Как больно, милая, как странно...

2

      На конец июля – начало августа 1996 года у меня были поистине наполеоновские планы. Первую половину своего двухнедельного отпуска я собирался провести у родителей, пообщаться со старыми друзьями, а потом, отпраздновав первого августа в кругу семьи День рождения любимой тетушки, рвануть на машине к морю. В компании или без – меня не волновало. Я просто хотел сменить обстановку, а еще больше – сбежать из квартиры Марка хотя бы на время. Эта квартирка, и особенно моя похожая на коробку из-под обуви с небрежно прорезанным в картонке окошком комнатушка, превратились для меня в самую настоящую ловушку, в которую в прошлом месяце я так опрометчиво и, что самое страшное, добровольно загнал самого себя. И откуда теперь мне никак не удавалось выбраться. Мне не хватало воздуха, не хватало пространства, и уже к середине июля я начинал задыхался при одной только мысли о вечернем возвращении «домой»; но, увы, даже находясь на работе, я не мог вздохнуть полной грудью и почувствовать себя свободным. Дома мы с Керри были соседями, на работе – коллегами; я своими руками обрубил для себя все пути к отступлению, и укрыться от постоянного присутствия в моей жизни женщины, которая сводила меня с ума, мне было негде.       «Скажи мне “нет”! Черт тебя подери, скажи мне, наконец, это чертово “нет”!» – думал я, когда после очередной ссоры, мы вдвоем с Керри возвращались домой. В одном вагоне. В разных его концах. Вместе. Но порознь.       – Керри, – набираясь мужества, подходил я к ней по утрам, но вместо заготовленных извинений и слов прощания, с, будто приклеенной к губам, фальшивой улыбкой я говорил ей, – доброе утро!       И еще: «Хорошо спалось?»       И, конечно же: «Сварить тебе кофе?»       И снова: «Какие планы на выходные?»       И непременным финальным аккордом: «Хорошо выглядишь!»       «Прогони меня! Или поцелуй! Сделай же хоть что-нибудь!» – вот что на самом деле хотелось мне прокричать в лицо Керри, когда она принимала из моих рук свой утренний кофе, благодарила, вежливо улыбалась и делилась их с Марком совместными планами на выходные.       Она говорила: «Доброе утро, Марк!», целовала его в губы, готовила ему завтраки и бесконечно смеялась над его скучными и совсем не смешными шутками.       Марк неизменно был весел и дружелюбен. Изо дня в день он предлагал мне вместе с ними: поехать на работу, пойти в парк, сходить в магазин, посмотреть кино или вечерние новости, позавтракать, пообедать, поужинать, поболтать или «потусить»; и вне зависимости отказывался я или принимал его приглашения, я чувствовал, как на моих руках все туже защелкиваются невидимые наручники. Наручники, которыми я словно был пристегнут к этому дому и его хозяевам, и отстегнуть которые самостоятельно казалось мне невозможным.       – Спасибо, что поддержал меня! Очень скоро я от вас съеду! – говорил я Марку, и сам не верил своим обещаниям.       Я пытался увлечься другими женщинами. Я обращал внимание на разведенных матерей своих маленьких пациентов. Улыбался незамужним и симпатичным коллегам. Но всякий раз, случайно или нарочно, Керри прикасалась к моей руке, и, будто на привязи, я безвольно тащился за ней из дома на работу и с работы домой.       «Десятиминутки воспоминаний» сменялись бурными выяснениями отношений и, помноженные на общий быт, все вместе они глубже и глубже затягивали меня в погибельный омут нашей «семьи на троих», где мне было уготовано только два равноценно-малосимпатичных амплуа – приживалы и наблюдателя.       