Как больно, милая, как странно...

6

      В момент, когда позвонил Марк, ссора достигла своего апогея.       – Он не приедет, – вернув трубку на базу, сказала Керри. – Рэйчел упала с дерева. Сотрясения вроде нет, что-то с ногой. Он едет к ней в больницу.       – А ты? – спросил я.       – Ты слышал. Если бы я не болела…       – Ты отлично себя чувствуешь. И даже полна сил! – Я не дал ей договорить и, чтобы не быть голословным, в качестве доказательства указал на свою щеку, на которой, и мне вовсе не нужно было смотреться в зеркало, красовался багровый отпечаток ее ладони.       – Хорошо! Я не хочу встречаться с его бывшей! Теперь ты доволен?! – грубовато откликнулась Керри и попыталась меня обойти. – Что тебе еще надо?! – вскрикнула она, когда я удержал ее за руку. – Я не стану перед тобой извиняться! Я ничего тебе не должна! А ты меня тупо достал!       Чтобы хотя бы немного усмирить отдававшуюся бешеной пульсацией в ушах ярость, я опустил взгляд на свои побелевшие пальцы, крепко сжимавшие локоть Керри, и попытался выстроить логическую цепочку событий, которые привели нас двоих к столь плачевному результату.       Пять дней, пока Керри болела, а я исправно исполнял при ней роль сиделки, доброго друга и предупредительного соседа, расслабили нас и заставили потерять бдительность. Мы будто забыли, как просто, быстро и бесповоротно обращаются в руины умиротворение и гармония. Две брошенные в запале фразы, одна презрительная усмешка, взмах руки, голос, сорвавшийся на крик, – чтобы сломать, хватает и малого.       Поцелуй, случившийся за десять минут до возвращения Марка, утро, проведенное с Керри в одной постели, предпринятая нами попытка наконец расставить точки над «i» – все это мы отставили в сторону; надежно упаковали, перевязали нарядной ленточкой, поставили штамп «До востребования» и спрятали на верхнюю полку самого высокого в доме шкафа. Не сговариваясь, мы сделали вид, что ничего не случилось. Марк расспрашивал о здоровье Керри, она рассыпáлась в благодарностях за мою помощь, а я, усыпленный ее вниманием, добрыми словами и улыбками, сам не заметил, как собственноручно и добровольно отменил свои планы на поездку домой и к морю.       – Что ты собираешься делать? – спросил меня Марк, когда я сообщил ему о том, что по «независящим от меня» причинам вынужден буду остаться в городе.       – Несколько дней перекантуюсь у тебя и буду искать квартиру, – пожал я плечами.       – У нас сейчас не хватает врачей, – начал Марк, замялся и посмотрел на меня виноватым, слегка заискивающим взглядом. – Я не смогу отпрашиваться. Да, Керри уже лучше, чем было ночью, но я не хочу оставлять ее одну в таком состоянии. Я понимаю, что это твой отпуск и ты собирался провести его совсем по-другому, но ты не мог бы…       – Марк, я с удовольствием посижу с Керри, – честно сказал я, немного подумал и скороговоркой добавил, – ради тебя!       Я предполагал, что Керри не обрадует принятое у нее за спиной решение, но она лишь кротко улыбнулась нам с Марком и сказала: «Спасибо».       Каждое утро Марк уходил на работу, и мы с Керри оставались одни. Я помогал ей добраться из спальни в гостиную, укладывал на диван перед телевизором и приносил приготовленный мной или Марком завтрак. Мы вместе смотрели утренние ток-шоу и развлекательные программы, дневные сериалы и вечерние новости. Мы разговаривали обо всем на свете и ни о чем конкретном; старательно обходили тему болезни Керри, дабы случайно не наступить на способную в пыль разметать воцарившуюся между нами идиллию мину: запечатанную коробочку с нашим общим секретом.       Мы вспоминали прошлое – скорее от скуки, чтобы убить время, нежели из желания разделить друг с другом воспоминания о некогда взволновавших нас событиях. «Марафон воспоминаний» изжил сам себя и счастливо и достойно, словно убеленный сединами старец, доживал свои последние дни. Его скорая смерть не была насильственной или скоропостижной; мы просто почувствовали, что его время пришло и что нам пора его отпустить.       – Все хорошее когда-нибудь заканчивается, – в один из тех пяти дней сказала мне Керри. – Я буду скучать по нашим беседам.       