III часть (1996-1997 гг.) / 1 глава
25 октября 2015 г. в 22:38
III
1996-1997 гг.
… но если мне укрыться нечем от жалости неисцелимой… Александр Кочетков «Баллада о прокуренном вагоне», 1932
1
– Керри… – Я перегибаюсь через маленькое истерзанное тельце и дотрагиваюсь до ее плеча. На уже полчаса как не белом халате Керри алыми маками расцветают отпечатки моих пальцев, и мне приходится зажмуриться, чтобы справиться с приступом тошноты. Мне тридцать шесть лет, и я проработал педиатром в приемном покое достаточно долго, чтобы узнать кое-что о мире, в котором мы живем. Например, о том, что маленькие улыбчивые девочки иногда не доживают до первого в своей жизни юбилея. Или о том, что до первого в своей жизни юбилея непоседливые хохотуньи с белокурыми кучеряшками иногда не доживают всего пару дней. Профессия врача учит тебя дистанцироваться от чужой боли. Профессия врача требует, чтобы ты нарастил слои толстой, невосприимчивой к страданиям и смерти кожи. Профессия врача подразумевает осознанность твоего выбора, но часто ли амбициозные студенты-медики, идеалисты и романтики, в погоне за мечтой вспоминают о том, что оборотной стороной заветного, убранного под стекло диплома является ведение каждодневной изматывающей войны с заведомо более сильным противником? Человеческая плоть уязвима и часто немощна, а Ангелы Смерти, неслышно, но неотступно ступающие за каждой привезенной в отделение неотложной медицины каталкой, бесцеремонно выглядывающие из-за плеч пациентов – с ранением ли головы, с четвертой стадией рака или пустяковым порезом мизинца, – они всегда рядом, след в след следуют за ними, за каждым из нас, с самого момента рождения; и все мы, и больные, и лекари, знаем, что рано или поздно Ангел возьмет свое. Это знание заложено в нас. Впитывается нами с молоком матери. Оно требует подчинения и смирения, но человек в белом халате не сдается без боя. Вставленный в рамочку и убранный под стекло диплом, поблескивающий отраженным светом, оберегом-обманкой снова и снова заставляет тебя поверить в собственную исключительность и неуязвимость, и твое сражение, твоя каждодневная война продолжается. Война с болью. Война со страданиями. Война со смертью. Война, в которой однажды ты не сможешь не проиграть. И война, в которой ты проиграешь не однажды. Мне тридцать шесть лет, и я проработал педиатром в приемном покое достаточно долго, чтобы кое-что узнать о мире, в котором мы живем. Достаточно долго, чтобы кое-что понять о своей профессии. Понимание снисходит на тебя откровениями. Первый проигрыш, первая потеря – и вот ты уже с благоговейным ужасом заново открываешь для себя, казалось бы, прописную истину: крест, традиционно символизирующий медицинскую помощь, окрашен в цвет крови неслучайно. Следующий проигрыш, вторая потеря – и вот ты заново открываешь для себя истинное значение слов «горе», «вина» и «дистанция». Третья потеря, четвертый проигрыш, новое откровение – и ты клянешься себе, что больше не станешь пропускать чужую боль через свое сердце. Потеря десятая, твое предсказуемое поражение – и оглушающее своей простотой откровение: наращенная кожа тонка и легко рвется. Идя в медицину, ты знал, что люди будут умирать. Но никто не сказал тебе – откровение! – что каждая жизнь, которую ты не спас, невидимым и нераспознаваемым ни одним, даже самым совершенным и точным кардиомонитором, но оттого не менее болезненным рубцом ложится тебе на сердце и остается с тобой навсегда. Так, как ложится на сердце неизгладимым уродливым шрамом кровавая и нелепая смерть златокудрой малышки, всего час назад по большому секрету торжественным полушепотом сообщавшей тебе, что через два дня ей «совершенно точно» подарят собаку. Собака «совершенно точно» будет большой и пушистой. Маленькая хохотунья назовет ее Бертой, и лапа об руку они вместе вступят в манящую и лишь «совсем-совсем-немного» пугающую взрослую жизнь. «Мне будет десять. Ты представляешь, как много?! – раздается у меня в голове подрагивающий от восторга голосок умершего на наших руках ребенка, пока я пытаюсь поймать и удержать взгляд Керри. – Это все пальцы! Представляешь?! ВСЕ!!! Дальше придется загибать по новой!» И внутренним зрением я вижу две маленькие ладошки с растопыренными пальчиками. Пальчиков десять, столько же, сколько всего через два дня исполнится их обладательнице. Тогда же будет лохматая «умная-преумная» Берта, торт с десятью свечками, подарки, подружки и пока еще такая загадочная «взрослая жизнь». «Десять – это два раза по пять! А еще мне подарят собаку! Ты знаешь, какая большая она будет? Вот такая!» Внутренним зрением я все еще вижу широко расставленные в стороны детские ручонки, но в реальности перед моими глазами – окровавленная рука, безжизненно свесившаяся с операционного стола. Мне тридцать шесть лет, и я проработал педиатром в приемном покое достаточно долго, чтобы кое-что узнать о мире, в котором мы живем. Достаточно, чтобы запомнить, насколько безжалостны и неумолимы Ангелы Смерти. Но, увы, недостаточно, чтобы научиться чему-то и перестать умолять. Иногда, и я был свидетелем множества подобных печальных историй, смерть приходила вовремя, подобно благословению; прощальным поцелуем касалась измученного страданиями лица и с последним выдохом забирала с собой боль умирающего человека; вместе с сердцебиением останавливала его агонию. Иногда, и я достаточно долго проработал врачом, чтобы это узнать, понять и попытаться принять, смерть – тот гость, которому рады; гость, которого не пригласят остаться на ужин, но который приходит, чтобы помочь. Иногда… но только не в случае, когда поздним зимним вечером мать привозит в больницу упавшую с качелей дочурку, – маленькую смешливую девочку с двумя кудрявыми хвостиками, девочку, собиравшуюся назвать свою будущую собаку Бертой и гордившуюся, что наконец-то достигла возраста, для показа которого нужно задействовать все пальцы на обеих руках, – и для того лишь, чтобы на выходе из приемного отделения их двоих из охотничьего ружья застрелил собственный муж и отец. Ублюдок, то ли свихнувшийся из-за потери работы, то ли слетевший с катушек из-за ревности, но про которого я мог совершенно точно сказать две вещи: радоваться несломанному колену дочери он не собирался и явно не планировал покупать ей собаку. По правде в планах этого человека оставалось всего одно дело, которое он и исполнил, не отходя от трупа жены и стонущей умирающей дочки. Он перезарядил ружье, приставил к подбородку и оказал планете услугу: вышиб себе мозги. Прописная истина о том, что мир жесток, хочешь ты того или нет, начинает играть новыми красками, когда ты вскрываешь грудную клетку ребенка, который еще пятнадцать минут назад заливисто хохотал над твоими шутками и без умолку рассказывал о собаке, что уже никогда не поселится в приготовленном для нее на заднем дворе деревянном домике с табличкой «Берта» на крыше. Привыкнуть к таким случаям невозможно. Сколько бы лет тебе ни было. Каким бы большим ни был твой стаж. Когда ты до последнего не позволяешь себе поверить в худшее; когда ты бьешься и бьешься со смертью в отчаянных, но бесполезных попытках возродить в маленьком изувеченном детском тельце тлеющий огонек жизни; когда ты сознаешь, что на кардиомониторах прямая линия уже никогда не пойдет зигзагами; когда от прикосновения твоих пальцев на белой ткани халата распускаются кровавые маки… – тогда ты жалеешь, что стал врачом. В такие моменты невозможно не сожалеть. Я встречаюсь глазами с Керри и вижу то же сожаление в ее взгляде. Она смотрит на меня, шумно выдыхает и коротким кивком признает свое поражение. «Ты сделала все, что смогла! Мы оба сделали. Никто не виноват. Так бывает», – хочется сказать мне, но я молча стаскиваю с рук окровавленные перчатки. Для слов утешения еще слишком рано. Девочка умерла, но наша работа еще не закончена. – Время смерти, – говорит Керри, – двадцать три сорок восемь. Ее негромкий голос не срывается и не дрожит, а в моей голове эхом отдается пронзительный вскрик, всего пару минут назад вырвавшийся, казалось, из самой