Дни сменялись днями, но мне казалось, что я застыл во времени, как муха, всеми лапками увязшая в варенье, и сколько бы я ни дергался, как ни старался вырваться из своего добровольного заточения, ощущение, что я снова и снова проживаю один и тот же бесконечный, выматывающий психику день, не отпускало меня и только усиливалось. Так, пусть формально воспоминания, включенные в наш «марафон», всегда были разными, а поводы для ссор и выяснения отношений никогда не повторялись, в целом сценарии нашего с Керри общения в июле 1996 года были до скучного однообразны и предсказуемы. Менялись исключительно реплики, но место действия, реакции и эмоции персонажей оставались неизменными и повторялись регулярно, словно в прописанные невидимым автором временные сроки.       – И тогда мы с Терри поехали в Гринвич-Виллидж, чтобы сходить на спектакль… уже забыла название, о борьбе то ли за права и свободы женщин, то ли за чьи-то еще права и свободы… не помню, неважно! А ты еще устроил жуткую истерику, что мы тебя не позвали. Будто мечтой и смыслом всей твоей жизни было посещение экспериментального студенческого театра! – говорила мне Керри, протягивала стаканчик с кофе и добавляла. – Вечером я хочу приготовить мясо, ты можешь после работы зайти в магазин? Нам нужно вино для соуса. И еще бутылочка минералки. Я дам тебе список. Так вот, и тогда Терри предложил… Стоп! У меня еще шампунь закончился. Ты помнишь, такой, в голубом флаконе? Захвати его тоже.       – В голубом, – кивал я, дослушивал ее историю, допивал кофе и, отдавая себе отчет, сколь печальна и неблагодарна роль «исполняющего обязанности отлучившегося на время любимого мужа», прятал в карман составленный Керри список покупок.       – Это безответственно, Даг! Даже для таких суперменов, как ты, прописаны должностные инструкции! И если у тебя не находится времени, чтобы с ними ознакомиться, всегда буду рада тебе помочь! – полчаса спустя, во время очередной нашей стычки отчитывала меня она. А потом вдруг прерывала мою ответную эмоциональную тираду рассеянным замечанием, – или лучше будет запечь рыбу? Дай мне список.       Я покорно замолкал, вытаскивал из кармана и без того от и до исписанную бумажку и терпеливо наблюдал, как Керри уверенными движениями вычеркивает и списка одни продукты и добавляет в него другие.       – Так вот, Даг! Я очень рассчитываю, что в следующий раз… – как ни в чем не бывало, продолжала она нашу прерванную на полуслове перепалку, когда список исчезал в моем кармане, но вновь обрывала фразу в середине предложения и, глядя на меня едва ли не с нежностью, заботливо уточняла, – а ты сам чего больше хочешь? Мясо? Или рыбу?       – Да я – то, что вы, – улыбался я, и со спокойной совестью мы возвращались к выяснению отношений, до хрипоты отстаивая свою точку зрения. Но отстаивая ее исключительно до тех пор, пока Керри не вспоминала, что не внесла в свой список баночку майонеза.       – Даг, составишь нам компанию? Мы собираемся прогуляться, – вечером предлагал мне Марк, когда приготовленный Керри, им, или мной ужин – запеченная рыба; отбивные по-французски; итальянская паста со сложносочиненным названием; вегетарианское блюдо «для разгрузочных дней», своим надолго запоминающимся вкусом едва ли превосходившее пюре из подметок; вишневый пирог, от кулинарного совершенства которого на глаза наворачивались слезы восторга и умиления; наскоро разогретый полуфабрикат из супермаркета – был съеден, а посуда вымыта.       – С удовольствием! – без зазрения совести лгал я, цеплял на лицо поистрепавшуюся, но все еще выглядевшую искренней улыбку и старался не встречаться с Керри взглядом.       – Даг, я давно хотела тебе сказать… – перед сном, пока Марк был в душе, подходила ко мне она, но вместо, скорее всего, отрепетированных извинений и слов прощания с губ Керри слетал тяжелый вздох. На мгновение она отворачивалась, нервно кусая губы и не таясь прислушиваясь к доносящимся из ванной звукам льющейся воды, а затем вскидывала на меня полный неприкрытой неприязни взгляд и растягивала губы в некое подобие улыбки. – Хорошо погуляли – сходили в кино; посмотрели телевизор; поболтали; поиграли в Скрабл; съездили за продуктами; «потусили»; пообедали; поужинали, – говорила она, а я смотрел на нее, понимая, что желанной развязки вновь не случилось, но абсолютно неуверенный в своих чувствах по этому поводу. Разочарование переплеталось с облегчением настолько тесно, будто одно плавно перетекало из другого и наоборот.       «Скажи ей сам», – убеждал я себя.       «Сделай хоть что-нибудь!»       «Скажи, что ты отступаешься».       «Извинись и собери свои вещи».       «Беги из этой квартиры и не оглядывайся».       «Поцелуй ее…»       «…черт!»       Молчание затягивалось. Керри сосредоточенно изучала узор на обоях. Я не мог отвести глаз от ее губ. Потом шум льющейся воды в ванной стихал, мы с Керри затравленно переглядывались, торопливо желали друг другу спокойной ночи и расходились по своим комнатам.       Я закрывал дверь и, не снимая одежды, падал на кровать. «Не вышло», – думал я, мысленно крест-накрест перечеркивал еще один прожитый день и старался не прислушиваться к разговорам за стенкой.       Тем летом я плохо спал, и особенно тяжело засыпалось мне душными июльскими ночами, когда распахнутые настежь окна вместо желанной прохлады или хотя бы легкого дуновения ветерка впускали в комнату лишь сбившихся с пути и ищущих пристанища насекомых. Мою бессонницу не могли одолеть ни народные средства типа вечерних прогулок, травяных настоев, проветриваний спальни и ножных ванн, ни накопившаяся за день усталость, ни мои попытки позитивно настроиться на здоровый сон. Подсчеты воображаемых овец также не помогали. Ночь за ночью я лежал в темноте и, таращась в потолок, думал о том, что, пока я не съеду из этой квартиры, о полноценном сне можно было забыть и не мечтать.       «Засыпай», – твердил я себе, сознавая, что уже через пару часов трелью будильника одержимый невидимый автор нашего бесконечного спектакля возвестит о завершении антракта и пригласит столь же одержимую и невидимую публику в зрительный зал. Мы снова натянем на лица маски. Мы будем проговаривать предписанные персонажам тексты. Не слыша аплодисментов невидимых зрителей, мы, раз за разом оттачивая мастерство и совершенствуясь в актерской игре, будем отыгрывать один и тот же спектакль. Каждый день. Сводя друг друга с ума. До тех пор, пока один из нас не решится сказать: «Достаточно! Я больше не хочу играть в игры. Я хочу жить».       Можно было сколько угодно раз переделывать декорации, менять костюмы, вносить изменения в диалоги, спектакль оставался прежним. Одна женщина, один мужчина, самозабвенно играющие для не существующей вне их воображения публики. Играющие друг для друга. Одна женщина и один мужчина, заигравшиеся в своем театре абсурда до потери ощущения реальности.       Наши воспоминания о прошлом, ссоры, совместные прогулки, завтраки, обеды и ужины, поездки домой и на работу, ссоры, взгляды украдкой, натянутые улыбки, стаканчик с кофе в ее руках, обманчивая решимость на ее лице, и ссоры, снова ссоры, бесконечные ожесточенные ссоры; ссоры, вспыхивающие по пустяковым поводам; ссоры, которые и вовсе не нуждались в каких-либо поводах, – все это в июле 1996 года составляло мою жизнь. Любовь к Керри; моя к ней, порой лютая и абсолютно бесконтрольная, ненависть; леденящий кровь ужас от одной только мысли о потери возможности каждый день видеть ее, прикасаться, засыпать в одном доме, пусть через стенку, но вместе, рядом; еще больший ужас при мысли о невозможности сбежать, вырваться из чертовой западни, моего, уже вовсе не сладостного, но такого мучительного плена, – эти эмоции разрушали меня как личность, они подчинили себе мою волю. Вся моя жизнь, казалось, свелась к одному: беззаветному и бессмысленному служению юношеской и совсем уже смутной мечте, в осуществление которой я больше не верил. Мечте, жестокой и прожорливой, которая требовала все новых и все бóльших жертв. Мечте, восторженной и наивной, которая настойчиво звала за собой, не вдохновляя на подвиги, но уводя от действительности – с каждым днем все дальше и дальше. Мечте, от которой я по-настоящему устал.       