Вопрос: «А что будет, когда ты поправишься?» так и вертелся на языке, но я улыбнулся ей и ответил:       – Я тоже.       «Кто будет приносить мне кофе?», «Как мы будем вместе работать?», «Вы с Марком поженитесь?», «Почему ты меня поцеловала?» – каждый вечер я засыпал с этими вопросами.       «Ты будешь скучать, когда я перееду?», «Почему ты выбрала не меня, а его?», «Что ты ко мне испытываешь?», «Если я предложу тебе прощальный «дружеский» секс без обязательств, ты согласишься?» – с этими вопросами я просыпался.       Но Керри я задавал совсем другие вопросы.       – Как ты себя чувствуешь? – спрашивал я ее по утрам.       – Ты проголодалась? – спрашивал я ее днем.       – Переключим на новости? – спрашивал я ее вечером.       А Керри была приветлива и мила. Она красиво подкрашивала глаза, делала замысловатые элегантные прически, надевала изящные платья неброских, но неизменно нежных оттенков. Она следила за своей речью и за своим тоном, вежливо улыбалась и благодарила меня за любую мелочь. Ее жесты были плавными и грациозными, а улыбка – очаровательной. Даже испытывая характерную для высокой температуры слабость и засыпая порой перед телевизором, Керри умудрялась выглядеть женственно-трогательной и утонченно-изысканной.       На четвертый день, когда температура Керри понизилась до 37 градусов, я впервые позволил ей приготовить обед и, пылесося квартиру, наткнулся на припрятанную между кроватью и шкафом книгу.       – Кэрри Уайт и Томми Росс*, давненько не сталкивался я с этими ребятами! – со спины приблизившись к Керри, сказал я.       Она вздрогнула, тихонько чертыхнулась себе под нос и продолжила нарезать овощи, будто ничего не услышала.       – Знаковая книжка. Твое имя, моя фамилия, кровавая развязка, – заговорил я снова, удостоверившись, что она не собирается мне отвечать, и повторил давно подзабытую нами шутку. – Обойдемся без свиной крови на голову и разрушения города?       – Не смешно, – с ножом в руке обернулась ко мне Керри. – Не было смешно тогда. И не смешно сейчас.       – Да нет, это было забавно, – возразил я и, взяв Керри за плечи, развернул ее обратно к столешнице. – Не стóит размахивать холодным оружием. Оставим кровавые драмы для другой Керри?       – Книга не имеет к нам никакого отношения! – горячо заговорила она и с остервенением принялась кромсать несчастные овощи. – Я разбирала вещи и случайно на нее наткнулась. Не читала со времен универа. Просто захотелось перечитать…       – Ну да, – ухмыльнулся я и на всякий случай отодвинулся от ее мелькающей в воздухе руки на безопасное расстояние, – все «очень просто». А еще «совершенно случайно». Случайно наткнулась. Просто спрятала.       – Да я знала, как ты в нее вцепишься! – выкрикнула она и глубоко вдохнула. – Единственные параллели между нами и этой книгой – совпадение имени и фамилии, – сказала она уже спокойным тоном. Я мог бы провести и другие параллели, но желания расстраивать Керри дурными воспоминаниями о годах учебы в старшей школе у меня не было. Когда-то, за пару месяцев до нашего расставания, между нами уже случился такой разговор, и мы оба сказали друг другу все, что хотели сказать. А я услышал даже то, что совсем не хотел услышать.       «Когда они надевали на меня эту уродливую корону, я все ждала и ждала, когда кто-то из них заорет мне в лицо: “Шутка!” – взволнованный шепот Керри в темноте нашей крошечной комнатки надолго и прочно впечатался мне в память. Она прижималась ко мне, будто просила защиты, и с каждым произносимым ею словом мне все сильнее и сильнее хотелось попросить ее замолчать. – Я ждала удара в спину, подножки, плевка, чего угодно! Потому что так не могло быть! Никто из них даже не затруднил себя сделать вид, что я им нравлюсь. Но они терпели. Таращились на меня. И терпели. Мы должны были танцевать первый танец. Танец Короля и Королевы бала. Я могла это сделать. Ты знаешь, что, если музыка не долбежная, и тем более в паре, я нормально двигаюсь. Не на победу в конкурсе танцев, но нормально! Но, то ли я перенервничала, то ли из-за их взглядов, я вообще не могла переставлять ноги. Я спотыкалась, хромала, как никогда за всю жизнь… если бы меня не поддерживали его руки, я бы сто процентов грохнулась на пол. А тогда они окружили бы