глубины ее души: «Разряд! Не сдаемся! Еще раз!» Перед тем как уйти, Керри накрывает девочку простыней. Я в последний раз смотрю на кажущееся спящим, по-прежнему хорошенькое детское личико, а затем оно исчезает под белоснежным саваном. Белая простыня почти сразу перестает быть белой, но я не позволяю себе засматриваться на распускающиеся алые маки и отвожу взгляд. – Бедный ребенок, – сквозь нарастающий шум в ушах слышу я голос медсестры. Я сглатываю, борясь с тошнотой, и глубоко вдыхаю. – Она так мечтала о собаке на День рождения… – Да. О Берте, – говорит Керри, снимая перчатки, и подтягивает к себе свой костыль. Я вглядываюсь в ее лицо, бледное и непроницаемое, и прикладываю все свои силы, чтобы удержать самого себя от опрометчивого шага. Обнять ее при свидетелях было бы ошибкой, ошибкой, которую она не простила бы; и я иду, заставляя себя не бежать, вслед за Керри, захожу в, по счастью, пустую ординаторскую и наконец прижимаю ее к себе. – Какого черта такое происходит?! – неразборчиво бормочет она, пряча лицо у меня на груди, а ее пальцы судорожно цепляются за лацканы моего халата, словно она боится упасть, и я крепче сжимаю руки у нее за спиной, понимая, что, скорее всего, так оно и есть. Голос Керри начинает подрагивать, когда она продолжает. – Где этот чертов Бог, который позволяет такому случаться?! Мне хочется сказать что-нибудь утешительное, но в голову не приходит ничего, кроме откровенно-бесполезных банальностей. «Плохое иногда случается с хорошими людьми». «Иногда что-то происходит, просто потому что происходит». И даже: «Пути Господни неисповедимы». Эти глупые фразы проносятся у меня в голове, не задерживаясь и не позволяя зацепиться хотя бы за одну из них, но, в конце концов, после нескольких неудачных попыток мне это все-таки удается. «Быть может, ей там будет лучше, чем здесь?» – собираюсь сказать я Керри, но даже не произнесенная вслух мысль кажется мне кощунственной. Малышка любила жизнь и ждала от будущего только хорошее. Вряд ли у кого-нибудь в здравом рассудке мог повернуться язык назвать убийство маленькой девочки всего за два дня до ее первого «взрослого» юбилея счастливым исходом. – Говорят, что вначале он выстрелил в мать, – хриплым шепотом шепчет Керри, избавляя меня от необходимости произносить утешительную, но вопиющую ложь. Я целýю ее в висок и так же шепотом отвечаю: – Я слышал. – Значит, Бевви видела, как ее убили… – Все случилось так быстро. Она вряд ли успела что-то понять… – говорю я, стараясь вложить в голос уверенность, которой у меня нет. Я тысячи раз видел сцены кровавых убийств в вечерних новостях и в кино, но не могу представить человека, доставшего ружье из багажника автомобиля и хладнокровно дождавшегося на стоянке возвращения жены и их маленькой дочери. Я не могу представить, как все происходило – медленно или наоборот слишком быстро? Не могу представить, что чувствовал и о чем думал человек, дважды спустивший курок и не оставивший своей семье ни единого шанса пережить эту ночь. И, конечно же, мне неизвестно, что успела или не успела понять девочка с двойным красивым именем Беверли Анджела в, скорее всего, двух-трехсекундном промежутке между первым и вторым выстрелом. Девочка, которая просила называть ее Бевви и которая так навсегда и останется девятилетней. Но утешительная ложь кажется мне уместнее правды, поэтому я отодвигаю от себя Керри и, заглянув ей в глаза, уверенным голосом повторяю, – Бевви просто не могла понять, что происходит. Поверь мне. – Пока тебя не было, она три минуты была в сознании и звала маму, – с видимым усилием произносит она, и моя версия разбивается вдребезги. Мне нестерпимо хочется разрыдаться, но, конечно же, плакать начинаю не я, а Керри. «Мужчине полагается быть сильным! Возьми себя в руки!» – мысленно приказываю я себе, но мои глаза все равно наполняются предательской влагой. Я думаю о том ужасе и той боли, что пришлось пережить ни в чем неповинному ребенку, и от ненависти и сводящей с ума беспомощности мне хочется заорать в голос. Но, конечно же, на крик срываюсь не я, а Керри. – Этот подонок убил ее мать на ее глазах! – вскрикивает она и кулачком, как трехлетняя плачущая девочка, растирает по лицу слезы. Ее взгляд задерживается на перепачканных кровью рукавах, и, вырвавшись из моих рук, она, будто в припадке ярости, рывками стаскивает с себя халат и швыряет его на пол. – Я как будто искупалась в кровавой ванне! Черт! Это была моя любимая блузка! Я прихожу в себя раньше, чем она успевает сорвать с себя испорченную блузку, и, пытаясь выкинуть из головы навязчиво прокручивающееся вновь и вновь выражение: «по локоть в крови», обнимаю Керри и прижимаю к себе, как могу, крепко, – так, чтобы она не смогла вырваться. А когда через пару минут она расслабляется в моих объятиях, впервые за долгое время я позволяю себе облегченно выдохнуть. – Прости, – шепчет она и соединяет руки у меня за спиной. – Я повела себя непрофессионально… – Девочка, ты же не робот, – откликаюсь я и, наконец-то ослабив хватку, провожу ладонью по волосам Керри. – Не извиняйся. – Хорошо, – кивает она, оборачивается на закрытую дверь и, приподнявшись на цыпочках, обхватывает мое лицо ладонями. – Мы можем сейчас поехать к тебе? – спрашивает Керри и целует меня раньше, чем я успеваю вспомнить, где мы находимся. – Детка, это плохая идея, – говорю я, когда она на мгновение подается назад, но ее губы немедленно прижимаются к моим губам, словно пытаясь заставить их перестать произносить не устраивающие Керри глупости. И я подчинился бы сводящему с ума натиску ее губ, подчинился с готовностью и удовольствием, если бы не… – Моя смена закончится в восемь утра… – буквально выдавливаю я из себя слова, которые непременно должны разрушить такую хрупкую гармонию близости, вдруг воцарившуюся этой кошмарной ночью между мной и Керри… должны, вот только не разрушают. – Попроси прикрыть тебя? Часа на два… полтора! – упрямо продолжает Керри, а ее губы опускаются ниже, и через мое тело проходит волна удовольствия, когда губами, язычком и зубами она принимается ласкать мою шею. Мы оба знаем, что я не смогу долго сопротивляться; и стóит ее теплой ладошке пробраться под мои халат и рубашку, я выбрасываю белый флаг и говорю: «Хорошо!» – Твоя смена давно закончилась, что ты ему скажешь? – спрашиваю я, помогая Керри надеть пальто; хотя на самом деле мне плевать, чтó она скажет Марку. Я хочу увезти ее отсюда, пускай ненадолго, но как можно дальше от мертвых маленьких девочек, их убитых матерей и застрелившихся отцов; я хочу забыть о сегодняшнем вечере, похоронить его навсегда на задворках памяти; я хочу поскорее снять с женщины, которую я люблю, измазанную детской кровью одежду; я хочу взять ее на руки, обнаженную, красивую, восхитительно-доступную; я хочу целовать ее – всю, каждый миллиметр ее тела; я хочу касаться языком ее кожи, чувствовать на своих губах ее вкус; хочу двигаться внутри нее – медленно-медленно, так, чтобы, с силой сжимая бедра, она, как слова молитвы, снова и снова шептала мне на ухо: «Быстрее! Быстрее!»; я хочу ее, хочу все и сразу: хочу похитить ее, спрятать от всего мира и от мужчины, которого она никак не может решиться бросить, хочу, чтобы она была моей, только моей – сегодня, завтра, до самой смерти… и, выслушивая ответ Керри, я даже не пытаюсь понять его смысл. Я разворачиваю ее к себе, неожиданно резко и грубо, и Керри, кажется, не успевает закончить фразу прежде, чем мои губы завладевают ее губами. Я чувствую голод, нестерпимый и яростный; голод, который невозможно утолить поцелуями и прикосновениями. Частично, и я понимаю это, причиной охватившего нас желания является банальная человеческая реакция на горе и смерть, но, если бы меня спросили, я мог бы назвать и другую причину. – Пожалуйста, – говорю я, покрывая ее лицо поцелуями. – Пожалуйста, – это слово само собой срывается с моих губ, когда я касаюсь ими шеи Керри. – Пожалуйста, – и я, крепче сжимая ее плечи руками, чуть встряхиваю ее в такт произносимым словам, – пожалуйста, покончи с этим. Я не хочу