сильной, здоровой, любившей посмеяться женщине; всякий раз, как я думал о ней, перед моими глазами возникала выбеленная больничная палата, в центре которой в освещении безжалостно-яркого искусственного света покоилось то, что осталось от человека, которого я любил. Иссушенная болезнью, скрученная артритом рука-веточка, безжизненно застывшая поверх одеяла, – вот что первым всплывало в моей памяти, когда я вспоминал связанные с бабушкой счастливые истории из своего детства. А теперь мазками черной краски – такими же, как тени, что залегли под плотно смеженными веками Керри, мои счастливые воспоминания о ней перечеркнут события сегодняшнего вечера. Я буду видеть ее фигурку – хрупкую, сгорбленную, с подрагивающими плечами, в дурацком пальто, которое за полторы недели, что я не видел ее, стало ей откровенно велико и потому смотрелось нелепо и жалко, как если бы она сняла его с чужого плеча или купила на вырост. Я не вспомню ее смеющейся и влюбленной, не вспомню, даже если очень этого захочу; я вспомню ее оплакивающей свое поражение; вспомню ее крепко, скорее всего, до боли, стиснутые кулачки, побелевшие костяшки пальцев, крупной дрожью ходившую ходуном нижнюю челюсть и в кровь искусанные губы.       – Я просто не представляю, как нам дальше общаться, – сказал я и, ощутив первые признаки приближающейся мигрени, прикрыл глаза. – Я не знаю, как много времени у меня займет переезд. Я хотел бы уехать завтра, но у меня есть обязательства. Да и я уже не в том возрасте, чтобы срываться «в никуда». Я должен буду найти работу. Я… Черт с ним! – Протянув руку к плечу Керри, я грубовато встряхнул ее, чтобы она наконец включилась в мой монолог. – Давай просто пообещаем держаться друг от друга подальше. Какое-то время нам это удавалось. Понятно, что по работе нам придется общаться, но…       – Все не может так закончиться! – стуча зубами, как от холода, жалобным голосом простонала Керри. – Я не могу потерять еще и тебя… Как я буду…       – Ты справишься, – твердо сказал я, оборвав ее на середине фразы. Нет, я не испытывал уверенности в том, что хотя бы один из нас сможет выбраться из отношений, сотканных из недомолвок, лжи, неоправданных надежд, разочарований и взаимных обид, без потерь и затяжной депрессии. Но я четко сознавал другое: если я останусь в этой квартире, через минуту я либо ударю Керри по лицу так, что она отлетит от меня на метр, либо обниму ее и откажусь выпускать из своих объятий. Стоять и смотреть, как она плачет, я больше не мог. – Сейчас ты успокоишься, – произнес я, стиснул пальцами плечи Керри и, наклонившись к ее лицу, заглянул ей в глаза. На самом деле я просто хотел занять руки и успокаивал, скорее, не ее, а себя. Пока мои руки были при деле, я чувствовал себя в относительной безопасности. – Пойдешь в ванную, приведешь себя в порядок. Можешь сварить себе кофе. Можешь допить мой виски. Но ты успокоишься, вызовешь такси и поедешь домой. Пообещай мне, что не сядешь в таком состоянии за руль.       – Даг…       – Пообещай! – Я несколько раз встряхнул ее и, вызвав новый поток слез, в конце концов добился от Керри невнятного: «Хорошо». – Мне тоже жаль… – мой голос дрогнул, и я заторопился закончить фразу, – что все так получилось. Я… – уверенно начал я и снова запнулся.       «Любил», «люблю», – я мысленно повторял это слово, двигал назад и вперед, заменяя одно время другим, как передвигал бы по разлинованной доске фигуры; оба варианта были правдой. И оба варианта меня не устраивали.       – Жаль, – повторил я. – Мне, правда, жаль.       – Ты прости меня, – медленно проговаривая слова, как если бы отходила от действия транквилизаторов, сказала мне Керри. По ее лицу продолжали катиться слезы, но она выглядела, как человек, который наконец-то проснулся и теперь пытается вспомнить подробности приснившегося кошмара. – Прости, что я приехала. Я больше тебя не побеспокою.       – Поцелуемся на прощание? – предложил я, чувствуя закипающую иррациональную злость на замершую в моих руках женщину; злость за то, что она сдалась; злость за то, что она не упала в обморок, не закатила истерику и согласилась со всем, что я говорил. «Так ли уж ты меня любила?» – вопрос-обвинение, который я больше не мог позволить себе задать Керри. Не мог, потому что от него было буквально подать рукой до прямого обвинения: «Ты никогда меня не любила!» и моей собственной истерики.       Как будто не услышав меня, Керри бесстрастно позволила мне обнять себя, но стоило моим губам прикоснуться к ее, она дернулась в сторону, словно от удара электрическим током.       – Нет! – Она отрицательно замотала головой и, поведя плечами, высвободилась из моих объятий. – Я не собираюсь с тобой прощаться! – резко сказала она, как отрезала, а я испытал такую же, как и злость, алогичную радость от того, что ее голос, пусть на мгновение, но обрел прежнюю силу и любимые мной властные интонации.       – Ну что ж… значит, наш последний поцелуй уже имел место быть, – пробормотал я и, обойдя Керри, направился к выходу. – Если бы знал заранее, я бы его запомнил.       – Поверь мне, это не сделало бы тебя счастливым! – бросила она мне вдогонку и, опередив меня, безучастно добавила. – Я поняла, ты решил проветрить мозги. Не забудь шапку, там началась метель. Я оставлю твои ключи на столе.       С курткой в руках я обернулся и посмотрел на Керри. Она стояла прямо, навытяжку, а по ее лицу, не выражавшему никаких эмоций, вниз, исчезая под уже промокшим воротником, убегали последние, запоздавшие слезинки.       – Керри… – сам не зная зачем, окликнул ее я, но она наклонилась и, подобрав с пола костыль, пошатываясь и хромая, побрела в сторону ванной.       