Как больно, милая, как странно...

4

      Я провел у кровати Керри всю ночь. Несколько раз мне удавалось заснуть, откинувшись на спинку неудобного и жесткого стула. Трижды Керри становилось плохо, и только один раз она сумела добраться до туалета самостоятельно. Четыре раза звонил Марк, и в полубреду второй бессонной ночи я скороговоркой пересказывал другу «последние новости с фронта». «Заставил выпить лекарство», – до синяков щипая себя за руку, чтобы проснуться, говорил я. «Поспала почти полчаса», – через час сообщал я, одинаково ненавидя и Марка, и Керри, и самого себя. «Температура по-прежнему высокая, – отвечал я на новый шквал обрушивавшихся на меня вопросов и тут же заверял не на шутку обеспокоенного Марка, что ему вовсе не нужно отпрашиваться с дежурства. – Я справлюсь. Она все равно спит. Это просто вирус. Уверяю тебя, никто не умрет, если ты доработаешь свою смену!» «Все будет хорошо. Вот увидишь, к утру эта ночь будет казаться кошмарным сном, и не больше», – говорил я и в бессчетной попытке сосредоточиться тряс головой, но до конца так и не был уверен, чтó произнес вслух, а о чем только подумал.       Мой друг тяжело вздыхал в трубку. Несколько минут молчал, обдумывая мои слова. А потом обещал перезвонить при первой возможности и отключался.       Я уже проходил через это раньше, вот о чем я на самом деле боялся обмолвиться в разговоре с Марком. И, вернув трубку на базу, я подолгу замирал над телефоном, невидящими глазами вглядываясь в темноту и перебирая в голове произнесенные мною фразы.       За год, что мы с Керри были парой, она болела три раза. Я навсегда запомнил каждый из них, но самый первый напугал меня до чертиков. Банальные простуды, сопли, кашель и средневысокая температура в принципе не рассматривались нами как заболевания; в том сумасшедшем ритме бесконечных зубрежек и занятий, в котором вынуждены были жить студенты-медики, на легкие хвори мы просто не обращали внимания и стоически переносили их на ногах. Поэтому когда ничем не примечательным февральским вечером 1980 года Керри заявила, что ей хочется ненадолго прилечь, я только пожал плечами, кивнул и продолжил готовиться к завтрашнему семинару. Первым, что заставило меня заподозрить неладное, стало поведение соседки Керри по комнате. Несколько раз, все более и более настойчиво Дженни интересовалась самочувствием Керри, и неизменно слыша в ответ беспечное: «Прекрасно!», вздыхала и нервно кусала губы. Впрочем, я не привык воспринимать соседку Керри всерьез. С самого нашего знакомства, когда она три часа кряду рыдала из-за глупой ссоры с родителями, Дженни виделась мне недалекой и истеричной дурочкой, которая, помимо всего прочего, одним своим неожиданным появлением могла расстроить мое свидание с любимой девушкой. Поэтому решив не обращать внимания на эту малосимпатичную мне девицу, для очистки совести я пару раз тоже и с тем же результатом спросил Керри, как она себя чувствует, и, уже собираясь уходить, упустил момент, когда «прекрасно» обернулось «кошмарно».       Все случилось внезапно, очень быстро и сразу. Керри теряла сознание, ее рвало, она бредила, выгибалась в кровати, как одержимая бесами героиня фильма «Изгоняющий дьявола»*, и, казалось, что все это происходило с ней одновременно. Годы спустя я не мог вспомнить, как выглядела соседка Керри по комнате и что она говорила, но выражение бесконечного облегчения в ее глазах после того, как я попросил у нее разрешения остаться с ними на ночь, я запомнил на всю жизнь. И хотелось бы мне не понять, чему она так обрадовалась!       Та ночь была кошмаром наяву. Настоящим адом. Я боялся, что Керри умрет, не знал, что делать и за что хвататься. Но всякий раз, когда в ужасе и отчаянии я готов был бежать за врачом, ей становилось лучше. Она успокаивалась, прекращала произносить слова на языке, которого я не понимал, ледяными пальчиками цеплялась за мою руку и уверяла меня, что с ней все в порядке. От облегчения и бессилия мне хотелось плакать, но вместе с тем я чувствовал, как внутри меня разливается незнакомое прежде тепло, наполняя меня уверенностью и неизведанной, беспредельной силой. Я любил эту девушку, и я справился. Я не сбежал, не перекинул заботу о ней на другого человека. Я поступил по-взрослому. И я впервые в жизни в полной мере почувствовал себя взрослым.       