Как больно, милая, как странно...

9

      «Марафон воспоминаний» начался первого июля 1996 года, продлился тридцать пять дней и завершился четвертого августа, в день, когда дочка Марка упала с дерева. Впоследствии ни мне, ни Керри не нравилось вспоминать тот душный летний месяц, когда все, что могли мы позволить себе в общении друг с другом, были каждодневные «путешествия по волнам памяти», – еще одна метафора-эвфемизм от моей удивительной и остроумной соседки по квартире, – которые уже к середине июля успели осточертеть нам обоим до дрожи в коленях. Сексуальное напряжение между нами накапливалось, раздражение возрастало, и, конечно, они не могли не вернуться, наши споры по пустякам, со всеми присущими им спецэффектами в виде истеричных попыток доказать друг другу свою правоту и шумных выяснений отношений на публике. К сожалению, за подобные спецэффекты не присуждали «Оскара», и дважды нас выставляли за дверь из смотрового кабинета, потому что к исходу второго летнего месяца даже присутствие пациента перестало служить для нас сдерживающим фактором; а ругались мы настолько самозабвенно, что громкость наших криков порой зашкаливала за все мыслимые пределы, и, в конце концов, даже мы с Керри начали опасаться за сохранность окружавших нас хрупких стеклянных предметов.       И ведь поначалу регулярные заигрывания с прошлым понравились нам обоим. Пусть и не сразу, но Керри втянулась, перестала повторять свои удивленные: «Зачем?» и даже настороженные: «А что?». Все чаще я ловил на себе ее заинтересованный взгляд, и причина этой заинтересованности не являлась для меня секретом. Керри смотрела на меня и пыталась угадать, какое блюдо из «меню воспоминаний» я предложу ей на этот раз, но я и сам не мог предсказать, в какие лабиринты памяти забредем мы – с моей подачи и при ее одобрении. Это было действительно хорошо, сбегать из порой невыносимого и вовсе не ласкового настоящего прямиком в гостеприимно распахивающиеся объятия прошлого, туда, где ты был хозяином ситуации, а неловкие или болезненные воспоминания всегда можно было остановить двумя словами: «Сменим тему».       Мы сами не заметили, как из ни к чему не обязывающей болтовни о недавно скончавшемся друге Керри наши беседы превратились для нас в захватывающую игру, которая уже неделю спустя обернулась самой настоящей зависимостью. Эта игра была только нашей, моей и ее, и мы играли, играли азартно и с удовольствием, так, как играли в свои игры маленькие дети – всерьез и по-настоящему. В нашей игре не нашлось места для настоящего с его неиссякающим потоком пациентов, невыносимой жарой и вызванной ею бессонницей. В ней не нашлось места для Марка, с его квартирой, дружбой, любовью и его правилами. Смешно, но он по-прежнему запрещал нам с Керри спорить внутри его дома, и вскоре мы вынужденно сменили привычный вечерний ритуал, заменив совместный просмотр новостей прогулками в ближайшем парке. Мы гуляли втроем, то ли спасаясь от духоты квартиры, то ли надеясь сохранить хрупкое перемирие: за пределами нашего жилища правила Марка переставали действовать, да и отыскивать причины для ссор во время прогулок оказывалось сложнее, нежели будучи запертыми в ограничивающих пространство четырех стенах. Я отдавал себе отчет, что жила она с ним, ходила в кино и в гости, спала, занималась любовью, но знал я и то, что совершенно добровольно изо дня в день Керри позволяла мне уводить ее в мир памяти и нашего прошлого. В мир, который принадлежал только нам. Вновь и вновь мы произносили слова: «А помнишь…», вновь и вновь повторяли: «А я помню, как мы…»; эти объединяющие слова, опутывающие двоих невидимыми, но прочными нитями, помогали мне смиряться с реальностью. Тогда, в поистине непереносимой духоте июля, эти слова помогали мне выжить. Стоило Керри протянуть мне стаканчик с кофе, стоило ей улыбнуться и произнести четыре первых волшебных слова, как моя злость отступала. Она говорила: «А помнишь, как мы…», и я переставал роптать на судьбу. Она улыбалась мне, пила свой обжигающий кофе, а в ее блестящих глазах я ловил отражение минувшего, но не позабытого счастья. Счастья, которое мы однажды выпустили из своих рук. Счастья, которое, я все еще верил, могло к нам вернуться.       