Когда спустя час с небольшим я вернулся домой, в квартире было темно; не включив свет, я наощупь прошел к кухонному столу и, нашарив оставленные Керри ключи, зашвырнул их в стену.       – Я увижу ее завтра, – прошептал я, но вместо желанного успокоения полной горстью зачерпнул из произнесенной в оглушительной тишине комнаты фразы свежую порцию отчаяния, безысходности и сдавившей грудную клетку тоски. Я не мог поверить в то, что все кончено. Не мог поверить, что, пройдя через все испытания и добившись желаемого, я сказал «нет» и рассмеялся в лицо человеку, которого любил. Мне хотелось бежать за ней, ворваться в квартиру Марка и увезти ее, пусть даже силой. Подтащив к себе стул, я тяжело плюхнулся на него и представил, как все могло бы случиться, если бы я не был так пьян и смог справиться со своей гордыней.       Мысленным взором я увидел диснеевский замок, который мне предстояло покорить, страшного дракона, которого надлежало убить, и принцессу, которая… после того, что я ей сегодня наговорил, ни за что не согласилась бы быть мной спасенной. «А еще хорошенько поддала бы мне костылем за то, что я обозвал ее “принцессой”, – подумал я и рассмеялся пьяным, захлебывающимся смехом. – И за то, что я посмел предположить, что она может нуждаться в моем спасении, она тоже мне хорошенько так поддала бы!» Потом я представил Марка в образе лысеющего интеллигентного дракона в очках и с фонендоскопом на длинной зеленой шее и захохотал так, что закашлялся и едва не подавился собственной слюной. Нелепый человек, одиноко смеющийся в темной квартире.       – Я увижу ее завтра, – пробормотал я, уронил голову на руки и проспал до утра.       И только на следующий день, не встретившись на работе с Керри и выслушав от Марка короткий, но исчерпывающий рассказ о том, как его невеста всю прошлую ночь провела в ванной, то ли отравившись, то ли подхватив желудочный грипп, и утром сама попросила его поменяться с ней сменами, я окончательно осознал, что мосты сожжены. Краем уха я услышал хихиканье медсестер и не удивился, когда позже мне предложили сделать ставку на будущего младенца Марка и Керри. Вопрос с его появлением, очевидно, сочли решенным, потому что заговорщицким шепотом мне предложили выбрать из двух вариантов: родится ли малыш Уивер-Грин-младший через девять месяцев или, к чему склонялось большинство заметивших накануне кольцо Керри сотрудников, на пару-тройку месяцев раньше. «Я заметила, в последнее время, еще до отъезда, она была сама не своя!» – авторитетно, скорее всего, подсказывая мне, чтобы я грамотно распорядился деньгами, поделилась своим мнением девушка-регистратор. Я не проломил ей голову телефоном, не послал ее к черту и не заставил умыться собственной кровью. Я улыбнулся, сунул в протянутую ладонь мятую десятку и попросил ее сделать ставку за меня.       «Невеста»… это слово преследовало меня весь день: подкарауливало за поворотами и дверями, впереди пациентов выплывало из карет скорой помощи, неуклюже семенило вслед за каталками, напрыгивало исподтишка – трусливо и подло – тогда, когда у меня получалось о нем забыть. Я пытался, но так и не смог произнести его вслух; звуки отказывались складываться в слоги; распадаясь на языке, они осыпались мне под ноги и разбивались на мелкие, лишенные смысла осколки. Вечером, вернувшись домой, я написал его на бумаге. Обманчиво округлые буквы ощерились на меня острыми, как бритвы, краями. «Невеста», – словно первоклашка, водя пальцем по буквам, шепотом прочитал я. Прочитал и почувствовал себя дураком. Слово было всего лишь словом. Набором определенным образом составленных вместе символов. У меня не было причин бояться слов. А все, что мне было нужно, – стать последовательным в своих решениях и поступках. Иными словами – взять на себя ответственность за собственное будущее. Иными словами – я должен был повзрослеть. Наконец-то. Аминь.       Не один раз в своей жизни я проходил через болезненные расставания. «И я уже расставался с Керри. Так что сюрпризов не будет», – подумал я и скомкал зажатую в пальцах бумажку. Слово «невеста» беззащитно скукожилось и через мгновение исчезло в помойном ведре. Воодушевленный капитуляцией «противника» я вскочил с места, подрагивающими от волнения руками вытащил из шкафа мешки для мусора и ринулся в спальню. Пепельница в форме морской раковинки больше не выглядела симпатичной, скорее жалкой и обреченной, как если бы предчувствовала скорый конец; я взвесил ее на ладони и, криво усмехнувшись, торжествуя, швырнул любимую вещицу Керри в раззявленное жерло пакета. Я влез в тумбочку, и совсем новая, одноразовая и дешевая, зажигалка полетела на дно пакета, громко стукнулась о пепельницу в форме раковинки и затихла. Зажигалку можно было использовать, но я чувствовал себя правым. Эту вещь покупала она, а, следовательно, пусть опосредованно – через предметы, но мне дозволялось воздать по заслугам.       – Воздаяние по делам рук наших, – пробормотал я в тишине комнаты и отправил в пакет для мусора купленную Керри вазу.       Методично обходя квартиру, я собирал и кидал в пакет ее вещи. Всё, чем она пользовалась. Всё, что она купила. Всё, что ей нравилось. Всё, к чему она прикасалась.       Когда один мешок наполнялся, я брал следующий.       Я воевал с вещами и не знал сострадания.       Я верил, что поступаю правильно.       Я верил, что воюю за «хорошую» сторону.       