делить тебя с ним. – Сюда может кто-то зайти, – говорит она и отстраняется от меня, но мне хочется рассмеяться от счастья, потому что Керри явно колеблется, и я понимаю: впервые за пять месяцев, что мы тайно встречаемся за спиной Марка, она готова принять решение. «Выбери меня! Пожалуйста, выбери меня!» – Я не произношу эти слова вслух, но только ценой величайшего усилия воли. Давить на Керри сейчас, после пережитого ею нервного потрясения, было бы подло и непростительно. Ребенок, которого мы не сумели спасти, не был нашим родственником. Мы знали Бевви Андерсон всего пару часов. Но и меня, и, я уверен, Керри не покидает стойкое ощущение, что этой ночью мы потеряли по-настоящему близкого человека. – Выходи первой, – говорю я и, со спины обхватив Керри за талию, на мгновение притягиваю ее к себе и прижимаюсь губами к ее щеке. – Я пойду за тобой. Через пару минут. Она оборачивается, смотрит на меня широко открытыми глазами, смотрит долго, будто пытается прочитать по моему лицу ответ на главный, без сомнений терзающий ее последние месяцы вопрос, а потом улыбается мне, отворачивается и выходит из ординаторской. Я гоню от себя мысли о том, чтó означала ее улыбка. Сделала ли Керри свой выбор или просто радовалась перспективе забыться в моих объятиях, – я не хочу гадать, и, выждав положенные минуты, быстрым шагом иду к регистрационной стойке и прошу коллегу прикрыть меня в связи с неотложным и жизненно важным для меня делом. Озвучивая слова своей просьбы, я не кривлю душой: мне жизненно необходимо быть с Керри, и я не могу ждать ни минуты! За все время, что мы встречаемся, мы с Керри ни разу не воспользовались одним автомобилем, но я не удивляюсь, услышав негромкий стук по стеклу со стороны пассажирского сиденья. – Я не могу вести, – коротко поясняет она, когда я открываю для нее дверь, и, устроившись на сиденье, больше не произносит ни слова в течение всей поездки. – Детка, ты не уснула? – решаюсь спросить я, уже припарковав машину в подземном гараже своего дома. Мне жалко ее будить, я знаю, как вымотали Керри очередные бессонные сутки, но время, одинаково равнодушное как к угрозам, так и к молитвам, каждым тиканьем наручных часов, будто ножом по живому, отсекает от наших полутора часов благословенные секунды. Глаза Керри по-прежнему закрыты, но она отрицательно качает головой. – Поцелуй меня, – шепчет она, почти беззвучно, обдав меня волной своего теплого дыхания, когда, заглушив мотор, я наклоняюсь к ней, чтобы снять с нее ремень безопасности. Ее губы, мягкие и податливые, раскрываются навстречу моим губам, и я целýю ее нежно и осторожно, словно всерьез боюсь спугнуть ее сон. – Отнести тебя наверх? – шепотом спрашиваю я, но Керри мотает головой и обхватывает меня руками за шею прежде, чем я успеваю податься назад. Не открывая глаз, она притягивает к себе мою голову, и наши губы соприкасаются, когда тихо, но очень четко, не оставляя ни единой возможности не расслышать или понять ее слова превратно, Керри произносит: – Я люблю тебя. Я молчу, и тогда она приоткрывает один глаз, чтобы увидеть мое лицо. Ее лоб забавно хмурится, пока Керри пытается незаметно, из-под ресниц рассмотреть мою реакцию на ее слова, и, сам себе не веря, я начинаю смеяться над ее гримасками. – Что я сказала смешного?! – вскидывается она, но я прижимаю ее к себе, чувствуя, как сразу же расслабляется в моих объятиях ее тело. – Я думал, этого никогда не случится, – говорю я, и вновь отказываюсь поверить в спокойный и ровный тон собственного голоса. Мне хочется взять тайм-аут, выйти из машины, осмыслить произнесенное Керри признание, прочувствовать важность момента, заставить себя поверить, что это не сон, или просто перевести дыхание. Я верю и не верю ее словам. Я жажду и одновременно пугаюсь обрушившейся вдруг на меня ответственности. Мое мироощущение разваливается на части, и в то же время я чувствую себя как никогда цельной личностью. Эти противоречивые эмоции захватывают меня, затягивают в бушующий водоворот сомнений и восторга; будущее страшит и влечет меня, я не могу заглянуть в него, понятия не имею, чтó стоит за словами: «Я люблю тебя» и какой потаенный смысл вкладывала в них Керри. Я не знаю, какой выбор она сделала. Как не знаю, сделала ли она его вообще. Ее признание могло обернуться словами прощания, могло быть следствием пережитой этой ночью трагедии, да я и сам не могу со стопроцентной уверенностью сказать, чего я хочу сильнее: заплакать от счастья или извиниться и, пряча глаза, прошептать Керри три слова: «Я не готов». Подобные мысли кажутся мне малодушными и сбивают с толку, ведь еще пару минут назад я принимал за аксиому собственную веру как в неизбежность нашего с Керри будущего счастья, так и в оправданность принесенных нами жертв и преданного доверия дорогого нам человека. «Что со мной происходит?» – думаю я, а мои пальцы зарываются в волосы Керри. От нее восхитительно пахнет – никаких идиотских духов, никакого шампуня, никакой парфюмерии; я ощущаю только ее запах, такой родной, навевающий ассоциации с домом и почему-то с детством, успокаивающий, но и такой возбуждающий. «Это правильно, – внезапно осеняет меня. – Только так и должно быть». Близость этой женщины, ее запах, исходящее от нее тепло, словно введенные в кровь успокоительные препараты, расслабляют меня, и, облегченно выдохнув, я прикрываю глаза, позволяя себе отдаться волнам вдруг снизошедшего на меня умиротворения. Я не хочу никуда сбегать. Меня не пугает ответственность. Будущее больше не кажется угрожающим и туманным, а возможные преграды на пути нашему с Керри счастью лишь утраивают мое желание добиваться ее любви. Обнимать Керри, согреваться ее теплом – настолько непередаваемо хорошо, что на какое-то время я полностью отключаюсь от реальности. Сомнения, страхи, угрызения совести, неудовлетворенность собственной жизнью исчезают, рассеиваются в окутавшем нас уютном полумраке салона, будто их никогда и не было; и, засыпая, я уже чувствую размеренное покачивание, слышу ласкающий слух плеск накатывающих на борт нашей самой комфортабельной лодки на свете волн, когда голос Керри разбивает мой сон, возвращает волшебной лодке формы моего знававшего лучшие времена автомобиля, а требовательные интонации в ее голосе не оставляют мне и малейшей надежды проигнорировать этот призыв и, зарывшись лицом в ее дивно-пахнущие волосы, вновь погрузиться в благостное забытье. – Ты выключил печку, – произносит Керри, отстраняется от меня, и я не могу понять по ее тону, чем она недовольна на самом деле: своим сорвавшимся с губ признанием в любви, моей, странной даже для меня самого, реакцией на ее слова или, действительно, понижением температуры в стремительно остывающем салоне моей машины. – Я уже не в том возрасте, чтобы заниматься сексом в машине. – С минуту она вглядывается в мое лицо, криво улыбается и добавляет. – Спать в твоей машине в мои планы тоже не входило. Уж извини меня. Она отворачивается от меня, приглаживает растрепавшиеся волосы, а я, словно лишенный доступа к источнику питания разрядившийся аккумулятор, ощущаю во всем теле труднообъяснимый, но невероятно мучительный дискомфорт. «Это ломка по прикосновениям и объятиям», – совершенно отчетливо понимаю я, и легкая сумасшедшинка этой мысли, будто против воли, вынуждает меня рассмеяться. Мой смех, тихий и немного смущенный, действует на Керри так, как если бы я расхохотался ей в лицо в ответ на ее признание. Она смотрит на меня, часто-часто моргает и тянется к сумочке, чтобы достать свой недавно приобретенный мобильный телефон. – Я закажу такси, – произносит она. Холодность ее тона отрезвляет меня, подобно эффекту от приема ледяного душа, и заставляет окончательно проснуться. – Подожди, – говорю я, сгоняю с лица идиотскую шутовскую ухмылку и, отобрав у Керри мобильный, не глядя, швыряю его обратно в сумку. Мой голос дрожит – то ли от холода, то ли от испытываемого волнения; мне трудно сосредоточиться, я понятия не имею, чтó я пытаюсь сказать, но в то же время мне хочется сказать ей столь много! Я медленно выдыхаю и прикрываю глаза, чтобы унять головокружение, а затем я стискиваю пальцами ладонь Керри и начинаю говорить. – Ты знаешь, я не думал, что это будет так тяжело… У меня были отношения с замужними женщинами. Один такой роман я даже считал серьезным, но я понятия не имел, что это такое – отпускать человека, которого любишь, из своей постели… отпускать его раз за разом, снова и снова – прямиком в объятия другого мужчины. Ты… понимаешь, я несколько раз почти сорвался. Я почти сказал Марку правду, – тяжело подбирая слова, продолжаю я, замечаю движение Керри и крепче сжимаю пальцы вокруг ее ладошки. – Подожди! Дай мне договорить! Я… у меня даже был план. Я хотел подсунуть ему наш альбом. Из тех, что мы делали друг для друга, когда стали жить вместе. Осенью 80-го. А когда он задал бы мне вопрос: «Какого черта?!»