Я устал от театра, в который превратилась моя жизнь. Устал от ежедневных «прогонов спектакля» и обязательных «выходов на бис». Устал настолько, что уже не мог отличить, где заканчивается игра и начинается реальность. Зол ли я на Керри, или на нее злится мой персонаж? Хочу ли я быть с ней, или хотеть быть с ней предписано мне по роли? Я устал и запутался; с головой увяз в чувстве вины; а единственным моим желанием, в истинности которого я был твердо уверен, стало стремление освободиться.       «Ты была права, вот такая штука, – думал я, наблюдая за оживленным диалогом вернувшихся из кино Керри и Марка. – Между нами нет ничего, кроме нашего прошлого. А прошлое – это всего лишь прошлое, оплаканное и позабытое. Я не хочу разрушать вашу близость и ваше счастье». Но я дожидался момента, когда Марк выходил на кухню или в туалет, и, подсаживаясь к Керри, брал ее за руку.       – Извини, что накричал на тебя днем, – говорил я и уверенным жестом – так, будто я имел на это полное право, убирал от ее лица золотисто-медовую прядку. А она кивала и улыбалась; и не забирала свою руку из моих пальцев до тех пор, пока из коридора не раздавались приближающиеся шаги Марка.       «Кто-то должен поставить точку, – думал я, тщетно пытаясь удержать себя от язвительного замечания в адрес доктора Уивер, с чьим решением я – о чудо! – вновь и как всегда был в корне не согласен. – Будь мужчиной. Найди в себе силы промолчать и уйти». Но в моих силах не было даже малости: терпения, чтобы дождаться момента, когда мы с Керри смогли бы остаться наедине. Словно марионетка в руках кукловода-маньяка, я наклонялся к ее лицу, традиционно плюя на присутствие коллег и пациентов, и повторял свою излюбленную в тот месяц фразу:       – Я смотрю, наша маленькая мисс всезнайка в своем репертуаре.       И сразу же: «Это мой пациент, Керри».       И, разумеется: «Кто дал тебе право лезть не в свое дело?!»       И снова: «Тебе трудно было хотя бы посоветоваться со мной?»       И обязательным завершающим аккордом: «Ты не королева этого мира, Керри! Уже уясни себе это, наконец!»       Мгновение, и глаза Керри загорались праведным гневом – то ли искренним, то ли наигранным, трудно было сказать: уж слишком размытыми к тому времени оказывались границы между «спектаклем» и нашими реальными чувствами; она «делала стойку» и, улыбаясь одними губами, отвечала мне злым, по-настоящему злым голосом:       – Тебя не было на месте, Даг, – чеканя слова, говорила она.       И еще: «Не удивляюсь, что это вошло у тебя в привычку».       И с учительскими интонациями: «Одна из характерных черт безответственных людей – перекладывать вину за свои собственные безответственность и халатность на других людей».       И почти с нежностью: «На тех, кто не боится принимать решения».       И финальным аккордом: «На тех, кто находит время, чтобы эти решения принять».       