И только два часа спустя, поочередно оттащив четыре наполненных мешка к контейнерам, я оглядел свое разоренное жилище и понял, что моя бессмысленная война на самом деле была геноцидом. Моя карательная операция, направленная против безответных и безвинных обитателей квартиры, в конечном итоге ударяла исключительно по мне самому. И дело было совсем не в вещах, которые я легко мог заменить другими; проявленная мной несдержанность, словно через увеличительное стекло, во всех подробностях продемонстрировала мне мою собственную незрелость и то отчаяние, которое я так старался скрыть.       – Я хотел быть последовательным и взрослым, – прошептал я и, усевшись за стол, уронил голову на руки. Ощущая смертельную усталость, я смежил веки, а перед моими глазами, словно пазл, из разрозненных воспоминаний о вчерашнем вечере сложилась до смешного карикатурная картинка-образ: интеллигентный зеленый********* дракон из моей вчерашней фантазии и прекрасная принцесса-невеста, вместо подвенечного платья облаченная в белый медицинский халат.       Они, действительно, поженятся? Я уеду, а они будут жить «долго и счастливо»? Вскользь брошенное Марком слово злорадно ухмыльнулось мне из помойного ведра. «Невеста» – я не мог выбросить сводящее с ума слово из своей жизни; все, что у меня получилось, смять и выкинуть листочек бумаги, на котором оно было написано. «Бумага стерпит», – не к месту подумал я и тяжело вздохнул.       Сам того не зная, Марк выиграл. Выиграл, даже не вступив в игру. Я уеду, а у них будет свадьба, медовый месяц и ребенок, которого она задолжала мне. Нет, всерьез я не думал о том, что Керри могла быть беременна сейчас, и не рассчитывал, что поставленные мной десять долларов принесут прибыль. Мы с Керри были достаточно осторожны, а с ним, я был в этом уверен, она была осторожна вдвойне. Никто из нас, скорее всего, включая и Марка, не планировал заводить детей в обозримом будущем; абстрактно-оптимистичное «когда-нибудь, в подходящее время» соответствовало нашей ситуации куда как больше. Я не мог даже предположить, кáк бы я поступил, если бы вдруг случилось то, чего мы боялись и о чем отказывались думать и говорить, а Керри по какой-то непостижимой для меня причине решилась сохранить нежеланную и несвоевременную беременность. Скандалы, надрывные обвинения, выяснение отцовства и снова скандалы, надрывные обвинения и изнурительная дележка родительских прав и обязанностей… – нет, я не мог представить нас, по ролям разыгрывающими этот пошленький, старый как мир сценарий. Предоставить Керри решить все самой? Переехать как можно дальше и попытаться забыть о том, что возможно где-то там, вдали от меня женщина, которую я любил, растит моего ребенка?       Я встал и прошелся по разграбленной кухне. У меня не было ответов. Моя решимость на поверку оказалась неуверенностью. Я понятия не имел, как отразятся на нас и на нашем будущем – в том числе на будущем Марка и гипотетического ребенка – принятые мной решения. Правильно ли я поступил, когда отказался выслушать доводы Керри? Хотел ли я на самом деле вернуться в Нью-Йорк, или, как не раз и не два бывало со мной в прошлом, меня зашвырнуло из одной крайности в другую? Готов ли я уехать и больше никогда не встречаться с Керри? И главный вопрос на повестке дня: как можно было поверить женщине, которая клялась в любви одному мужчине, а уже через час ложилась в постель к другому – к тому, кто, ни о чем не подозревая, продолжал называть ее своей невестой? Вчера я очень хотел ей поверить, но чертово кольцо на ее пальце убеждало красноречивее слов. «Дай мне немного времени», – сказала она, а я не додумался уточнить, какой конкретно временной промежуток она понимала под словом «немного». День? Неделю? Месяц? Может быть, год?       Ответов не было. Уверенность и решимость оставили меня, дали деру, оправданно не желая иметь ничего общего с бесхребетным, отчаявшимся существом, в которое я превратился. Я рассмеялся жалким, стыдливым смехом оставшегося в дураках человека. Жалким, стыдливым смехом человека, оставившего в дураках самого себя. Я был смешон. Смешны были мои метания. Смешны – странные, малообъяснимые поступки. Вместо того чтобы устремиться к нарисованному собственным воображением идеалу, стать последовательным, ответственным и взрослым, я упрямо продолжал действовать, как подросток, отдаваясь во власть скачущему настроению и вновь и вновь теряя самоконтроль. Больше всего на свете в тот момент мне хотелось напиться, дойти до состояния невменяемости и выйти в окно. Одним махом покончить со всеми проблемами и избавить себя от необходимости принимать решения. Если бы я только мог позволить себе это восхитительное малодушие! Но я был мужчиной, стремительно и неумолимо приближавшимся к своему сорокалетию, и, конечно, мне следовало вести себя соответственно возрасту и социальному статусу. Человек, выбравший для себя путь, как когда-то говорила Керри, «целителя», не имел морального права поддаваться мелким страстишкам и низменным порывам. В двадцать лет выпить и шагнуть в никуда – виделось героическим и в чем-то бунтарским поступком; в тридцать шесть – глупостью и позерством. Я знал, что мне следовало поднять старые связи, отыскать в записных книжках подзабытые имена и приступить к поискам свободных вакансий. Но я не притронулся к спрятанным на одной из верхних полок платяного шкафа сумкам с неразобранными «нью-йоркскими» вещами. Я не лег спать и не сварил себе кофе. Я не включил телевизор, чтобы отвлечься. Я взял ключи от машины и куртку и вышел из дома.       Зима остервенело плевалась мне в лицо пронизывающим до костей ветром и мокрым, склеивающим ресницы снегом, но я не убоялся ее гнева, и она отступила, поскуливая и скребясь в двери моего автомобиля, словно побитая собачонка. Ночь дрогнула и спасовала перед светом фар. Я несся вперед по полупустым в этот час дорогам, ненадолго задерживаясь перед светофорами, – так, будто торопился куда-то; давил и давил на газ – так, будто никак не мог опоздать.       