… – Даг, это я тебе задам вопрос: «Какого черта?!», – прерывает меня Керри, а я лишь чудом удерживаю себя от порыва закрыть ей рот ладонью. – Мы сто раз говорили на эту тему! Я просила тебя подождать и… – ... и я подождал, – по ее же примеру, на полуфразе перебиваю я Керри. Она недовольно хмыкает, но подчиняется и замолкает. – Подождал и дождался. Я… просто я хочу сказать, что наш роман… он меня убивал. Я… я не думал, что так будет. Я думал, очень наивно думал, что мне будет достаточно самой нашей близости. Что одно то, что я смогу дотрагиваться до тебя, целовать тебя, уже сделает меня счастливым. И так и было… В первые месяцы…или точнее – в первые недели, так оно и было. Ты была рядом. Пусть ненадолго. Пусть тайком. Но ты была со мной. Была моей. И я тогда даже предположить не мог, насколько это будет ужасно потом… Насколько это будет ужаснее, чем просто разговоры… Понимаешь, когда мы просто вспоминали прошлое, это было… да, тяжело, да, невыносимо, да, это злило, но я четко знал – ты с ним. Понимал, что, может быть, ситуация изменится, и ты будешь со мной. Может быть, нет, но ведь никто не запрещал мне надеяться? А здесь… ты и моя, и его… и… если бы сегодня мы дежурили все втроем, утешал бы тебя он! Понимаешь, в чем весь ужас?! Мне нужно было бы отступить. Отойти в сторону. Ничем не выдать своей ярости. Своего разочарования. Опять. Отступать раз за разом. Опять. Опять. Опять… Это… ты можешь себе представить, какую я ощущаю беспомощность, когда я вижу тебя расстроенной, но не могу подойти и просто сказать слова утешения? Не могу, потому что ты мне запретила. Потому что ты не хочешь вызывать подозрения. Ты все время чего-то боишься! Мне даже в постели кажется, что ты боишься выдать свою симпатию… свои чувства… то ли передо мной, то ли перед внутренним цензором, что сидит в твоей голове, – не сдержавшись, я поднимаю руку и двумя пальцами стучу по лбу Керри, но тут же, боясь сорваться, отдергиваю ладонь от ее лица и виновато ей улыбаюсь. – Почему ты не хочешь с ним расстаться? – Я же… – Керри переводит дыхание, отворачивается от меня и явно не знает, что сказать. – Я же тебе говорила… – продолжает она и тяжело вздыхает. – Говорила, что ты боишься, что я с тобой только из ревности? Керри вскидывает голову, смотрит на меня, и в полумраке салона мне кажется, что ее глаза светятся, как у кошки. Я несколько раз моргаю, и наваждение спадает. Керри вздрагивает и, ухватившись руками за воротник своего пальто, кутается в него в очевидно тщетных попытках согреться. Она вдруг кажется мне такой маленькой, хрупкой, потерянной и испуганной, что желание выяснить отношения здесь и сейчас в считанные секунды сходит на нет. – Девочка, ты совсем замерзла, – говорю я, прикасаюсь пальцами к дрожащим губам Керри и с нежностью, удивившей даже меня самого невысказанными глубиной и силой, целýю ее ледяную щечку. – Потом договорим. Пойдем наверх. – Даг, пожалуйста, прости меня… – шепчет она, но я медленно качаю головой и выхожу из машины. – Мне тоже невыносима эта ситуация, – упрямо пытается продолжить она, когда я открываю дверь, чтобы помочь ей выйти. – Я не думала, что до этого дойдет! Я, правда… – Шшш… – тихонько говорю я ей на ухо и включаю сигнализацию. – У нас будет время, чтобы поговорить. С видимым облегчением Керри подчиняется моей просьбе и трогательно-доверчивым жестом берет меня под руку. – Я, правда, тебя люблю, – шепчет она, приподнявшись на цыпочках и вплотную приблизив губы к моему уху, пока мы дожидаемся лифта. – Мне нужно говорить, что я тебя тоже? – спрашиваю я, увлекая ее в раскрывшиеся перед нами двери кабины. Керри прислоняется спиной к стене лифта, ждет, когда я нажму кнопку своего этажа, и обнимает меня за шею. – Не нужно, – говорит она, и загадочная улыбка на ее губах заставляет меня потерять голову. Мы целуемся, словно впервые влюбившиеся подростки, и на какое-то мгновение мне действительно удается поверить в то, что прожитые годы можно вот так запросто стряхнуть с плеч, будто старую заношенную одежду. – Мы застрянем! – хохочет Керри, когда в пятый или шестой раз двери лифта пытаются сомкнуться, но, наткнувшись на мою отставленную назад ногу, с малоприятным скрежетом разъезжаются в разные стороны. Ее смех, удивительно молодой и звонкий, разносится по лестничной площадке; и я не могу сдержать глупое хихиканье, только представив ошеломленные лица жильцов, если, услышав нас, они решили бы приструнить расшумевшихся в неурочный час малолеток, а наткнулись бы на уважаемого соседа-доктора в компании полураздетой спутницы, чей бюстгальтер, предусмотрительно расстегивающийся спереди, «уважаемый доктор» минуту назад расстегнул зубами. – До встречи, девочки! – говорю я, с искренним сожалением в последний раз окидываю взглядом грудь Керри и запахиваю на ней пальто. Двери лифта в седьмой или восьмой раз с мерзким скрежетом разъезжаются в стороны, а Керри смеется, как когда-то в юности – заливисто и запрокинув голову, и тщетно пытается придать своему лицу осуждающий вид. – Ты ведешь себя, как мальчишка! – улыбается она, смотрит на меня исподлобья, и я легко прочитываю в ее глазах то особое выражение, что много лет назад неизменно заставляло замирать мое сердце и которому после множества бесплодных попыток я все же смог подобрать более-менее удачное определение: «печальная нежность». – Нам ведь не пятнадцать, – продолжает Керри и тихонько вздыхает, – и даже не двадцать. Причем уже очень давно. – В двадцать лет я не мог раздевать тебя в лифте, – говорю я и, подобрав с пола костыль Керри, пропускаю ее вперед. На выходе она оборачивается, и, глядя на осветившую ее лицо озорную улыбку, я на самом деле ощущаю себя молоденьким мальчишкой. Вытащив из кармана ключи, я приобнимаю Керри за плечи и прежде, чем открыть дверь своей квартиры, целýю ее в висок и, как не делал уже много лет, ерошу волосы на ее голове. Не такие длинные, как были когда-то, они «укладываются» в очаровательную прическу, на создание которой, обратись Керри к одному из новомодных стилистов, ей пришлось бы потратить уйму денег и времени. «Изящный беспорядок», – вспоминаю я одно из названий подобных «шедевров парикмахерского искусства», а Керри в притворном возмущении бьет меня по руке и, зайдя в квартиру, жестом подманивает меня к себе. – Правильно, – шепчет она, и я, завороженный ее немигающим взглядом и улыбкой, не сразу припоминаю, на чем оборвался в лифте наш диалог. – Потому что в двадцать лет мы пользовались лестницами. Но, мне кажется, за последние месяцы ты наверстал упущенное. – Детка, сколько бы мы ни прожили, мне никогда не наверстать упущенное нами время, – вырывается у меня, и, резко подавшись вперед, Керри буквально повисает у меня на шее. – Пожалуйста, никогда больше этого не говори, – шепчет она, и ее горячее дыхание обжигает мои ухо и щеку. – Я не хочу думать ни о прошлом, ни о будущем. Я сейчас здесь, с тобой, и только это имеет значение. Мне кажется, так было всегда. Ты и я. И больше никого и ничего. К черту возраст… сейчас я понятия не имею, сколько мне лет, – так же шепотом, отрывисто продолжает Керри, одним незаметным движением сбрасывая с себя пальто и блузку. Ее губы приближаются к моим близко, почти касаясь, когда она