Более всего моя роль в нашей странной игре, как бы прозаически или же поэтически мы ее ни называли: разговорами, болтовней ни о чем, «марафоном воспоминаний» или «путешествиями по волнам памяти», напоминала мне неблагодарный труд сапера и золотоискателя. Раз за разом, осторожно ступая по «минному полю», я старался находить обходные и безопасные пути, чтобы не спугнуть Керри воспоминанием, способным вызвать у нее грусть, или словом, которое могло бы ее обидеть; я балансировал на тоненькой ниточке, словно безумный канатоходец, но раз за разом мои старания шли к черту, потому что Керри все равно расстраивалась. Она обижалась, часто злилась и иногда плакала. И тогда я проклинал себя, свою неуклюжесть и глупость, безуспешно пытался заслужить ее прощение, а когда сознавал, что у меня ничего не получается снова, сам выходил из себя. Мы ссорились, расходились и не разговаривали друг с другом до вечера. А потом, будь то на прогулке, в кухне Марка или в ординаторской, один из нас сдавался первым – улыбался и в знак перемирия протягивал для пожатия руку. И этот жест дружбы никогда не бывал отвергнутым. Мы оба были заинтересованы в продолжении «марафона воспоминаний», не могли отказаться от своей игры; и вот уже я, словно золотоискатель, прокладывал путь в таинственных пещерах нашей памяти среди недрагоценных пород и не находящих душевного отклика воспоминаний туда, где главной добытой мною драгоценностью оказывалась улыбка узнавания. Улыбка, которая освещала лицо Керри. Улыбка, которая в один миг волшебным, непостижимым образом преображала неблагосклонную ко мне доктора Уивер в ту самую девушку, что много лет назад застенчиво улыбнулась мне и произнесла так страшащие ее слова: «Я люблю тебя». Та самая девушка улыбалась мне, и почему-то всякий раз мне было достаточно этой улыбки. Я не ждал от нее новых признаний. Не ждал, что она, как когда-то, раскроет для меня свои объятия. Я смотрел в ее улыбающееся лицо, смотрел, улыбался в ответ, упивался счастливыми воспоминаниями и не желал возвращения в настоящее.       Далеко не в каждую нашу беседу мне удавалось «намыть сокровище», но мысль оставить прошлое в прошлом и двигаться дальше не успевала оформиться в моей голове, когда уголки губ Керри приподнимались, она кивала, произносила: «Конечно, я тоже помню», и, улыбаясь в ответ, я смутно осознавал, что вновь проиграл. Одна ее улыбка стоила тысячи бесплодных попыток, являлась тем кладом, ради добычи которого возможно было пойти на любые жертвы; и чем тернистее и длиннее оказывался мой путь, тем бóльшую ценность обретала для меня улыбка узнавания любимой женщины.       А потом, в двадцатых числах июля, в наших играх-воспоминаниях что-то сломалось. Мы ссорились; подобно боксерам на ринге, сходились и расходились по разным углам, набирались сил для следующего поединка, обрушивали друг на друга карающую мощь своего гнева, а наши предохранители, будь то улыбка, «жест перемирия» в виде протянутой ладонью вверх руки, вовремя принесенные извинения или озвученные дорогие сердцу воспоминания, – больше не срабатывали.       Я понимал, что выдохся. Мне не хотелось сражений: ни за Керри, ни против Керри. Того, что еще неделю назад приносило мне радость, как-то в одночасье стало мало. Я устал встречаться украдкой, устал играть на вторых ролях, устал по первому требованию уступать ее другому мужчине, устал служить вечной помехой в их с Марком таких здоровых и взрослых отношениях, устал чувствовать себя сволочью и предателем. Я просто устал; а улыбка Керри, какой бы солнечной и восхитительной она мне все еще ни казалась, уже не могла быть достаточной платой за все те негативные эмоции, что мне приходилось испытывать в моей тщетной одиночной борьбе за возрождение былых чувств.       