меня, тыкали пальцами и смеялись бы, смеялись, смеялись! Я закрывала глаза и тут же в ужасе их открывала, потому что мне казалось, что я слышу их перешептывания и смех: “Как эта несчастная могла поверить, что такую, как она, могли выбрать Королевой бала?!”, “Если поверила, значит, еще бóльшая дура, чем мы думали!” Никто не шептался. Никто не смеялся. Но я слышала и шепот, и смех. Слышала, словно какая-то конченная сумасшедшая… Мы танцевали, а все стояли и смотрели, как мы это делаем. Молчали. Не смеялись. Не тыкали пальцами. Но мне казалось, что их круг сужается вокруг меня. Мне казалось, что они меня не отпустят. Я не слышала музыки. У меня в голове звучали слова, которые я слышала каждый день, что прошел в этой школе. “Ведьма”, “дикарка”, “хромоножка”, “бездушная” – самые добрые из этих слов. Почти нежные! Я так хотела, чтобы все закончилось! И если бы, как в книге, на меня вылили ведро крови или помоев, я была бы счастлива! Потому что на этом вечер закончился бы. Мне не нужно было бы продолжать улыбаться людям, которых я ненавидела. Мне не нужно было бы смеяться над их шутками, обидными даже тогда, когда они шутили не надо мной. Не нужно было бы отвечать на поцелуи человека, который был виновен в этом чертовом фарсе. Он хотел сделать меня одной из них. Но я так их ненавидела, что возненавидела саму себя за то, что позволила ему это. Он говорил, что я красивая, и я терпела. Он трогал меня, и я делала вид, что мне приятно. Но на самом деле я мечтала о том, чтобы все закончилось. Как угодно. Только бы кончилось». Керри долго молчала, а я лежал рядом и изо всех сил старался не визуализировать услышанное. Если бы можно было на выбор стереть из своей памяти то или иное событие, не сомневаясь ни секунды, я без сожалений выкинул бы прочь последние пятнадцать минут своей жизни. Я не хотел знать, почему Керри стала такой, какой стала. Но я не мог заставить ее замолчать. А она имела право выговориться. Разделить свою боль и свою ярость, чтобы не тащить их неподъемный груз на своих плечах.       Я оправдал ее ожидания и безропотно взвалил на себя половину тяжкой ноши.       «Если бы у меня были способности, как у этой девочки из книги, – той ночью сказала мне Керри, а я стоически выслушал очередное ее признание, – я бы ими воспользовалась. Даже без ведер со свиной кровью. Короны Королевы бала было более чем достаточно. То, что меня ею выбрали, было завершающей издевкой. Самой лучшей их шуткой! И самой жестокой. Я пошла у них на поводу, когда позволила надеть ее себе на голову. Стала их послушной игрушкой. Доставила еще немного радости напоследок. А единственным “нет”, что я смогла из себя выдавить, было “нет” в ответ на просьбу почти единогласно избранного короля класса снять с меня трусики. И я сказала “нет” по одной причине. Не потому что я его не хотела. В ту ночь я настолько глубоко заползла в свою раковину, что со мной можно было делать все, что угодно. Я ничего не чувствовала. И я ничего не боялась. Только хотела, чтобы все поскорее закончилось и меня оставили в покое. Я сказала ему “нет”, потому что если бы я позволила ему себя трахнуть, они все меня отымели бы! Он был одним из них. Он был их частью. И мне казалось, что они все хотят, чтобы я раздвинула ноги. Я сопротивлялась им всем, как могла. На мое счастье он не стал действовать силой. И сейчас, вспоминая, я думаю, что он любил меня. Ну, или верил, что любит. Иначе мое вялое: “Пожалуйста, давай еще немного подождем” на него вряд ли подействовало бы». Я лежал рядом с Керри, слепо таращился в темноту, а перед моими глазами разворачивались события ее недавнего прошлого. Я видел детали, о которых она не рассказывала. Я видел краски, которые она не описывала. Я слышал тяжелое дыхание ее первого парня. Ощущал до головокружения резкий запах его одеколона. Я слышал все, что он говорил ей. А еще я чувствовал ее ненависть. Всю ее силу и глубину. «Если бы у меня были способности, как у этой девочки из книги, никто из них не пережил бы ту ночь», – будничным тоном сказала мне Керри. Я знал, как все было, собственными глазами видел все, что произошло с ней в ночь выпускного бала. Минуту назад я испытал всю гамму владеющих ею эмоций, поэтому не удивился словам Керри, но все равно не сумел сдержать дрожь. Это было по-настоящему страшно – не просто слышать признание своей девушки в желании массового убийства, но и разделять ее страшное желание. Разделять по-честному – поровну. А «разделять» значило: понять, принять и взять на себя ровно половину ее боли и ее вины. Если бы ей стало легче, я взял бы на себя всё. Но ей нужно было другое. Ей требовался слушатель. И когда Керри заговорила, я не поддался желанию зажать уши руками. Я крепче обнял ее и обратился в слух.       «Эта книжка будто сковырнула подсохшую ранку. Когда я ее читала, я думала не о девочке с таким же, как у меня именем. Я думала о том, что если бы у меня были ее способности, я воспользовалась бы ими, не дожидаясь выпускного. А еще о том, что я плохой человек. У хорошего человека, который умеет прощать, описание убийств не может вызывать радости. А у меня сцены с разрушением школы – любимые, – сказала Керри. А потом то ли засмеялась в темноте, то ли заплакала. – Я ведь ничего не сделала! Тогда почему даже сейчас я продолжаю чувствовать себя плохой?!»       Я не нашел слов утешения. Я понятия не имел, чтó это за слова и откуда они берутся. Но я сделал то, что умел лучше всего на свете. Я ее рассмешил.       Странно, но до ночи, когда Керри решилась поделиться со мной подробностями самого страшного праздника в ее жизни, мне и в голову не пришло провести забавные параллели между нашими именами и именами персонажей из расстроившей мою девушку книги. Но, потянув за ниточку, я быстро распутал клубочек «похожестей», и очень скоро шутки о «ее имени и моей фамилии», «кровавой развязке» и «сверхъестественных способностях другой Керри» прочно вошли в нашу жизнь и неизменно вызывали на лице Керри улыбку. «Обойдемся без свиной крови на голову и разрушения города?» – говорил я ей, когда хотел разрядить обстановку, и эта фраза не давала осечек. «Я люблю тебя, – говорил я Керри, если хотел заставить ее улыбнуться, – пусть ты и не та Керри, которая умеет испепелять людей взглядом». И я не мог вспомнить случая, когда бы эта фраза не сработала. Безотказно сработала она и годы спустя. Пусть я и не произнес вслух первую ее половину.       – Ты, конечно, не та Керри, что умеет испепелять людей взглядом, – начал я и по расслабившейся спине Керри понял, что она улыбается. – Но вижу, чтобы нагнать на людей страху, тебе достаточно ножа и пары морковок.       Выпустив нож, Керри повернулась ко мне. От ее гневной вспышки не осталось следа, передо мной вновь предстала полюбившаяся мне за последние четыре дня очаровательная незнакомка с все той же нежной, чуть смущенной улыбкой на лице.       – Я рада, что я не та Керри, – тихим голосом сказала она, явно стесняясь своей много лет не произносимой, но некогда коронной шутки, – иначе от тебя давно осталась бы горстка пепла. А я…       – …терпеть не могу уборку, – в унисон с Керри закончил я, и, переглянувшись, мы неуверенно рассмеялись.       – Раньше эта хохма звучала смешнее… – разочарованно вздохнув, констатировала она, и хотя наша любимая «хохма» на самом деле подрастеряла остатки былого юмора и обаяния, я отрицательно качнул головой и постарался вложить в свой голос всю убедительность, на которую был способен.       – Нет. Просто ты от нее отвыкла, – доверительным тоном произнес я и, поймав взгляд Керри, подмигнул ей. – Повтори еще пару раз, и она зазвучит, как новенькая!       – Удивляюсь, как с твоим даром настолько вдохновенно втюхивать людям самую залежалую дрянь, ты решил стать не рекламщиком, а врачом, – закатив глаза, сказала она и попросила меня достать с верхней полки баночку с приправой.       – Думаешь, упустил свой шанс прославиться? – спросил я, на что Керри предсказуемо пожала плечами и, забрав из моих рук нужные специи, вернулась к приготовлению обеда. А мне не оставалось ничего иного, кроме как продолжить уборку.       «Некоторые связи обрываются безвозвратно», – могли сказать мы друг другу, но не сказали. Этот факт не являлся для нас ни новостью, ни откровением. С начала нашего «марафона» прошло уже больше месяца, и мы «накопали» из недр памяти достаточно воспоминаний, чтобы на собственном опыте убедиться в истинности пословицы: «В одну реку нельзя войти дважды». Народная мудрость, аксиома, не требующая доказательств, банальность и прописная истина, растолкованная тебе еще в раннем детстве, – сознавая и признавая ее правоту, ты не мог уберечь себя от соблазна проверить достоверность пословицы опытным путем. И вера – наивная, искренняя и до смешного непоколебимая – в то, что именно о нас, о наши воспоминания, страшное высказывание обломает свои острые зубы, еще долго согревала меня, поддерживала и не позволила впасть в уныние после первой же неудачи. Неудачи, увы, очевидной и ожидаемой.       Даже до малейших нюансов сохранив в памяти некогда важное для тебя событие, при всем желании ты не смог бы воссоздать его в настоящем. Можно было вновь ввести в обиход некогда согревавшие душу фразочки, вот только большинство былых шуток, годы спустя, уже не смешили, а приводили в недоумение или расстраивали; устаревало все: мысли, мечты, представления о жизни. Попытки достать из закромов памяти нужное воспоминание, словно старую одежду, обернутую в целлофан и переложенную нафталином, чтобы натянуть его на себя настоящего, по определению не могли увенчаться успехом. «Одежда» больше не была мне впору: либо слишком тесна, либо велика; а неудача с «примеркой» принуждала трезво посмотреть на свое отражение в зеркале и, наконец, признать то, что я знал с самого начала: прошедшие с декабря 1980-го года пятнадцать с половиной лет меня изменили.       Мы стали другими; жизненный опыт, новые социальные связи, привязанности и обязательства соткали для нас иную реальность, так разительно отличающуюся от неустроенного быта двух влюбленных студентов, главными заботами которых были: хорошо сдать экзамены, хотя бы немного разжиться деньгами и не рассориться из-за ерунды. Прошлое, сколь бы много оно для меня ни значило, не могло повториться, а любые попытки насильственного внедрения его во владения настоящего попадали под действие известной в трансплантологии реакции отторжения трансплантата**, против которой была бессильна «иммунодепрессивная терапия» в виде самоуговоров и самообмана. Тем не менее, «марафон воспоминаний» работал практически безотказно. В первое время, видя удивление в глазах Керри, я и сам затруднялся в поиске решения этой логической головоломки, но летние ночи без сна «одарили» меня не только хронической усталостью, раздражительностью, головными болями и рассеянностью, но и предоставили достаточно времени для размышлений. Я много думал и, как мне кажется, смог максимально близко подобраться к ответу: прошлое, невозвратимое и неповторимое, могло вступать в симбиоз с настоящим; при незначительном содействии вспоминающих оно органично и незаметно вплеталось в действительность и, оставаясь неизменным, заполняло ее собой; словно мягкую, податливую глину, разминало настоящее между пальцами, придавая ему новую форму и в результате вылепливая совсем другую реальность. Исподволь, будто крадучись, мысли о прошлом проникали в твою жизнь, завладевали сознанием, безжалостным завоевателем отвоевывая у настоящего все новые и новые территории. Потому так сложно было нам с Керри отказаться от каждодневных «десятиминуток воспоминаний». Потому так отчаянно, с упорством законченного мазохиста я цеплялся за причинявшие боль несбывшиеся и несбывающиеся мечты и фантазии впервые влюбившегося девятнадцатилетнего мальчика. Мальчика, которым я был много лет назад. Мальчика, которым я давно не был.       Когда же, устав от набегов захватчика, пожирающего твою жизнь и ничего не предлагающего взамен, ты рвался в бой на стороне настоящего, прошлое, как осьминог щупальца, выпускало тайную агентуру и с ее помощью опутывало тебя все более плотными кольцами, внушая надежду и беспощадно расправляясь с сомнениями. Прошлое не играло по правилам, и каждая его победа оказывалась сокрушительной для настоящего. Тайная агентура – произнесенные вслух любимые нами в прошлом фразы-присказки; знакомые и, казалось, навсегда позабытые жесты; маленькие, понятные только двоим, каждый раз бьющие наотмашь «приветы из прошлого» – хорошо знала свое дело. Любимые нами в прошлом фразы-присказки легко слетали с языка, как если бы в последний раз их произносили отнюдь не