Остановившись и припарковав машину, я вышел на леденящий холод и быстрым шагом прошел к подъезду. Этот путь я проделывал множество раз, и ноги несли меня вперед уверенно и без запинок, как если бы после длительного отсутствия я наконец возвращался домой.       Номер квартиры прокручивался у меня в голове секретным, из уст в уста передающимся паролем, но, уже занеся руку, готовясь набрать нужную комбинацию цифр, я вдруг замер, а затем спрятал заледеневшие пальцы в карман куртки и отступил от домофона. Освещенный неровным, неестественно-желтым светом домофон ощетинился на меня всеми цифрами, и невольно я попятился прочь, назад, вниз по ступенькам, смутно сознавая, что, отступившись один раз, вряд ли найду в себе мужество для второй попытки.       Вычислить окна, принадлежавшие людям, чьи судьбы в буквальном смысле слова балансировали сейчас на кончиках моих пальцев, не составляло труда. Полгода назад я жил в этом доме, и мои глаза отыскали их окна в рядах прочих ничем не отличавшихся друг от друга прямоугольников, стоило лишь задрать голову. Как и все прочие, искомые прямоугольники оказались темными и безжизненными. Я представил их спящими: человека, который все еще называл меня своим другом, и женщину, с которой вчера расстался. Что произошло бы, набери я известную нам троим комбинацию цифр? Что произошло бы, попади я в квартиру?       На моих глазах, участника и стороннего наблюдателя, темные прямоугольники вспыхивали ярким светом. Я видел силуэты людей, то четко проявляющиеся на фоне незашторенных окон, то вновь ныряющие в глубины своего меблированного аквариума. Они и впрямь походили на рыбок – эти мечущиеся за стеклом силуэты; их нервозные жесты по изломанным траекториям напоминали движения плавников; мне казалось даже, я вижу, как из беззвучно открывающихся ртов медленно поднимаются вверх пузырьки воздуха. Я не знал, о чем говорили рыбки. Но по беспорядочной суете за стеклом мог сделать вывод, что в их аквариуме неспокойно. Мои рыбки ссорились, метались из угла в угол, словно деля территорию, и бурно выясняли отношения.       Я был там, внутри; я кричал, просил прощения, отчаянно жестикулировал и по изломанным траекториям метался по квартире вслед за ее хозяевами. Как сквозь толщу воды, не слыша ничего, кроме бешеного стука в ушах, я проговаривал признание за признанием, но слова, слетавшие с моих губ, беззвучно устремлялись к потолку, надежно запечатанные в пузырьках воздуха.       Я хотел узнать, плакала ли Керри. Я хотел воочию увидеть ее лицо, мне нужно было разгадать его выражение. Каким оно могло быть? Испуганным? Удивленным? Может быть, радостным? Кáк могла она отнестись к моему поступку? Впервые я пришел за ней – не таясь, открыто заявлял о своих чувствах; чтó было в ее глазах, когда я предлагал ей начать все сначала? Страх? Злость? Может быть, тот самый, зачаровывающий меня, по-детски безудержный восторг?       Мне было плевать на Марка. Плевать на его чувства. Плевать на его мысли. Плевать на его слова. Я хотел, чтобы он забрал свое кольцо и скрылся. Рассеялся на молекулы и исчез. Во мне не осталось ненависти, я воспринимал его как преграду, вставшую на пути моего счастья. Преграда могла мыслить, чувствовать, говорить; когда-то она была моим близким другом… но преграду следовало убрать, и я не испытывал к ней сочувствия.       Плавающие в освещенном прямоугольнике рыбки наконец замерли; их плавники и хвосты размеренно и плавно покачивались из стороны в сторону. «Договариваются!» – радостно сообразил я и только в этот момент понял, что перестал чувствовать свои ноги. Постукивая зубами от холода, я отряхнулся от нападавшего на волосы и куртку снега, а когда распрямился и вновь посмотрел вверх, зияющие темнотой окна угрожающе вперились в меня мертвыми, пустыми глазницами. Я чихнул, и мираж рассыпался. Я стоял перед домом своего бывшего друга и женщины, с которой вчера расстался, и понятия не имел, как и за каким чертом я здесь оказался.       «Ошибка», – подумал я и, с трудом переставляя закоченевшие ноги, побрел обратно к машине.       На другой день я попросил несколько выходных, в счет неиспользованных отгулов, и забронировал билет на самолет до Нью-Йорка. Керри я видел мельком и, по счастью, нам не пришлось даже здороваться.       Мама, обрадованная неожиданным возвращением своего блудного отпрыска, не спросила меня, почему я приехал, никого не предупредив. За все время моего пребывания в ее доме она задала мне всего один неудобный вопрос, и, к сожалению, я так и не нашелся с ответом.       – Почему ты приехал один? – спросила мама, приняв запоздалые поздравления и, как мне показалось, искренне порадовавшись подарку.       Возвращаться к переживаниям, от которых сбежал за тысячу километров, было больно – буквально до ломоты в суставах. Я все еще думал над ответом, не находя в себе сил, чтобы просто солгать, когда прохладная рука мамы легла на мой пылающий от напряжения лоб.       – Детка! Да ты весь горишь! – охнула она, а я облегченно выдохнул и улыбнулся растрескавшимися губами. Я не хотел говорить о Керри – ни сейчас, ни когда бы то ни было в этой жизни. Я не хотел о ней думать. Не хотел видеть ее, не хотел о ней слышать. Не хотел разбираться, кто кого предал и кто кого бросил. Все, о чем я мечтал, – начисто стереть последние полгода из своей памяти. Поверить, что ничего не было: ни надежд, ни взаимных признаний, ни болезненных объяснений.       – Ничего не было, – еле слышно пробормотал я и в ответ на вопросительный взгляд мамы уже громче сказал, что мне нужно прилечь.