произносит фразу, которую я не произносил и не слышал уже больше шестнадцати лет. – Всерьез и по-настоящему? – спрашивает меня Керри, и я понимаю, что она права. У любви не бывает возраста и срока давности. Эта мысль, простая, как и любая другая истина, тем не менее, кажется мне непостижимой. Но я, и правда, не ощущаю своего возраста. Я не помню, кто я и где я. Не помню, что было десять минут назад, и меня не волнует, что произойдет с нами в будущем. Все, что осталось от меня, – это имя. Имя, которое снова и снова повторяет то ли девочка, то ли девушка, то ли женщина, которую я когда-то любил. То ли девочка, то ли девушка, то ли женщина, которую я люблю и которую, пока жив, буду любить. Время и пространство сливаются в одно невыразимо-сладкое «здесь и сейчас». Нет будущего. Нет прошлого. Нет ничего и никого, кроме нее и меня. – Ты и я, – шепотом проговариваю я, прижимая Керри спиной к стене. Темная прихожая моей холостяцкой берлоги волшебным образом преображается в крохотную комнатушку женского общежития. Я целýю бесстыдно раскрывающиеся мне навстречу губы девочки, которую за два с половиной месяца со дня нашего знакомства так и не решился пригласить на свидание. Нам девятнадцать, и наша первая ночь любви почему-то не чувствуется как первая. Я провожу рукой вдоль ее обнаженного тела, и кажется, что это движение я совершал уже бесконечное множество раз. «Так и было», – вспоминаю я, когда спина Керри с тихим шорохом начинает скользить по стене. Вверх и вниз. Вверх и вниз. Все быстрее и быстрее. Она прижимается ко мне; и, подчиняясь этому сводящему с ума убыстряющемуся движению – такому естественному, кажущемуся вечным, как сама жизнь, я вижу перед собой ее лицо. Мне не нужно смотреть, чтобы видеть. Я знаю его наизусть. Каждую черточку. Каждую родинку. Каждую мимическую морщинку. Любовь сильнее времени, и одним прикосновением я могу убрать с лица Керри печать прожитых лет. Они исчезают: складочка между ее бровями и вокруг рта, тоненькие лучики морщинок, разбегающиеся из уголков ее глаз; я не понимаю, на каком я свете и сколько лет нам на самом деле. Как будто я проживаю не одну жизнь. Умираю и возрождаюсь, снова и снова, тысячи и миллионы раз, и единственная постоянная величина в изменчивом, беснующемся хаосе прожитых и проживаемых мною жизней – лицо человека, которого я люблю. Мне хочется спросить: «Где мы?» Мне хочется спросить: «Сколько нам лет?» Мне хочется спросить: «Что будет с нами завтра?» Но я прижимаюсь губами к ее губам, она отвечает на мои поцелуи с теми же готовностью и неистовством, как и годы назад, в ночь нашего первого свидания, и это – лучший ответ на мои не прозвучавшие вслух вопросы. «Неважно, где мы». «Какая разница, сколько нам лет?» «Если у нас есть «здесь и сейчас», зачем нам думать о том, что будет с нами завтра?» – Керри? – почему-то с вопросительной интонацией выдыхаю я ее имя, из последних сил балансируя на пике удовольствия, а она зубами впивается в мое плечо, и сквозь нарастающий шум в ушах до меня доносится ее иступленный шепот. – Все правильно, – откликается она, и в этот момент меня накрывает волна острого, почти болезненного наслаждения, пронзающего все мое тело. – Только мы, – будто издалека продолжаю я слышать шепот Керри. – Только здесь и сейчас... – Но что будет дальше? – все-таки задаю я вопрос, когда мы устраиваемся на моей кровати. Керри зажигает ночник и, не спрашивая разрешения, залезает в верхний ящичек моей прикроватной тумбочки. – Я не знаю, – как и множество раз до этого, отвечает она и пожимает плечами. Я прикрываю глаза и откидываюсь на подушку. Если бы можно было связать ее и силой увезти на край света, думаю я, но останавливаю сам себя, понимая, что с подачи Керри мы вновь покатимся по привычному и уже осточертевшему до дрожи кругу. Я слышу, как щелкает зажигалка, и, открыв глаза, с усмешкой протягиваю Керри руку. – Если Марк узнает, что ты вновь начала курить… – грустным голосом тяну я, когда она кладет в мою раскрытую ладонь сигарету и зажигалку. – Поверь мне, это не самое страшное из того, что он может обо мне узнать! – с нервным смешком восклицает она и глубоко затягивается. Я прикуриваю свою сигарету и свободной рукой убираю от лица Керри влажную от пота прядку волос. – Мне не нравится, что ты начала курить из-за меня… – Даг, не льсти себе! – прерывает меня она, переворачивается на живот и подтягивает к себе маленькую симпатичную пепельницу в форме морской раковинки, которую специально для нее я держу на тумбочке с ее стороны кровати. – Ну я же помню, когда ты впервые попросила у меня сигарету, – говорю я и украдкой смотрю на часы, гадая, успеем ли мы за оставшиеся сорок-пятьдесят минут от ни к чему не обязывающей болтовни вернуться к начатому в машине разговору и принять наконец решение о том, каким оно будет, наше – и я искренне надеюсь, что не общее на троих! – будущее. – И «совершенно случайно» тебе не потребовалось далеко ходить! – поддразнивая меня, говорит Керри, а я вспоминаю выражение парадоксального осуждения на ее лице, когда в сентябре, в ответ на ее первую просьбу, я вытащил пачку сигарет из кармана куртки. – Я брошу. Я тебе обещаю. – Ты обещала это еще в прошлом месяце. – Хорошо. Пусть это будет наша последняя пачка! – торжественным голосом произносит Керри и в знак серьезности принесенной клятвы прикладывает руку с зажатой между пальцами сигаретой к своей обнаженной груди. Я хмыкаю и, присев в кровати, наклоняюсь к ней и, приподняв лицо Керри за подбородок, накрываю ее губы своими. – Ммм… что ты делаешь?! – возмущенно вскрикивает она и отодвигает от своей груди мою руку. – Не наглей, пожалуйста. Я просто хочу полежать… – Так что будет дальше, Керри? – Устроившись на подушке, я вновь повторяю свой извечный вопрос, но вопреки сложившейся традиции Керри не пожимает плечами и не переводит тему. Она стряхивает пепел в пепельницу в форме раковинки и пристально смотрит мне в глаза. – Вокруг полно женщин, – произносит Керри, и ее взгляд по-прежнему не отрывается от моего лица. – Более красивых. И более молодых. Женщин, которые не встречаются с твоим лучшим другом. Так почему я, Даг? – Может быть, потому что я люблю тебя, а не кого-то другого? – говорю я, не без усилия подстроившись под заданный Керри непринужденно-шутливый тон. – Так, может быть, сперва стóит попробовать этого «другого»? Прежде чем я скажу: «Ах!», растаю и упаду к твоим ногам? А ты скажешь в ответ: «Как классно!» и отправишься покорять новые вершины? – Она улыбается, но я вижу, что улыбка не затрагивает ее глаз. Затушив недокуренную сигарету, Керри отодвигает от себя пепельницу и усаживается в постели, по давней привычке подтянув колени к груди и обхватив их руками. Ее взгляд, серьезный и цепкий, вновь возвращается к моему лицу. Вытянув руку, я шутливо шлепаю ее по носу, как делал это всякий раз в нашей прошлой жизни, стоило Керри сморозить откровенную глупость. – Ты думаешь, у меня недостаточно опыта? Я пробовал. Много чего и много с кем. Только знаешь что? – Вслед за ней я сажусь в постели и наклоняюсь к ее лицу. – И у более молодых, и у более красивых женщин есть один, но очень большой недостаток. Они – не ты. Резко выдохнув, Керри закатывает глаза и трясет головой, давая понять, что не верит ни единому моему слову, но я знаю, что она верит, как знаю и то, что этот наш разговор не закончится никак и ничем. – У меня никого нет. И мне не нужен никто другой, – говорю я, тушу сигарету и, вернув пепельницу на место, поворачиваюсь к Керри и тыльной стороной ладони глажу ее по щеке. Она жмурится от удовольствия, а когда вновь открывает глаза, я вижу в них все то же выражение недоверчивой тревожности, что и минуту назад. – Если бы мне нужен был кто-то еще, зачем бы я стал тебя добиваться? – спрашиваю я, пытаясь зайти с другой стороны, но Керри отвечает мне – сразу же, не задумавшись, и я понимаю, что ее ответ был готов задолго до того, как вопрос сформировался у меня в голове. – Мне иногда кажется, что тебе просто нравится меня добиваться, – произносит она, смотрит на меня