Наутро, с моей помощью усевшись в кровати и виновато пряча глаза, Керри произнесла фразу, которая, в чем я никогда не признался бы ей, компенсировала все ужасы прошлой ночи. «Спасибо, что остался со мной», – сказала она. А потом посмотрела на меня пристальным, очень серьезным взглядом и неожиданно улыбнулась. Эта улыбка, чуть смущенная, по-детски открытая и невинная, в один миг преобразила, будто высветила изнутри ее изможденное болезнью личико, а я не мог отвести от него глаз. Мне не нужна была другая награда. Улыбка моей девочки стоила тысячи слов благодарности, всех возможных орденов, знаков отличия и денежных вознаграждений. «Ты меня испугала», – сказал я, когда смог говорить. И еще: «Пожалуйста, постарайся так больше не делать». Улыбнувшись, из последних сил сдерживая слезы – то ли облегчения, то ли восторга, я подмигнул Керри и добавил: «А если соберешься, то предупреди заранее. Забронирую себе место в партере».       Несколько минут она молчала. Я видел, как подрагивают ее губы, беззвучно проговаривая три слова, которые я ждал и которые никак не давались Керри. Три, таких важных для нас двоих, слова: «я», «тебя» и «люблю». И вот выражение смятения на ее лице сменилось решимостью, Керри протянула мне руку и даже успела произнести мое имя…       – …но как в глупой девчачьей мелодраме, именно в этот момент в комнату вошла Дженни, – вслух сказал я и вздрогнул от звука собственного голоса. Вторая подряд ночь без сна сделала свое грязное дело: как я ни старался взбодриться, раз возникнув, стойкое ощущение сна наяву не желало меня отпускать.       – Глупая-глупая Дженни, – пробормотал я, встряхнулся, заглянул к Керри; чтобы размяться, походил по квартире; сварил себе пятый по счету кофе и снова занял свой боевой пост на самом неудобном на свете стуле, казалось, сплошь состоящем из углов и жестких, упирающихся в позвоночник поверхностей.       Сменив компресс на лбу Керри, я позволил своим пальцам ненадолго задержаться на ее лице. Касаться ее кожи, на ощупь еще горячей, но, хвала Небесам, уже не обжигающей, оказалось настолько приятно, что невольно я отдернул руки и замер.       – Какого черта?! – простонал я вслух и безвольно откинулся на спинку своего пыточного стула. – Ну какого же черта?!       В отчаянной, пусть и совершенно дурацкой, попытке вернуть вновь пошатнувшуюся уверенность в сделанном накануне выборе я включил свет и уставился на лицо спящей женщины, с методичной упертостью маньяка отмечая каждое несовершенство ее кожи и внешности.       – Ты мне не нужна, ты это знаешь? – медленно проговорил я, заворожено наблюдая, как быстро-быстро под смеженными веками Керри двигаются глазные яблоки. Ей что-то снилось, но вопреки всякой логике, мне казалось, что она не просто слышит меня, но и смеется над моими словами. – Думаешь, ты такая красивая? Вся такая замечательная? Какого черта ты вообще могла мне понравиться?!       Разумеется, я не ожидал ответа и едва не свалился со стула, когда Керри заговорила.       Торопливо, как если бы от скорости произнесения слов в минуту зависело спасение ее жизни, она проговаривала длинные, витиеватые словесные конструкции, как будто нанизывала одно непонятное мне слово на другое. Облегченно выдохнув, я провел по волосам слегка подрагивающими пальцами и наклонился к лицу Керри – так, словно собрался ее поцеловать.       – Как я мог забыть про главный аттракцион твоего шоу? – спросил я, стараясь побороть дрожь в голосе. Я понимал, что схожу с ума, пытаясь скрыть свой испуг от спящего человека, но в глубине души сознавал, что и перед ней мертвой я буду готов пойти на любые уловки, чтобы не показать собственную слабость.       Керри продолжала говорить, а я, прислушиваясь к произносимым ею словам с гортанными согласными и растянутыми гласными, попытался вычленить из них, если не смысл, то хотя бы чаще всего повторяющиеся слоги. Предсказуемо, как и годы назад, у меня ничего не вышло. Я ни черта не понимал из того, что она говорила, и испытывал сильное желание дать хорошего пинка себе самому за то, что за столько лет не сподобился выяснить, ни как назывался язык, на котором говорили в африканской стране, где она выросла, ни как называлась сама эта африканская страна. В разговорах о месте, в котором прошло ее детство, Керри называла его просто Африкой; почти никогда не упоминала названий городов или деревень, а я довольствовался тем, что она мне рассказывала. Африка и все с нею связанное как будто отбирали у меня Керри – ту девочку, родную и понятную, какой мне хотелось ее тогда видеть. Потому я с завидными постоянством и успехом отметал все, что так или иначе могло превратить девушку, которую я любил и с которой встречался, из моей соотечественницы и сокурсницы, говорящей со мной на одном языке, в «девочку из джунглей» – ту, что так напугала при первой встрече мою маму. «Она другая, Даг! Разве ты не видишь, что она совсем другая?!» – эти слова матери словно впечатались мне в подкорку, и я шел на любые ухищрения, лишь бы всем вокруг и, самое главное, самому себе доказать, что моя девушка со мной «одной крови».       – А? Детка? На каком птичьем языке ты говоришь? – спросил я у Керри, будто она могла услышать меня и ответить. – Неудачный момент я выбрал, чтобы наконец тебя об этом спросить? Суахили. Единственное, что всплывает в памяти, когда речь заходит об Африке. Нет? Пальцем в небо? – Я помолчал, словно ожидая ответа, но не услышал ничего, кроме нескольких отрывистых гортанных звуков, связанных между собой протяжными гласными. Возможно, это были слова. А, может быть, Керри даже ответила на мой вопрос «да» или «нет».       – А, может быть, это ни черта не значит. Так может быть, детка? – сказал я, не сводя взгляда с двигающихся губ Керри. – Или ты мне рассказываешь что-то интересное?       Речь Керри постепенно замедлялась. Она часто-часто дышала и, разметавшись в постели, все время норовила сбросить с себя одеяло.       – Шшш, – прошептал я, в третий раз поднял одеяло с пола и укутал в него Керри. – Все хорошо. Пожалуйста, успокойся… Шшш… – повторил я, но поняв, что ласковые интонации не подействуют, обернул ее в одеяло, чтобы она не могла себя покалечить, как спеленал бы младенца, крепко обнял и лег рядом с ней на кровать. – Это не потому что я «пользуюсь моментом». И не потому что мне очень хочется оказаться с тобой в одной постели, – зачем-то прошептал я на ухо Керри. – Я просто очень устал. Я не смогу удержать тебя сидя.       Чуть отстранив ее от себя, я заглянул в лицо своей мечте и кошмару. Она была так близко, любимая женщина моего лучшего друга. Я мог бы поцеловать ее, и никто никогда не узнал бы об этом. Вот только я не хотел ее целовать. Это было бы все равно что поцеловаться с деревом. Потому что Керри со мной не было. Мыслями она унеслась в ей одной известное поднебесье, где парила в окружении мультяшных, нарисованных облачков и, черт его знает каких еще, фантазий. Я же прижимал к себе оболочку, тело, которое покинул хозяин; она была близко – да, но нас разделяла все та же дистанция. Чертова дистанция, к которой я привык и с которой почти смирился; это расстояние-преграду нельзя было преодолеть, даже соприкоснувшись с Керри губами. Она была не моей. Она была не со мной. А Марк, как всегда вольготно устроившийся между нами, вряд ли согласился бы чуток подвинуться.       – Детка, почему все так получилось? – спросил я у Керри, когда она оставила попытки вырваться из плена одеяла и моих рук, и, высвободив одну руку, убрал от ее лица прядь волос. – Ведь я до последнего верил, что у нас с тобой все получится…       Будто услышав, наконец, мой голос, Керри замерла и, не открывая глаз, произнесла, а мне показалось, что простонала, несколько связанных воедино звуков. Вот эти звуки точно были словом, и я мог поклясться, что за последние десять минут Керри повторила их не один десяток раз. Судя по ее интонациям, это слово было именем. Она кого-то звала. «Смешная ситуация», – подумал я, хотя рассмеяться сейчас я не смог бы даже под дулом пистолета. Я лежал в постели с Керри, незримо витающим между нами Марком и, скорее всего, с кем-то третьим, чье имя она повторяла без конца и края, а я не сумел бы даже выговорить.       – Славная четверка! Ты да я, да он, да еще он, – прошептал я, наблюдая, как по бледным щекам Керри одна за другой скатываются крупные, похожие на хрусталики слезинки. – Это он? Тот парень, которого ты зовешь, он за тобой ухаживал, когда ты болела?       Керри не отвечала; она беззвучно плакала и продолжала кого-то звать. Ее голос звучал все тише, а интонации с каждым повтором становились все безнадежнее и печальней. А я… я уже просто не мог остановиться.       – Это он, да, Керри? – спрашивал я, зачем-то встряхивая Керри в такт произносимым словам, как если бы всерьез надеялся до нее достучаться. Как будто не верил, что она в отключке. Как будто не знал, что разговариваю сам с собой. – Это он, Керри? Тот здоровенный парень, что приезжал к тебе? Тот, что оставил засос у тебя на шее. Не делай вид, что не помнишь. Ты всё помнишь. Ты заболела там. Так? Со всеми спецэффектами. Всё, как ты любишь. И он с тобой сидел, да, Керри? Ответь мне, пожалуйста. Он сидел с тобой, он обнимал тебя, он кормил тебя с ложечки. Он все это делал? И ты знаешь что? Ты не думала обо мне. Как ты тогда мне рассказывала. Я не верю тебе. Ты ни черта обо мне не думала. И знаешь что еще? Ты никогда. Ты ни черта. Меня не любила, – чеканя слова, сказал я и уже намеревался встать, убраться из чужой спальни и не нуждавшейся во мне, не принимающей меня чужой жизни, покидать в чемодан вещи и попросить Марка все бросить и приехать к себе домой, чтобы ухаживать за своей женщиной, когда очень четко Керри произнесла мое имя.       – Что? – спросил я, надеясь на повтор, желая его столь сильно, что от напряженного ожидания начинало стучать в висках. Но больше Керри не проронила ни слова. Она затихла и перестала плакать.       – Мне нужно тебя отпустить? – прошептал я и осторожно коснулся пальцами ее влажной от слез щеки. – Хочешь, скажу кое-что интересное? Помнишь, я сказал тебе, что ты мне не нужна? Что ты мне не нравишься? – Очень медленно я провел пальцем вдоль носогубной складки на ее лице. – Так вот, я соврал. Мне нравятся даже твои морщинки. Те, которых тогда не было. Я не уверен, что любил тебя все эти годы. Их было так много. Этих лет без тебя, – сказал я и, подавшись вперед, слизнул восхитительно-соленую слезку с ее подбородка. Керри спала, и я не стал извиняться за свой поступок. Я так долго сдерживал свои желания и порывы, что от длительной, постоянной нагрузки мои внутренние тормоза, судя по всему, вышли из строя. – Но ты вернулась. Такая же. И совсем другая. И ты знаешь… мне кажется, я влюбился в тебя взрослую. Заново влюбился.       Керри спала, а мне так хотелось распотрошить кокон, в который она была завернута; отчаянно хотелось прижать к себе ее тело, кожей почувствовать ее кожу; поцеловать ее в губы, пусть в последний раз, но ощутить их ни с чем не сравнимый вкус. Но я ничего этого не сделал. Я просто лежал с ней рядом. Я лежал и смотрел, как она спит.       – Мне нужно тебя отпустить? – повторил я, и на этот раз не имел в виду, что теперь, когда она перестала вырываться и бредить, удерживать ее не имело смысла. Я говорил о другом. – Ты станешь счастливей, если я уеду? Если я уеду, как обещал?       Я ждал, что она что-то скажет. Ждал знака свыше. Ждал, что она повторит мое имя. Ждал, что ее веки дрогнут. И еще я очень хотел увидеть ее глаза. Убедиться, что я не придумал себе их изумрудную зелень. Мне нужно было удостовериться, что созданный в моей голове образ совпадает с реальностью.       – Я вряд ли скажу тебе, когда ты проснешься, – шепотом, превозмогая усталость, борясь со сном, сказал я спящей в моих объятиях Керри, – но ты мне нравишься. Мне нравится, каким человеком ты стала. Ты хороший друг. Отличный врач. И с тобой… с тобой всегда интересно. Пусть большинство наших коллег считают тебя стервой. Они просто тебя не знают. А еще… – Я несколько раз моргнул, отгоняя сонливость; всем своим существом, каждой клеточкой я ощущал необходимость досказать то, что начал. Я понимал, что другого шанса у меня может не быть. Я знал, что другого шанса у меня не будет. – Еще я ненавижу наш детский сад. Ненавижу делать вид, что я тебя ненавижу. Когда ты на меня орешь, мне хочется тебя ударить. До крови. Чтобы доказать и тебе, и себе, и целому свету, что вот так сильно я тебя ненавижу! А еще больше мне хочется взять тебя за руки, завести их тебе за спину и поцеловать так, чтобы ты поняла – во мне нет никакой ненависти. – С усилием, будто в одночасье моя рука стала весить целую тонну, я, едва касаясь, очертил пальцами линию губ спящей Керри. Она не проснулась, а я уже перестал ждать, что она проснется. – Нет никакой ненависти, – повторил я и, прекратив сражаться со сном, смежил веки. – Я хочу, чтобы ты знала. Я тебя люблю. И если ты скажешь хоть слово, я никуда не уеду.       Я спал. И в моем сне Керри сказала мне два слова, которые я ждал, но которые не надеялся услышать.       Сон казался таким реальным, что я поверил в него. Поверил в сказанные Керри слова.       А затем я взял ее за руки, завел их ей за спину и поцеловал.        «Не уезжай», – повторила она. ............................................................................ * «Изгоняющий дьявола» (англ. The Exorcist) – фильм Уильяма Фридкина 1973 г., в котором рассказывается об обряде экзорцизма, проведенном над одержимой дьяволом 12-летней девочкой. Был номинирован на десять премий «Оскар», считается классикой фильмов ужасов.