***

      Керри пришла ко мне ночью. За окнами было темно, когда без стука, не включив свет, она проскользнула к кровати и молча уселась у меня в ногах.       – Давненько тебя здесь не было, – сказал я, придя к выводу, что молчание затянулось.       – Я вспоминала, как ты делал мне предложение, – сказала она, словно продолжила прерванную беседу.       Я тяжело приподнялся в кровати, силясь рассмотреть ее лицо, но она поворачивалась так, что всякий раз оно оказывалось в тени, и я никак не мог разгадать его выражение. Обессиленный, наконец, я сдался и откинулся на подушки.       – Я делал тебе предложение не один раз, – небрежным тоном уточнил я. – О каком из них ты говоришь?       – О первом, – коротко ответила Керри. Она протянула руку, и я зажмурился от удовольствия, почувствовав нежное прикосновение ее пальчиков на своей щеке. «Так не бывает, – в моей голове родилась и тут же угасла тревожная мысль, – чтобы дотронуться до меня, она должна была встать…» – Тогда ты сказал, котенок, послушай, а почему бы нам с тобой не пожениться? И я подумала, что ты пошутил, – голос Керри прозвучал у самого моего уха, а я даже не заметил ее приближения.       – Нет, я не шутил, – сказал я и, открыв глаза, без удивления обнаружил незваную гостью на прежнем месте, недвижно застывшей у изножья моей кровати.       – Я сказала тебе, что подумаю, – неинтонированно, пряча лицо в тени продолжила Керри. – Ты знаешь, как сильно я хотела сказать тебе «да»?       – Понятия не имею, – пробормотал я, закашлялся и испугался, что, усмирив кашель, не увижу перед собой недвижный и темный силуэт.       – Выпей, – услышал я нежный шепот – совсем рядом, а мои пальцы неуверенно сомкнулись вокруг протянутого бокала. Глаза Керри блеснули в темноте, как у кошки, когда она наклонялась к моему лицу. – Сейчас все пройдет, – зашептала она, помогая мне не расплескать лекарство. Ее теплое дыхание приятно согревало мне щеку. – Вот так. Еще немного… Будь умницей.       – Останься со мной, – не выдержав сладкой пытки, попросил я, но мои руки попытались поймать пустоту. Распахнув глаза, я увидел у изножья своей кровати безжизненный, словно выдолбленный из мрамора, силуэт.       – Тебе не следовало на меня давить, – отстраненно, едва ли не холодно сказала Керри. – Ты хотел всего и сразу. А я была слишком напугана, чтобы мыслить здраво.       – Зачем ты завела этот разговор? – спросил я, безуспешно стараясь сдержать нарастающее раздражение. – Сравниваешь нас с Марком и делаешь выводы? Вот уж твой жених на тебя не давит! И соизмеряет свои желания с твоими возможностями!       – У меня умер отец, Даг. Почему ты не дал мне шанса все объяснить? – Голос Керри впервые дрогнул, и, не будучи удивленным резкой сменой темы нашего разговора, я обрадовался этому маленькому «срыву». Она говорила со мной не как робот, и я был счастлив увидеть перед собой живую, страдающую женщину.       – Я не смог, – бодро начал я, но уже через фразу запутался в объяснениях. – Ты меня бросила. Кольцо. Моего тогда ты не захотела… Вы улетели вдвоем, а потом ты сказала: «Не приезжай». То есть ты сказала…       – Милый, я была в шоке от страшного известия. Неужели ты думаешь, я соображала, что гово…       – Больше никогда меня так не называй! – более не скрывая своего раздражения, оборвал ее я.       – А как ты мне запретишь? – резонно спросила Керри, и я почувствовал, как ее пальцы обвились вокруг моих запястий. – Иногда приятно поменяться местами, – вкрадчивым шепотом заметила она. – Разве не так ты мне сказал? Тебе ведь понравилось быть в моей роли? Не просить, не хотеть? Повторять: «Нет» и упиваться своим превосходством?       Горячие губы Керри коснулись моих губ, но не целуя, а будто вбирая в себя мое дыхание. Для своих кукольных размеров она оказалась неожиданно тяжелой. Я был распят на своей собственной кровати; грудную клетку сдавило, словно в железных тисках, и силясь вдохнуть, я из последних сил сопротивлялся зарождающейся где-то в районе солнечного сплетения панике.       – Я солгал тебе! – смог выдавить я и услышал ее мелодичный, как будто потусторонний смех.       – Милый, я знаю, – зашептала она, касаясь моих губ своими. – Я всё про тебя знаю. Ты думал о самоубийстве, но решил, что такой исход сочтут недостаточно мужественным поступком. Ты так хотел поступить по совести и по-взрослому, но просто сбежал. Сбежал, чтобы спрятаться под крылышко своей мамочки.       