с вызовом, а мне хочется спросить у нее: «Что?!», а еще больше: «Ты на самом деле не веришь в мою любовь?! После всего, что у нас с тобой было?!» К сожалению, мне отлично известна реакция Керри на подобные «бабские фразочки», которые она всегда называла либо «громкими фразами», либо еще хуже – «розовыми слюнями». И так как чуть больше минуты назад я уже имел сомнительную радость наблюдать за ее закатыванием глаз и трясением головы, я напускаю на себя показное равнодушие и как бы между прочим бросаю: – Между нами, я уже добился довольно многого. Почему тогда я не остановился? – Ну разве речь шла о сексе? – говорит Керри, ее брови высоко поднимаются, и мне приходится мысленно приказать себе не поддаваться на провокации. «Она имеет право на сомнения, – думаю я, не сводя глаз с лица Керри, – ведь ты сам до конца не уверен в ее чувствах к тебе. Каких чудес и какого доверия ты тогда ждешь от нее?!» – Я имела в виду мужское соперничество… нет, – она притворно вздыхает и округляет глаза, – слишком устала, чтобы подбирать «очаровательные синонимы». Я имела в виду то, как для вас, парней, важно бесконечно «мериться пиписьками», – продолжает она и понижает голос, очевидно, парадируя диалог двух мужчин-неандертальцев. – «Я круче!» «Нет, это я круче!» «Отдай мне мою женщину!» «Нет, это ты отдай мне мою женщину!» – Мы с Марком никогда не делили женщин… – вкрадчивым голосом останавливаю я доморощенную клоунаду Керри и уже открываю рот, чтобы попросить ее прекратить нести чушь, но она опережает меня на долю секунды. – Дорогуша, ау! – восклицает она и взмахивает рукой у меня перед носом. – Я – эта женщина! – Ну, конечно же! – Чувствуя, что вот-вот сорвусь, я из последних сил стараюсь сдержаться и не показать Керри, как меня задевают ее слова. – Ведь Марку известно все и о нашем прошлом, и о нашем романе! Он видит во мне соперника! Как ты во всем права! Керри пожимает плечами и отворачивается. Я смотрю на часы и прикусываю губу, чтобы не заорать в голос: наше время стремительно убегает, тает, как мороженное на солнце, а, судя по каменному выражению лица Керри, принятие важных, меняющих жизнь решений более не входит в ее планы на эту ночь. – Я наблюдала за вами. На работе у вас это есть, – говорит она безразличным тоном, и только чудом мне удается задать свой вопрос ровным голосом, потому что больше всего в этот момент мне хочется взять ее за плечи, хорошенько встряхнуть и прокричать ей в лицо: «Какого черта?!» – Что «это»? – спрашиваю я и, протянув руку, подчеркнуто осторожно беру ее за подбородок двумя пальцами и разворачиваю лицом к себе. С минуту она молчит, а я не могу разгадать выражение ее взгляда. «Ну почему ты все усложняешь? – думаю я, вглядываясь в напряженное, сосредоточенное лицо Керри. Парадоксально, но мне становится жаль ее; я понимаю, что не хочу заставлять ее делать выбор, если принятие решения для нее – дело столь непростое и мучительное. – Да, наши отношения никогда не были безоблачными, но почему ты отказываешься признавать очевидное? Я ведь на самом деле тебя люблю». – Вы меряетесь, – наконец, отвечает Керри на мой вопрос; сначала я не понимаю, о чем идет речь, но она улыбается мне, чуть презрительно и даже надменно, и поясняет. – Меряетесь пиписьками. Ты и Марк. Чье решение правильнее. Кто главнее. Чьи доводы круче. Медленно, но верно карьера Марка идет в гору. А теперь можешь плюнуть мне в лицо, если тебя это не раздражает! – Господи, о чем мы говорим… – выдыхаю я, отшатываюсь от нее и тщетно пытаюсь собраться с мыслями. Разумеется, Керри во многом права; все это время она, по сути, жила с нами обоими, и ей хорошо, а возможно даже лучше, чем мне и ему, известна вся подноготная нашей с Марком дружбы. И, да, конечно же, наши с ним профессиональные взаимоотношения порой оставляют желать лучшего, но… – Какое это, черт возьми, имеет отношение к нам?! – Ты знаешь. Я говорила об этом, – отвечает мне Керри; я знаю, какая она упрямая, помню, какой упрямой она была, но, увы, за все эти годы я не смог отыскать никакого иного лекарства против ее упертого, неуступчивого характера, кроме терпения. – Я ревную тебя к нему, – как можно более мягким, уверенным тоном произношу я и доверительно заглядываю ей в глаза. – Но я никогда не хотел возвращать тебя из ревности. – Я… я боюсь начать все сначала, – говорит Керри и как-то вдруг, в одночасье, сникает и будто уменьшается в размерах. Я не знаю, сыграли ли свою роль мои интонации, или до нее, наконец, дошел смысл моих слов, и для меня это не имеет никакого значения. С момента сегодняшнего признания Керри в моей машине и даже раньше, когда она поцеловала меня в ординаторской, я чувствовал, что она готова сказать мне «да»; и, затаив дыхание, я смотрю, как двигаются ее губы, но плохо понимаю смысл произнесенных ею слов. – С Марком все иначе. С ним… мне с ним просто. Очень легко. Понимаешь? Я… я тебе когда-то говорила, что наша с тобой любовь… еще тогда, в двадцать лет, она обрушилась на меня, как цунами. Я не была к ней готова. И я ни черта не готова к ней сейчас. Это больно, ты понимаешь? Очень больно и очень страшно. Ты будто снимаешь с себя все слои кожи! А потом… когда все заканчивается… и неважно, по чьей вине… потом… ты должен собирать себя по кускам, чтобы выжить! Это любовь, да… но она какая-то больная, эта любовь! Или это со мной что-то не так? Но… – Она подается вперед и обеими руками обнимает меня за шею. На мгновение мне кажется, что это объятие – жест прощания, но Керри прижимается губами к моей щеке и горячо шепчет. – Когда ты рядом, мне так хорошо! По-настоящему хорошо. Так хорошо мне ни с кем и никогда не было. С того, самого первого раза, когда мы впервые поцеловались в университетском парке. Марк… Марк, он совсем другой. Он… дарит мне стабильность… – Чуть повысив голос, Керри отстраняется от меня, и я вижу слезы в ее глазах. – В моей жизни впервые такие отношения… были такие отношения, потому что сейчас я даже не знаю, как называть этот фарс, что творится между нами тремя! Такие… такие зрелые и взрослые отношения. Может быть, в них не хватало романтики… или страстей, как у нас с тобой. Когда все кружилось, летало, пело, а я вообще не соображала, кто я и на каком я свете! – Керри, мы оба выросли. И мы можем построить любые отношения. Какие только захотим, – говорю я; и, как ни в чем и никогда, я уверен в каждом произнесенном мной слове. Она всхлипывает, смотрит на меня огромными испуганными глазами, и, чтобы немного понизить градус заданной Керри отчаянной серьезности, я наклоняюсь к ее лицу и подмигиваю. – Тебе нравятся порой скучные, но серьезные отношения с респектабельным господином доктором? Так, к твоему сведению, я тоже доктор. И я обещаю, что стану для тебя самым скучным и предсказуемым доктором на всем белом свете! Керри качает головой и смеется сквозь слезы, а ее пальчики находят и с силой стискивают мою ладонь. – Черт, я была уверена, что твои игры в воспоминания ни во что не выльются! – шепотом произносит она и свободной рукой вытирает глаза. – Я думала, я себя знаю… – Я тоже думал, что я себя знаю, – так же шепотом откликаюсь и, наклонившись, целую ее в носик. – Когда я узнал, что ты собираешься работать в моей больнице, я подумал: «Прошло четырнадцать лет. Хорошо еще, если я смогу ее узнать!» – Но ты так со мной обращался… так… – начинает Керри, но замолкает, так и не закончив фразу. Она смотрит на меня со смешанным с надеждой страданием, и, как никогда, мне хочется вернуться в прошлое, чтобы набить морду самому себе. – Пожалуйста, прости меня, – в тысячный раз извиняюсь я, но в глубине души понимаю, что моему ребяческому поведению нет и не будет прощения. Если бы я не позволил ей начать встречаться с другим мужчиной, или позже нашел в себе достаточно мужества и благородства, чтобы отойти в сторону, то тем самым хорошенько упростил бы жизнь всем троим: и себе, и Керри, и Марку. – Черт! Но ведь ты захотел меня вернуть только тогда, когда Марк рассказал тебе о наших с ним отношениях! – вскрикивает Керри, словно подслушав мои