Я смотрел в глаза Керри и видел в них отражение собственной усталости. Наши каждодневные десятиминутки по-прежнему находились в плену прошлого, и я очень хотел, но не мог задать своей бывшей девушке и то ли подруге, то ли врагу в настоящем один единственный мучающий меня вопрос, когда она, наконец, скажет: «Хватит»?! Я действительно дозрел, чтобы покончить с «нами», и на этот раз, в отличие от разрыва пятнадцатилетней давности, решение расстаться было бы взвешенным, долгожданным и обоюдным. Вот только покончить с тем, чего не было, оказалось труднее, чем я думал. «Мы» оставались в прошлом, и, как поставить точку в настоящем, я не знал. Конечно, я мог предложить Керри остаться друзьями, но казалось логичным сперва прояснить наши с ней статусы, и прежде чем стать кем-то еще, понять, кем мы друг другу приходимся в данный конкретный момент времени. А быть может, я просто трусил сказать «все кончено» женщине, чьи отношения с моим лучшим другом последние пару месяцев я уперто и методично пытался разрушить?       Несколько раз я видел на лице Керри решимость, замирал в ужасе и предвкушении, но она вымученно улыбалась мне, произносила осточертевшее нам обоим: «А помнишь…» и в несколько фраз сворачивала разговор. Почему она не сказала: «Пошел к черту! Я выбираю Марка!», впоследствии я так и не решился ее спросить.       Больше всего на свете мне хотелось избавиться от моего наваждения. Я мечтал заглянуть однажды в зеленые омуты ее глаз и ничего не почувствовать. Я хотел, чтобы ее глаза стали для меня просто глазами; не желал ни тонуть в них, ни медленно погружаться, насколько бы поэтично ни звучал этот романтический бред. Как выяснилось, даже от любви можно было устать. А от любви, не имеющей ни малейшего шанса сбыться, запросто можно было сойти с ума... или свести с ума предмет своих чувств. Наши ссоры с каждым днем становились все более и более ожесточенными, а поводы к ним – незначительнее и смехотворнее. Эти ссоры, словно извращенная буффонада, призванные скрыть за нелепым, гротескным действом истинные наши чувства и наши желания, давали нам обоим возможность выплеснуть бурлящие в нас неудовлетворенность и напряжение. Эти ссоры служили нам ширмой и отдушиной. Эти ссоры помогали нам балансировать на краю пропасти и удерживали от последнего шага. Я вглядывался в лицо Керри, такое родное и в то же время чужое, одновременно влекущее и отталкивающее, ждал, когда она, наконец, скажет: «Хватит», но так и не смог перестать надеяться, что она улыбнется мне – как когда-то, застенчиво и призывно, возьмет меня за руку и тихонько шепнет: «К черту Марка! Я хочу быть с тобой». От этой достойной безумца двойственности желаний и ощущений вскипал и плавился мозг; а Керри заводилась с пол-оборота, беспрестанно повышала голос, испепеляла меня взглядами, полными ненависти, но продолжала приносить мне кофе. Я улыбался и доставал из холодильника припрятанное для нее угощение. Она говорила: «Спасибо!» или «О Даг, ты помнишь!», протягивала мне руку, и в момент, когда наши пальцы соприкасались, я думал о том, что не сдамся первым. Она отбрасывала от лица волосы, слизывала с губ крошки или остатки крема, смеялась, запрокидывая назад голову, забавно морщила носик, вспоминая очередной случай из нашей жизни, а я смотрел на нее, отдавая себе отчет, что своими собственными руками загоняю себя в ловушку, и мечтал о том дне, когда она перестанет сопротивляться чувствам и произнесет два слова, которые я ждал уже, кажется, всю свою жизнь: «Поцелуй меня».       Дни сменялись днями, а мы ссорились, пили кофе, вспоминали прошлое и не говорили о будущем. И вот когда я набрался мужества, чтобы раз и навсегда разорвать наши нездоровые отношения, чем бы там они ни являлись: враждой, дружбой или любовью, и пригласить на свидание новенькую и прехорошенькую медсестру из неврологического отделения, Керри сделала то, что заставило наши жизни круто изменить траекторию движения. Она заболела.