Горящие в темноте, будто фосфорные, глаза замерли в паре миллиметров от моего лица. Я боялся ее такой… да, безо всяких сомнений, но вопреки здравому смыслу я наслаждался каждым мгновением нашей близости. Она выиграла, одолела меня по всем статьям; за ней была сила и, наверное, правда. Но мне хотелось раствориться в своих ощущениях, в этой ядреной смеси из страха, злости, ненависти, обиды и безграничной и всепрощающей любви. В слабости тоже можно было найти свои плюсы; эта женщина подчинила меня себе – и не только физически, однако я не почувствовал себя проигравшим. Проиграть, ощущая на своих губах горячие, мягкие губы, видя перед собой полыхающие зеленью глаза, казалось, откровенной бессмыслицей. Я проиграл – да, но отнюдь не сейчас. Я проиграл тогда, когда произнес: «Мне жаль» и оттолкнул от себя человека, который одной лишь улыбкой умел делать меня счастливым.       – Керри, – хрипло, через силу позвал я, – останься со мной…       – Ты же знаешь, что все это не взаправду, – ласково, с сожалением в голосе ответила она, а я крепко зажмурился. Это было по-детски – пытаться спрятаться от неприятной, неустраивающей тебя правды, в прямом смысле слова закрыв на нее глаза. Но у меня не было сил, чтобы убежать от правды, мне нечего было ей противопоставить, кроме своего неверия. «Не взаправду?» – подумал я и поразился нелепости этой мысли. Как можно было усомниться в реальности той, что была так близко, горячая, словно раскаленная духовка? Я слышал ее дыхание, чувствовал на себе ее вес, мои запястья пульсировали под давлением ее пальцев; так чего же она от меня хотела?! Чтобы я перестал доверять собственным ощущениям?!       – Взаправду, – прошептал я, убеждая, сопротивляясь чужой, ненужной мне правде. – Живая… реальная… настоящая…       – Хорошо, – возле самого своего уха услышал я голос женщины, которая, скорее всего, и я знал это, находилась за тысячу километров от моей спальни. – Тогда постарайся не просыпаться. Не открывай глаза, – прошептала она, а ее, как будто пышущие жаром, губы поцелуями расплавили мои веки; я сгорал, медленно тлел, обращался в пепел. Мне не хватало воздуха, мысли путались, но я не хотел, чтобы она останавливалась. Я понимал, что болен, отдавал отчет в каждом симптоме своей простуды: от саднящего горла до ломоты в костях; и я понимал, чтó в моем случае значило «выздороветь» – попрощаться, поставить точку в другой, хронической, много лет терзавшей мою душу болезни. «Выздороветь» – означало признать наше расставание с Керри, принять, смириться, отпустить и начать все с нуля. Понимал я и то, что не был готов к такому «выздоровлению». Расставанию противился даже мой организм, не только сознание.       – Останься со мной, – упрямо продолжал повторять я, зная, что самые страстные и искренние мольбы будут тщетны. В какой-то момент осознав, что вновь могу двигать руками, я попытался обнять ее, но предсказуемо облажался. Ее не было рядом, и мне не нужно было открывать глаза, чтобы подтвердить свою догадку: я знал, что увижу в изножье своей кровати безжизненный, как будто выдолбленный из мрамора, силуэт.       – Какого черта ты делаешь?! – злым голосом спросил я. Она не ответила, и я продолжил. – Давай! Прячься от меня! Бегай! Не привыкать тебе, так? Только на это ты и способна!       – Разве ты сам не занимаешься сейчас тем же самым? – спросила Керри; она говорила ровным, почти неинтонированным голосом, без издевки, но она насмехалась надо мной, и это не было для меня откровением. С самой первой секунды своего «визита» эта маленькая дрянь только тем и занималась, что смеялась надо мной!       – Ты не нужна мне! – процедил я сквозь зубы. – Исчезни! И чтобы никогда в жизни я тебя больше не видел!       Зеленые фосфорные глаза сверкнули совсем рядом с моим лицом.       – Что ж, мой сладенький, придется тебе еще немножко потерпеть, – Керри обожгла мою кожу раскаленным дыханием и рассмеялась. – На этот раз я никуда не бегу. Ты все должен будешь сделать сам. Исчезнуть, чтобы никогда больше меня не видеть.       – Керри… – Я просто не мог не попытаться воспользоваться моментом, но мои руки вновь скользнули по воздуху и бессильно упали на одеяло. Эту женщину невозможно было ни поймать, ни удержать, ни прогнать. – Если бы у меня были силы, я привязал бы тебя к кровати. И с удовольствием посмотрел бы, как ты тогда запрыгаешь, – то ли подумал, то ли вслух произнес я.       Женский силуэт в изножье моей кровати не шелохнулся. Молча она сидела у меня в ногах, пока я продолжал сражаться со сном.       – Ты не останешься… – прошептал я, когда окончательно осознал, что моя битва проиграна. Мне показалось, что женщина, чье выражение лица я так и не сумел разглядеть, тяжело вздохнула. Но быть может, я принял желаемое за действительное. А затем я сдался и, словно в черную дыру, провалился в глубокий, целительный сон. Сон без сновидений.