мысли. – До этого мне казалось, что тебе противно даже смотреть в мою сторону! – Шшш… – говорю я ей и, обняв за шею, прижимаю к себе ее дрожащее тело. Слегка приподнявшись, я вытаскиваю из-под себя одеяло и укутываю в него плечи Керри. – Мы много раз говорили на эту тему. Я могу в сто пятидесятый раз напомнить тебе о наших поцелуях в ординаторской, которые случились до твоего романа с Марком. Я никогда не был к тебе равнодушен. Даже в то время, что тебя не было рядом. – Ты обещаешь, что не бросишь меня? Если я скажу Марку о нас, ты ведь не… – Детка, ну что ты говоришь? – Оборвав Керри на полуслове, я соединяю на ее затылке ладони и прислоняюсь к ее лбу своим. – По твоему мнению, если ты скажешь о нас Марку, то я… эээ… как ты сказала? Воскликну: «Как классно!» и сделаю ноги?! Ну, ответь мне, где твоя логика? – Я просто боюсь… – едва слышно произносит она, и если бы я не находился к ее лицу так близко, то не расслышал бы ни единого слова, – очень боюсь ошибиться… – Во мне? – переспрашиваю я и, услышав в ответ самое тихое «да» на свете, очень хочу, но не могу разозлиться на Керри за то, что за столько лет она так и не научилась мне верить. Я сам, собственной персоной, был главной, а, быть может, единственной причиной ее сомнений; и в тысячный раз я мысленно даю самому себе слово, что положу всю свою жизнь на то, чтобы заслужить доверие любимой женщины. – Я клянусь, что не брошу тебя! И потом… ты думаешь, мне так нравится быть мразью? Я тоже люблю Марка. Правда. Я никогда не хотел его обманывать! И если бы я любил тебя хотя бы чуть-чуть меньше, вот на такую капелюсечку, – я свожу вместе большой и указательный пальцы перед лицом Керри, и с облегчением выдыхаю, услышав ее негромкий смех, – я с радостью поздравил бы вас двоих и отошел в сторону! Может быть, тайно все равно ревновал бы. Может быть, отказался бы быть крестным вашим детям. Но я не стал бы ломать жизнь своего лучшего друга. И твою тоже, – произношу я и слегка отстраняю от себя Керри, чтобы встретиться с ней глазами. Очень медленно я повторяю. – Я никогда не стал бы ломать твою жизнь из-за глупой прихоти. И если ты сейчас скажешь мне «уходи», поверь, я… – Из твоей квартиры? Это было бы сильно! – говорит Керри, склоняет голову на бок и, слегка сощурив глаза, улыбается мне лукавой улыбкой. Теперь я точно знаю, что она приняла решение, но все еще не могу поверить в собственное счастье. – Я просто хочу сказать, что я не хотел ставить тебя перед выбором: «Выбери меня, потому что я круче, красивее или лучше целуюсь!» Я даже не уверен, что это так… – Да во всем ты уверен! – перебивает меня Керри и, сделав большие глаза, в извиняющемся жесте вскидывает руки вверх и – само олицетворение кротости! – прижимает их к своему рту. – Больше ни слова! Продолжай, пожалуйста. – Какая же ты язва, Керри, – качаю головой я и на мгновение прикрываю глаза, чтобы сосредоточиться. – Я не хочу, чтобы ты решила быть со мной только потому, что я предлагаю тебе лучшие условия. Я не продавец, а ты не покупатель. Я хочу, с самого начала хотел, чтобы ты была со мной, потому что ты меня любишь. – А если бы я сказала тебе, что люблю не тебя, а его? – Я бы смирился. – Это ты сейчас так говоришь, потому что я имела глупость признаться тебе в любви до этого разговора. – Я не знаю, – чуть подумав, честно говорю я и пожимаю плечами. – Может быть, ты права. Но я говорю то, что думаю. А кто из нас не имеет такой слабости, как думать о себе лучше, чем он есть на самом деле? – Если бы не тот случай… когда Рэйчел сломала ногу, а Марк… ну, в общем, когда он так не вовремя вернулся домой, – говорит Керри, и я без удивления замечаю на ее щеках краску смущения; да, по-честному, я и сам не могу, не краснея, вспоминать о том сумасшедшем дне. – Я не знаю, чтó между нами было бы. Я столько раз собиралась попросить тебя съехать от нас. – Я тебя понимаю, – без паузы киваю я, потому что мне не нужны долгие объяснения. – Мы довели друг друга до белого каления. – Ну да! Мне даже начинало казаться, что люди в больнице подумывают о том, не принести ли в ординаторскую кресты и святую воду, чтобы изгнать из нас с тобой бесов. Мы оба смеемся над шуткой Керри, которая возможно и не была просто и только шуткой. К концу июля мы на самом деле окончательно истрепали нервы не только себе и друг другу, но и всем окружающим. – Я не думаю, что обряд экзорцизма в нашем случае кому-то помог бы, – все еще посмеиваясь, говорю я и, скосив глаза на часы, с сожалением понимаю, что наше время практически исчерпалось. – Так что ты решила, Керри? – Я рада, что этой ночью со мной оказался именно ты, – шепотом говорит мне Керри. Подавшись вперед, она, как и я минуты назад, прислоняется к моему лбу своим и закрывает глаза. – Это значит «да»? – задаю я вопрос, хотя мы оба знаем ее ответ. – Да, – послушно, так и не открыв глаз, шепчет она. – Ты скажешь Марку? – Да. – И я больше не услышу: «Нет, пожалуйста, давай подождем еще один годик! Я не готова принять решение!»? – Нет… – И мы поженимся? – Хорошо… – И ты всегда будешь со мной соглашаться? Слегка отодвинувшись от меня, Керри улыбается мне и отрицательно качает головой. – Я так и знал, что где-то здесь обязательно кроется какой-то подвох! Мы оба смеемся, но когда я тянусь к Керри, чтобы поцеловать ее, она выставляет вперед ладошку и, увернувшись от моих губ, выскальзывает из моих объятий. – Тебя уволят, – говорит она и протягивает мне рубашку. – А я не собираюсь тебя содержать, красавчик. – Боже, что я наделал?! – в притворном ужасе восклицаю я и, чмокнув ее в щеку, начинаю одеваться. – Как будто в двадцать лет я не наслушался твоих нотаций! «Даг! Я не вижу в твоих руках книгу!» «Боже мой! Ты собираешься гулять с друзьями?! Сегодня же вечер пятницы! Вот, я приготовила для тебя конспекты по анатомии!» И мое любимое! – Застегивая пуговицы рубашки, я наклоняюсь к Керри и самым томным голосом, на который способен, интимным полушепотом произношу ей на ушко. – «Милый, я сегодня одна! Ты придешь ко мне вечером? Я так тебя жду…» – Отодвинувшись, чтобы видеть ее лицо, я вижу, что Керри кусает губы, чтобы не рассмеяться, и киваю, подтверждая ее догадку. – Да-да, ты все правильно вспомнила! – говорю я и с придыханием заканчиваю фразу, – «…очень-очень тебя жду! Терпеть не могу готовиться к семинару в одиночестве!» – Можно подумать, ты хоть один раз дал мне нормально подготовиться! – Керри улыбается и аккуратно расправляет воротник моей рубашки. – Наши встречи начинались сексом, заканчивались сексом, а пока я пыталась читать конспекты, ты сидел рядом и бесконечно нудел: «Керри я хочу есть!», «Керри, мне надо в туалет!», «Керри, я устал!», «Керри, я хочу целоваться!»… – Не сгущайте краски, девушка! Я хорошо учился, – взъерошив Керри волосы, я предсказуемо получаю по рукам и отхожу к зеркалу, чтобы причесаться. – Благодари за это свои мозги и обаяние! Но уж никак не трудолюбие и усидчивость, – говорит Керри и, завернувшись в одеяло, выбирается из постели. – Дай сюда! – Подойдя ко мне, она отбирает у меня расческу и парой быстрых движений проводит ею по моим волосам. – Вот. А то ты не отлипнешь от зеркала. – Пока не поздно, я могу взять свое предложение назад? – возмущенным голосом спрашиваю я и, пока Керри отворачивается, чтобы положить расческу на тумбочку, делаю резкий выпад вперед и со спины обнимаю ее за талию. – Эй! Прекрати! – вскрикивает она, когда я приподнимаю ее над полом и легонько прикусываю ее шею зубами. – Ты хочешь получить дисциплинарное взыскание?! – Вообще-то я хочу получить кое-что другое, но, видимо, кроме взысканий мне сегодня уже ничего не светит, – со вздохом говорю я, в последний раз целую Керри в щеку и отпускаю. – Останешься и закажешь такси? Чуть рассеянно Керри кивает мне и, выйдя вслед за мной в прихожую, подбирает с пола свою блузку и сумочку. – Ключ у тебя? – на всякий случай уточняю я перед тем, как уйти. Керри ни разу не забывала взять ключи от моей квартиры, но сегодня мы не планировали встречаться. Выудив ключи из сумочки, она показывает их мне и одними