Представление продолжалось, зрители – невольные, а не невидимые, – хватались за головы и по возможности старались как можно реже оставаться с нами в одном помещении, а мы с Керри из последних сил пытались не заступать за границы профессиональной этики и, увы, не слишком успешно, не привлекать к нашим страстным диалогам лишнего внимания. Но даже расходясь по разным углам ринга, чтобы набраться сил для следующего раунда, мы сознавали, что наше выстраданное, хрупкое перемирие – временное, всего лишь антракт перед началом следующего отделения спектакля. Осточертевшего до дрожи спектакля-пытки, конец которому могла положить одна фраза: «Прости, но у нас ничего не получится». Фраза, которую один из нас, наконец, должен был произнести. И я не тешил себя надеждой, что после ее произнесения мы с Керри захотим или сможем остаться друзьями. Однако июль подходил к концу, а ни она, ни я так и не нашли в себе мужества вслух признать давно очевидный для всех окружающих факт: всё, что действительно необходимо нам с Керри, – это держаться друг от друга подальше. Коротко и ясно. И, казалось бы, очень просто, – но, увы, казалось окружающим, а не нам. Меня искренне пугала одна только мысль – прожить день и хотя бы один раз не поговорить с Керри. Поэтому невозможно сказать, сколько еще месяцев или, боже упаси, лет, мог продлиться наш «театральный марафон взаимных оскорблений и обоюдных мучений» и какой катастрофой окончиться, если бы в последнюю неделю июля одна из наших ссор не закончилась рукоприкладством. И едва не окончилась дракой.       По счастливому стечению обстоятельств, тем утром мы с Керри были одни. По счастливому стечению обстоятельств, первой ударила она, а не я. По счастливому стечению обстоятельств, вместо рефлекторного желания дать сдачи, я не отвесил Керри пощечину, а столь же непроизвольно оттолкнул ее от себя. По несчастливому стечению обстоятельств, оттолкнул с силой. По счастливому стечению обстоятельств, позади Керри была дверь, не позволившая ей упасть. По несчастливому – об эту дверь она ударилась головой. А затем покачнулась и медленно сползла по ней на пол.       – Ты сама виновата, – почему-то сказал я, опустившись перед Керри на корточки, хотя собирался попросить у нее прощения.       – Не так сильно ты и ударилась, – почему-то сказал я, хотя собирался спросить, не кружится ли у нее голова.       – Вызвать санитаров с носилками? – почему-то сказал я, хотя на самом деле волновался о ее самочувствии. И, конечно же, чувствовал себя виноватым.       – Просто можешь пойти к черту? – сказала Керри, поморщилась от боли и прикрыла глаза, а я на мгновение по-настоящему испугался, что она потеряет сознание. Чтó бы я ни нес и как бы ни хорохорился, приложилась она основательно. А вернее, как бы мне ни хотелось самого себя уверить в обратном, основательно приложил ее я.       – Я никуда не могу пойти. Даже к ангелам на Небеса. Ты закрываешь проход, – сказал я и протянул Керри руку. Она посмотрела на мою протянутую ладонь – удивленно, словно очнувшись, и рассмеялась.       – Я не верю, что мы дошли до драк на рабочем месте, – улыбнулась Керри и с моей помощью поднялась на ноги. – Ты понимаешь, что это уже край? Опускаться ниже уже просто некуда.       – Это ты залепила мне пощечину, – почему-то сказал я, хотя, конечно же, был согласен с каждым ее словом. – Я тебя и пальцем не…       – Ты шарахнул меня головой о дверь! – Керри не дала мне договорить и, ухватившись за мою руку ледяными пальчиками, пристально посмотрела мне в глаза. – Даг, нам нужно…       – Черт! Я просто плавлюсь от этой жары!       – А ведь уже какой день обещают дождь!       – Ты уже видела график на август? Если меня не отпустят в отпуск хотя бы на неделю, я застрелюсь!       Потонувшее в рокоте голосов ворвавшихся в ординаторскую медсестер слово «остановиться», будто раненая рыбка, трепыхнулось в воздухе, обессилено взмахнуло на прощание плавником и растворилось в следующей обрушившейся на нас волне разговоров.       – Прости, что ударила тебя, – прежде чем уйти, прошептала мне Керри.       – Прости, что я тебя толкнул, – прошептал я в ответ.       «Остановиться», – я знал, что Керри собиралась произнести именно это слово. Долгожданное, единственно верное, самое ужасное слово на свете. Слово-ключик к освобождению. Слово-гвоздь в крышку гроба моей мечты.       «Остановиться» – слово, которое так и не было сказано.       На ватных ногах я вышел из ординаторской и поднялся на крышу. Почти нестерпимая духота тут же вцепилась в меня липкими, влажными ладошками; словно змея, заползла за шиворот и кольцами сковала грудную клетку, мешая вбирать в легкие воздух. Где-то далеко в привычном уху городском шуме угадывались первые раскаты грома, а скрывшееся за тучи солнце сулило робкую, но все же надежду на перемену погоды.       – Нам нужно остановиться, – произнес я вслух, и последнее слово – вязкое и с отвратительным послевкусием – налипло на мои зубы и десны, как если бы обладало волей и наотрез отказалось покидать мой рот; но я повторил его – еще и еще раз, и, утратив пугающие, сводящие с ума смыслы, слово «остановиться» стало просто и только словом.       «Я ударил Керри головой о дверь», – подумал я, мурашками по коже ощущая леденящий холод, которым эта мысль, казалось, была пронизана насквозь. Я поежился и в тщетной попытке согреться обхватил себя за плечи руками.       Керри ударила меня по лицу, и только чудом я не ударил ее в ответ.       Пот, секунду назад стекавший по моей спине, превратился в ледышки. Мысленным взором я видел, как моя рука сжимается в кулак и поднимается для удара. А мысль о том, что никакого удара не было, не была и не могла быть утешительной. Я действовал на инстинктах. Никакого самоконтроля. Никаких моральных ограничений. Мне просто повезло. В том, что я не ударил, а только толкнул, моей заслуги не было. Дело случая и везение. Впрочем, везение относительное. Керри была права, мы дошли до края, оставалось только за него заступить.       Дело было вовсе не в драке на рабочем месте. Весь ужас ситуации состоял в том, что мы хотели сделать друг другу больно. Словом или пощечиной, но мы хотели зацепить друг друга, отыскать уязвимое место и «вырубить» противника одним точным ударом. Это был край. Отступать было некуда, а впереди нас не ждало ничего, кроме ненависти – не наигранной, лютой и разрушающей. В то утро, стоя на больничной крыше, до боли в суставах вцепившись в парапет, я буквально видел раскинувшиеся передо мной и Керри бескрайние, пока еще невозделанные поля ожидавшей нас ненависти. Хватило бы одного обидного слова, одного расцененного как оскорбление жеста или поступка, одной пощечины, – и мы, сами того не подозревая, миновали бы точку невозврата.       – Нам нужно остановиться, – произнес я вслух и, с усилием разжав пальцы, отпустил парапет. Я знал, что мне следует сделать. Чтобы сберечь светлую память о нашей любви и не искалечить друг другу жизни, нам нужно было только одно – дистанция. Только так, не видя друг друга и не имея возможности поссориться, мы могли сохранить то взаиморасположение, ту привязанность и ту нежность, что еще оставались между нами; те чувства, что пока еще нам не удалось окончательно добить и уничтожить.       «Марафон воспоминаний» изначально не был плохой идеей. Он мог сработать и подарил нам много счастливых минут. Но разве дорога в ад выстлана не «изначально хорошими идеями»? И разве не «моим личным адом» обернулась бы взаимная ненависть между мной и женщиной, любовь к которой я, по сути, пронес через всю свою жизнь? К моему сожалению, на оба этих вопроса был только один ответ: «да». Чтобы спасти, требовалось отпустить.       – Нам нужно остановиться, – в последний раз произнес я и, услышав уверенность в собственном голосе, смог улыбнуться.       Через пару часов я написал заявление на отпуск. Еще через час впервые за несколько недель пошел дождь; а вместе с дождем и долгожданной прохладой в мою жизнь ласковым дуновением надежды ворвался стремительный и легкий ветерок перемен. Стремительный и легкий предрассветный ветерок перемен.