***

      – Ты звал ее ночью, – утром сообщила мне мама.       – Ладно, – вот и все, что я смог ей ответить.       Больше мы с мамой не заговаривали о Керри, а, если бы меня спросили, я бы сказал, что это был лучший новогодний подарок, который мать могла сделать своему сыну. И, говоря это, я не покривил бы душой.       Утром второго января вступившего в свои права 1997 года я вернулся в Чикаго. Почти залеченная простуда еще давала о себе знать, поэтому выйдя из теплого салона на морозный воздух, я закашлялся и прислонился спиной к машине, чтобы восстановить дыхание.       – С Новым годом, приятель! Подожди, я сейчас! – услышал я голос Марка и, распрямившись, встретился взглядом с той, что наконец перестала являться мне в ночных кошмарах. Она стояла чуть поодаль от Марка, пока тот, что-то ища, копался на заднем сиденье своей машины.       – С Новым годом, Керри, – тихо сказал я.       – И тебя… – откликнулась она полушепотом, провела по короткостриженным волосам ладонью и, сверкнув на солнце изумрудом обручального колечка, улыбнулась мне – смущенно и робко.       Зачарованный ее улыбкой, не отдавая себе отчет в том, что делаю, я широко улыбнулся в ответ и в два шага преодолел разделявшее нас расстояние.       – Красивая прическа, – отрывисто произнес я, наклонившись к лицу Керри. Я забыл о Марке, забыл об изумруде на ее кольце, забыл о данном себе обещании никогда не заговаривать с ней первым. Я видел ее глаза и ее улыбку – и для счастья мне было более чем достаточно. Абсолютного, безыскусного, непритязательного счастья.       – Я не думала, что тебе понравится… – чуть слышно прошептала она и, облизнув пересохшие губы, шагнула ко мне – так, что наши тела едва не соприкоснулись. – Даг! Я так рада, что ты вернулся, – после мгновенного колебания заговорила она – быстро-быстро, словно торопясь объять необъятное. – Мне столько нужно тебе сказать! Я так по тебе соскуч…       – Нашел! – откуда-то, казалось, из-за пределов нашей галактики, долетел до нас пронзительный голос Марка. Керри вздрогнула, замолчала на полуслове и уставилась на меня полными мольбы и невысказанной боли глазами.       – Не оставляй меня, – одними губами прошептала она, но я медленно, через силу, будто сбрасывая наваждение, покачал головой и отступил от нее обратно к своей машине.       – Боялся, что оставил его дома! – Марк, раскрасневшийся от своих увенчавшихся успехом поисков, одной рукой обхватил за плечи свою невесту, а другой – протянул мне перевязанную блестящей лентой коробочку. – Это от нас. Твоих бывших соседей! – не замечая, как напряглась от его прикосновения Керри, он рассмеялся, довольный «удачной остротой», и буквально впихнул подарок в мою ладонь. – Открывай! – велел он. – А то кое-кто не мог дождаться, когда ты приедешь. Не знаю, в чем сокровенная суть такого подарка, но Керри утверждает, что ты поймешь.       – Что? – С коробочкой в руках, я перевел взгляд с улыбающегося Марка на серьезное и сосредоточенное лицо Керри.       – Какое именно слово тебе не понятно? Слово «открывай»? – с вызовом переспросила она, и я узнал так хорошо знакомое мне, характерное нетерпение, казалось, сквозившее во всем ее облике. «Это ее подарок, – наконец догадался я. – Только ее». Интересно, а Марк отдавал себе отчет в том, что его использовали исключительно как посыльного?       – Надеюсь, чем бы это ни было, оно не взорвется у меня в руках? – с нарочито-беспечными интонациями пошутил я и, не торопясь, потянул за ленточку – мини-спектакль, рассчитанный на одного зрителя, ибо меньше всего на свете мне хотелось, чтобы Марк распознал нетерпение в моем облике.       – Ну так что? Ты понял? – спросил меня он, когда лента была распутана и я заглянул внутрь коробочки. Я был так изумлен увиденным, что далеко не сразу сообразил, что оставил его вопрос без ответа.       – Да, я… – затаив дыхание, я прикоснулся к молитвенно-сложенным фарфоровым ручкам, – я понял.       – Его мама коллекционировала фарфоровые статуэтки, когда он был маленьким, – услышал я небрежное пояснение Керри – ее собственный мини-спектакль, рассчитанный на одного зрителя. – Как раз такую он когда-то разбил.       – Мама была очень расстроена, – на автомате поддержал я ложь своей бывшей любовницы, не в силах отвести взгляд от нежного фарфорового личика, которому изящно-прорисованные, слегка приподнятые бровки навсегда придали удивленное выражение. «Что? Не ожидала снова меня увидеть?» – мысленно обратился я к белокурой наперснице Керри. Девочка-ангел обезоруживающе улыбнулась мне из коробки, а у меня в голове мелькнула согревающая мысль: «Моя». Чтó бы ни случилось с нами в дальнейшем, как далеко друг от друга ни разбросала бы нас судьба, со мной навсегда останется заключенная в фарфоре частичка души Керри.       – Вот уж не думал, что эта малышка тебя так растрогает! – сказал Марк, и я только чудом не выронил коробочку на асфальт.       – Что?! – удивленно переспросил я, а Керри расхохоталась и смущенно прикрыла рот ладошкой.       – Он говорит о фигурке, – сдавленным от сдерживаемого смеха голосом сказала она, аккуратно высвободилась из объятия Марка и сделала маленький шажок ко мне. Ее глаза смотрели на меня с подкупающей искренностью, а мне отчаянно захотелось послать к чертям гордость, совесть и здравый смысл, взять ее на руки, посадить в свою машину, надавить на газ и никогда не возвращаться назад. – Я знала, что ты оценишь… – она замялась и, протянув руку, дотронулась до коробочки, зажатой в моей ладони, – это… этот жест. Я хотела дождаться твоего дня рождения, но… – не закончив фразу, Керри развела руками и отступила обратно к Марку. Она была права, я понятия не имел, чтó будет со мной через месяц. Вряд ли, чтобы поздравить меня, Керри согласилась бы провести в воздухе с учетом обратного перелета без малого шесть часов.       – Ну, я рад, что вы оба остались довольны! – резюмировал Марк, и легковесный тон его голоса заставил мое сердце болезненно сжаться. «Ты ничего не знаешь!» – мог бы я прокричать в его самодовольную физиономию. Этот человек понятия не имел, чтó значила для его девушки подаренная мне фигурка. Даже я мог только догадываться, сколько лет отношений связывали их неразлучную парочку и в каких экстремальных ситуациях Керри находила утешение, прикасаясь к белокурым фарфоровым кудряшкам. Фигурка девочки-ангела не была для нее симпатичным элементом декора или игрушкой; называя ее своим талисманом, Керри верила в добрую силу, что скрывалась за нарисованными, но кажущимися живыми и осмысленными небесно-голубыми глазами. Марк плохо знал свою девушку. Чтобы понять ее, он должен был, как минимум, получить представление о ее прошлом. Керри казалась уравновешенной, рассудительной и прагматичной, но даже моя мама еще при первой их встрече сумела угадать в ней то, что за месяцы совместной жизни так и не разглядел человек, утверждавший, что любит ее. Керри была суеверной и, скорее всего, фаталисткой. Своим подарком, передав мне предмет, который, как она верила, много лет оберегал ее от несчастий, Керри словно давала понять, что покоряется воле судьбы. Она не станет за меня бороться, и если мне было суждено навсегда уйти из ее жизни, Керри хотела меня защитить. И способ, который она для этого избрала, вряд ли казался ей странным, смешным или наивным.       – Спасибо, – искренне, от души сказал я, мгновение поколебался, а затем шагнул вперед, наклонился и поцеловал ее в щеку.       «Это он? Наш последний поцелуй?» – пронеслось у меня в голове, и мне пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы заставить себя оторваться от Керри. Этот поцелуй не стал лучшим поцелуем в моей жизни, но, тем не менее, он был прекрасен; так же прекрасен, как и повод к нему.       – Не за что… – прошептала она и растянула губы в слабой улыбке. В устремленных на меня зеленых глазах более не осталось надежды, но не увидел я в них и смирения.       – Что ж… спрячу в машину, чтобы не разбилась! – воскликнул я, а Марк подмигнул мне и потянул Керри к выходу со стоянки. Когда она поворачивалась ко мне спиной, солнечные лучи в ее волосах полыхнули багряным пламенем. «Все оттенки красного. Совсем как тогда…» – отрешенно наблюдая за удаляющимися от меня фигурами, подумал я.       Открыв машину, я осторожно пристроил коробочку с подарком от Керри на сиденье и, уже вылезая, случайно встретился взглядом со своим отражением в зеркале заднего вида.       – Нужно уехать. Просто уехать и перестать мучить ее и себя, – пробормотал я и попытался согнать со своего лица выражение бессильного отчаяния. Выражение бессильного отчаяния, идентичное тому, что минуту назад я прочитал во взгляде Керри.       Тем же вечером, вернувшись домой, я, не снимая верхней одежды, прошел в спальню и достал с полки старую сумку. Мне нужен был стимул, чтобы начать двигаться дальше, и душевное спокойствие Керри вполне могло бы им стать. «Марк сумеет о ней позаботиться», – разбирая пожелтевшие от времени записные книжки, подумал я. А уже через пятнадцать минут, задобрив самого себя бокалом бурбона, я на удачу усадил перед собой фарфорового ангелочка и сделал первый звонок.       Талисман Керри сработал безотказно. Звонок оказался результативным: мне предложили работу. ........................................................ * Федеральные праздники в США: День Труда отмечается в первый понедельник сентября, День Колумба – во второй понедельник октября. ** Хэллоуин (канун Дня всех святых) – традиционный праздник в США; отмечается 31 октября. Главный символ праздника – Светильник Джека, тыква, на которой вырезаны глаза и зловещая ухмылка, внутрь тыквы помещается зажженная свеча. *** День благодарения – федеральный праздник в США; отмечается в четвертый четверг ноября. Традиционно в этот день в Нью-Йорке проходит праздничный парад, во время которого по улицам проносят гигантские надувные игрушки в виде героев мультфильмов, сказок и телепередач; прямую трансляцию парада показывают по телевидению. **** Герман «Рэд» Клотц – баскетболист, рост 170 см; в конце 40-х гг. XX века играл за команду Балтимор Буллетс, впоследствии стал играющим владельцем (на позиции разыгрывающего) выставочной баскетбольной команды Вашингтон Дженералз, выходил на поле до 62-х лет. ***** Бонни – в переводе на русский: милая, симпатичная, милашка. ****** Люси и Лола – согласно исследованиям, одни из самых популярных кличек для американских собак. ******* Космическая политика Клинтона – директива президента США «Национальная космическая политика», одобренная Б. Клинтоном 14 сентября 1996 года. ******** Гамельнский крысолов (или дудочник) – герой средневековой немецкой легенды, который спас город Гамельн от нашествия крыс и, не получив за свои труды плату, при помощи волшебной дудочки безвозвратно увел за собой городских детей. ********* "Интеллигентный зеленый дракон из вчерашней фантазии..." – аналогия с фамилией Грин (Green; рус.: зеленый).