губами шепчет: «Пока». Я подмигиваю ей на прощание, но, когда, отперев замок, я уже берусь за дверную ручку, Керри бросается вперед и буквально цепляется за мою руку. – Пожалуйста, скажи мне, что мы не совершаем самую большую в жизни ошибку! – горячо шепчет она и, соединив руки меня за спиной, прячет лицо на моей груди. – Мы не совершаем самую большую в жизни ошибку, – тщательно проговаривая каждое слово, говорю я и поднимаю лицо Керри за подбородок. Наши взгляды встречаются, и по выражению ее лица я вижу, что она вот-вот расплачется. Осторожно и нежно я прикасаюсь губами к ее губам и тихим голосом добавляю, – самую большую ошибку в жизни мы совершили без малого шестнадцать лет назад. Уж я-то точно ее совершил. Когда позволил тебе уйти. – Просто… мы ведь уже пытались… тогда… пытались быть вместе… – несколько бессвязно начинает Керри, но глубоко вдыхает и твердым голосом заканчивает фразу, – но у нас с тобой так ничего толком и не вышло. Встревоженная мордашка Керри кажется мне такой очаровательно-забавной, что я не могу сдержать улыбку. – Глупенькая, ну кто тебе сказал, что на все в этой жизни дается только одна попытка? – говорю я, и только тогда она разжимает руки и делает шаг назад. – Я люблю тебя, – на прощание говорит мне Керри. Ее покрасневшие от слез и усталости глаза смотрят на меня подкупающе честно и без стеснения. – Ты научилась, не смущаясь, произносить эту фразу? – небрежным тоном спрашиваю я, стараясь отогнать роящиеся в голове малоприятные вопросы о том, с кем и когда она могла этому научиться. – Я не хочу, чтобы ты уходил, – вместо ответа очень тихо произносит Керри, и последние сомнения оставляют меня, как по мановению волшебной палочки. – А я все бы отдал, чтобы остаться! – эхом откликаюсь я, а Керри улыбается мне и проводит рукой по моей щеке. – Ничего, – говорит она, и я слушаю ее, затаив дыхание, – очень скоро мы будем вместе. Я тебе обещаю. – Очень скоро, – повторяю я и поворачиваю дверную ручку. – Я позвоню тебе утром, – закрывая за мной дверь, обещает Керри, и мы расстаемся в счастливом неведении, что только это ее обещание из всех принесенных нами друг другу этой ночью станет выполненным. Я вывожу машину из гаража и попадаю в настоящую зимнюю сказку. Я все еще пьян любовью и так нежданно обрушившимся на меня счастьем, потому первая этой зимой настоящая метель видится мне хорошим предзнаменованием. В окна машины бьются ветер со снегом, а я, почти не замечая дороги, думаю о том, как завтра увижу Керри. Я хочу, чтобы она переехала ко мне, и уже знаю, в каком ювелирном выберу для нее обручальное колечко. «Это будет изумруд, – думаю я, в кружащей голову эйфории едва избежав встречи с фонарным столбом. – В какую бы сумму он мне ни обошелся!» На подъезде к больнице меня обгоняет мигающий огнями автомобиль скорой помощи, и, не успев припарковаться, я слышу завывание сирены следующей подъезжающей к клинике неотложки. До самого утра мне и второму дежурному врачу и медсестрам не удается присесть. Метель делает свое черное дело, и, словно закрученный в водоворот, в плотном потоке пострадавших в авариях пациентов, в конце концов, я сдаюсь и оставляю попытки выкроить минутку-другую, чтобы позвонить Керри. Поэтому, как и обещала, первой звонит мне она. – Доктор Росс, вас к телефону, – сквозь полудрему слышу я обращенный ко мне голос. Все еще с трудом соображая, кто я и где, я добираюсь до телефона, но первые же слова Керри полностью стряхивают с меня остатки сна. – Даг, – говорит она, и по одной только интонации, с которой она проговаривает мое имя, я понимаю, что случилось что-то плохое. – Этой ночью умер мой отец. Марк заказал нам билеты на самолет. Я не успела ему сказать. Извини. – Керри, пожалуйста, подожди! – забыв об окружающих меня людях, ору я в телефонную трубку. Минуту она молчит, а потом быстро-быстро проговаривает всего две фразы. – Пожалуйста, не приезжай. И прости меня! – выпаливает Керри, а затем, без паузы, ее голос сменяют короткие гудки. Очень медленно я вешаю трубку и возвращаюсь к дивану, на котором сидел до ее звонка. Я еще не осознаю, чтó только что случилось. Мне жаль Керри. Я знаю, как сильно была она привязана к родителям, а особенно к своему отцу. «Когда я была маленькая, я думала, что он – это Бог, – вспоминаются мне когда-то сказанные Керри слова. – Потом мне, разумеется, объяснили, что подобные мысли являются богохульством, но, кажется, я так до конца им и не поверила». Я думаю о том, надо ли мне исполнять ее просьбу, или мне стóит поехать к ней прямо сейчас, чтобы поддержать Керри… и только в этот момент я понимаю истинную причину ее звонка. «Марк заказал нам билеты на самолет». «Пожалуйста, не приезжай». «Я не успела ему сказать». Слова Керри, как воздушные шарики с водой, наливаются и лопаются в моей голове, одно за другим. Я пытаюсь заставить себя поверить, что неправильно понял их смысл, но в глубине души я уже, конечно, знаю всю правду. Но знание не облегчает страдания, и когда в следующий раз, полторы недели спустя, я встречаю Керри в ординаторской, осунувшуюся и с чернотой под глазами, от боли, что отнюдь не метафорично сковывает мою грудную клетку, несколько мучительных, страшных секунд я не могу вдохнуть в легкие воздух. – Доброе утро, Даг, – безжизненным голосом говорит мне Керри, и я замечаю, как она прячет за спину левую руку. – Привет, – необъяснимым для меня чудом удается ответить мне. – Соболезную твоей потере. – Спасибо, – тем же неинтонированным голосом отвечает она и не сопротивляется, когда я делаю шаг вперед и беру ее руку в свою, чтобы рассмотреть кольцо на ее безымянном пальце. – Симпатичное, – говорю я и выпускаю ее ладонь, словно та внезапно стала обжигающе-горячей. – Он просто застал меня врасплох, – шепотом говорит Керри и смотрит на меня умоляющим взглядом. – Я, правда, хотела ему сказать… Но это было так страшно! Мама сходила с ума… Нужно было договариваться о похоронах. И еще завещание… И вообще столько всего навалилось… А вчера Марк… – С прошедшим Рождеством, Керри, – останавливаю ее я, разворачиваюсь и иду к двери. – И поздравь от меня, пожалуйста, своего будущего мужа. – Даг! Пожалуйста! – с надрывом, почти кричит она мне вдогонку, но я выхожу за дверь, ни разу не обернувшись. «И с прошедшей годовщиной, Керри. Черт бы тебя побрал!» – думаю я и, как есть, без верхней одежды, выхожу на морозный воздух. Мне хочется заболеть, подхватить воспаление легких и сдохнуть. А еще я очень хорошо понимаю, что не смогу работать с ними в одной больнице. – Привет, Даг! Ты чего тут раздетый? Заболеть хочешь? – слышу я за своей спиной голос человека, который когда-то, кажется, в прошлой жизни, очень долго был моим лучшим другом. «Везучий ублюдок!» – думаю я и, повернувшись к Марку, приклеиваю к своему лицу самую лицемерную улыбку на свете. – Вас долго не было. Вчера вернулись? – Нет, мы прямо из аэропорта, даже вещи домой не закинули! – безмятежно продолжает Марк свою трескотню и увлекает меня внутрь раззявленной пасти клиники. – Здесь такой колотун! А во Флориде сейчас, представляешь, можно вообще забыть о куртке и запросто разгуливать в одной футболке! – Что вы делали на улице без одежды? Там же так холодно… – жалобным голосом обращается к нам безжизненной статуей замершая около регистрационной стойки Керри. На нее жалко смотреть, но я не испытываю никаких иных чувств и желаний, только настоятельную потребность убраться от них двоих как можно быстрее и как можно дальше. – Не переживай, – не смотря ей в глаза, говорю я Керри и дружеским жестом хлопаю по плечу Марка. – Я морозоустойчивый! Увидимся! Я отворачиваюсь от них и направляюсь в сторону туалетов; и все то время, пока я иду, я чувствую на себе взгляд Керри. «Ошибка, – думаю я и, закрыв за собой дверь, прислоняюсь лбом к холодной поверхности зеркала. – Ты – моя самая большая в жизни ошибка. И никаких новых шансов у нас больше не будет… Двух катастроф для меня более чем достаточно!» Керри сделала свой выбор. А теперь я сделаю свой.
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.