пятнадцать лет назад; вызывали улыбки и убыстряли сердечный ритм. Знакомые и, казалось, навсегда позабытые жесты волшебным образом переносили тебя назад во времени, туда, где когда-то давно ты чувствовал себя королем мира: прищур глаз, взмах ресниц, всплескивание руками в волнении, запрокинутая голова при смехе, та самая, особенная, ее улыбка. Маленькие, понятные только двоим, каждый раз бьющие наотмашь «приветы из прошлого» ниточками, прочными, как канаты, соединяли то, что считалось оборванным: тонкий аромат «бабушкиного лимонного пирога», изображение апельсина и орхидеи на коробочке с духами, бейсбольная карточка с подписями: «Даг для Дага» и «Я тоже кое-что помню» на обороте, не угасшая со временем любовь к сладостям, имена наших бывших, но когда-то общих друзей и знакомых, старые фотографии, потрепанный томик, на обложке которого с разницей в несколько букв было написано так много значащее для меня имя; весточки из давно минувшего одаривали соблазняющими улыбками, загадочно и многозначительно подмигивали и по секрету, на ушко, нашептывали обещания, что пережитое счастье может возвратиться в любой момент. Достаточно по-настоящему захотеть. Достаточно загадать желание. И послушной марионеткой ты подчинялся их опытной, влекущей назад руке; с готовностью соблазнялся посулами; отрекался от настоящего, его печалей и радостей; вновь и вновь, как пожелтевшие от времени фотокарточки в старом фотоальбоме, мысленно перебирал воспоминания; наслаждался воспоминаниями; упивался воспоминаниями; ненавидел воспоминания, отравляющие тебе жизнь, – но продолжал вспоминать.       Тайная агентура прошлого отлично владела ремеслом. А ты, влекомый даже тебе самому кажущимися странными надеждами, в каждом порыве ветра готов был разглядеть знак судьбы и, наплевав на совесть, вопреки логике и инстинкту самосохранения, упрямо продолжал гнуть свою линию. Обрекая себя на страдания. Обрекая на страдания самого дорогого тебе человека. Нещадно обкрадывая самого себя и свое настоящее. Но порой получая и нежданные вознаграждения.       – Ты меня поцеловала тогда, в постели. Какого черта?! – Не этот вопрос, выкрикнутый мной в лицо Керри утром четвертого августа 1996 года, послужил началом ссоры, но именно ему суждено было стать точкой невозврата и вбить последний гвоздь в крышку гроба нашей пятидневной идиллии.       – Какого черта ты вообще оказался в моей постели?! – прокричала мне в ответ Керри, и дальше ни я, ни она уже не пытались «фильтровать базар», щадить чувства другого, взглядом или улыбкой сгладить конфликт. Мы не понижали голоса и не отводили взгляды, без обиняков перебрасываясь хлесткими, обидными фразами. Мы не приукрашивали правду: она выплескивалась из наших ртов, словно гной из прорвавшегося нарыва; и когда Керри в первый раз залепила мне пощечину, прежде чем вспышка ярости ослепила меня, я успел подумать о том, что происходящее с нами – эта отвратительная, недостойная взрослых, цивилизованных людей сцена – на самом деле более всего напоминает разрыв гнойника. Гнойника, который не мог не прорваться и который только чудом не взорвался раньше.       Как долго мы копили в себе невысказанные вслух «неудобные» вопросы, взаимные претензии и обиды? С начала «марафона воспоминаний»? С момента моего переезда к Марку? С первого дня, как мы начали вместе работать? Или следовало копать глубже, и отыскать истинную первопричину конфликта можно было, мысленно отмотав время на годы назад, усевшись друг против друга и, вооружившись терпением, скрупулезно и хладнокровно вспоминая события из нашего общего прошлого и проговаривая каждую порожденную ими эмоцию?       – Это смешно! То, что происходит между нами, просто смешно! – отчаянно жестикулируя, повторяла Керри за мгновение до того, как ее ладонь с громким шлепком впечаталась в мою щеку. – Ты думаешь, это Марк такой идиот, что отказывается замечать, как его дорогой дружок, не скрываясь, пытается склеить женщину, с которой он живет?! Или проблема не в нем, а как раз в «дорогом дружке»? Если бы в тебе была хотя бы сотая часть его благородства…       – Благородства-то ему, конечно, не занимать, – бросил я и опрометчиво наклонился к ее лицу. – Вот только с проницательностью и умением разбираться в людях – очевидные проблемы! Иначе вряд ли бы он так доверял женщине, которая…       Пощечина, оборвавшая мою речь, ошеломила меня и привела в чувство; на долю секунды я, будто со стороны, взглянул на нас с Керри: замерших посреди комнаты мужчину и женщину, напуганных собственным взрывом, растерянных и огорченных, но не намеревающихся отступать. Мне нужно было развернуться и уйти, бежать сломя голову и как можно дальше, едва я увидел Керри тем утром. Непричесанная, в откровенно несимпатичном и точно знававшем лучшие времена домашнем халатике, она остановилась в дверях гостиной – образ, диаметрально противоположный той женственной утонченности, к которой за последние дни я успел привыкнуть, – хмуро и исподлобья окинула меня долгим взглядом и, вместо слов приветствия, без вопросительной интонации в голосе произнесла два слова: «Может, поговорим». Я понимал, что разговор не сулит ничего хорошего. Конструктивному диалогу не из чего было сложиться: мы не были готовы выяснять отношения; не располагали терпением, чтобы не на повышенных тонах поделиться друг с другом своими мыслями, сомнениями и тревогами. Нервозность Керри передалась мне, словно вирус; не присев, мы медленно, не сводя с лица соперника напряженных взглядов, двигались по комнате, постепенно сужая круги, пока наконец не сошлись, как бойцы на ринге, в самом ее центре. Сошлись на расстояние удара. И уже через минуту звонким хлопком прозвучал звук первой пощечины.       Пощечина, оборвавшая меня на полуфразе, ошеломила и привела меня в чувство – на долю секунды. Инстинктивно я шагнул вперед, ведомый животной, первобытной яростью, – так раненный зверь бросается на своего обидчика; любовь, сострадание, этика, мораль – в один миг эти слова утратили для меня свой смысл. Но не ощущал я и ненависти. В тот момент мной владели не человеческие эмоции, только ярость; ослепляющая, одуряющая ярость – когда все твои порывы сведены к одному: растерзать своего врага. Вместо того чтобы отступить, поддаться панике или попросить меня остановиться, Керри сделала шаг мне навстречу. Попросить ее остановиться, не смог и я. Словесные аргументы исчерпали себя и потеряли силу. Не отдавая себе отчет в том, что делаю, я сделал резкий выпад – то ли намереваясь схватить ее за плечи, то ли оттолкнуть от себя, то ли ударить, но, каким-то чудом предугадав мое движение, Керри увернулась от моих рук и шагнула в сторону. Я покачнулся, с трудом сохранил равновесие, развернулся – одновременно неуклюже и молниеносно, и, подобно разъяренному быку за дразнящей его мулетой***, ринулся за ней. В этот раз она осталась на месте, и, отнюдь не метафорично, мы сцепились в – так похожем на любовное, но не имевшем с ним ничего общего – смертельном объятии. Клокотавшая внутри меня ярость требовала выхода, а единственный человек, в чьей власти было усмирить ее – одной улыбкой, взглядом или словом, пытался извернуться, чтобы вцепиться в мое запястье зубами. Преимущества в силе, росте и весе были на моей стороне, но вряд ли Керри задумывалась о «таких мелочах». А если бы ее привычка при передвижении по дому пользоваться костылем не осталась в прошлом, мне вряд ли удалось бы избежать серьезной травмы. Потому что Керри с радостью пустила бы его в ход. В тот момент она была такой же бешеной, как и я: два безумца, готовые на все, чтобы причинить друг другу как можно больше боли – словами ли, кулаками, зубами, уже не имело значения. Внутренние тормоза полыхали синим пламенем; пальцы впивались в плоть; взгляды скрещивались, как клинки; тяжелое дыхание прерывалось хриплыми стонами, практически не отличимыми от звериного рычания, – лишнее напоминание о том, что в нас не осталось ничего человеческого.       А затем позвонил Марк и спас нас.       А мы так и не узнали, что ожидает за последней чертой людей, потерявших человеческий облик. К счастью, не узнали. ............................................. * Кэрри Уайт и Томми Росс – персонажи романа Стивена Кинга «Кэрри» (англ. «Carrie», 1974). ** Реакция отторжения трансплантата – иммунный ответ реципиента на пересадку чужеродного органа или ткани. *** Мулета – алый плащ на стержне, которым тореадор дразнит быка.