Как больно, милая, как странно...

8

      Единственной запретной темой «марафона воспоминаний», пусть Керри упрямо продолжала настаивать, что мы с ней «просто болтали ни о чем таком», стали воспоминания о моей матери. Я честно старался не затрагивать в наших беседах о прошлом всё, что так или иначе касалось их взаимоотношений, но изредка воспоминания выходили из-под контроля, и тогда улыбка исчезала с лица Керри, глаза грустнели, в несколько слов она сворачивала разговор и извинялась, а уже в следующее мгновение я смотрел ей вслед, пока, тяжело опираясь на костыль, но неизменно с прямой спиной и высоко поднятой головой, она покидала место нашей встречи – так, словно сбегала с выигранного ею сражения. Я никогда не пытался догнать ее или остановить, понимая, как ранили Керри эти воспоминания и насколько важно для нее было сберечь лицо, за небрежными шутками скрыв от меня свои истинные чувства. Пускай, как и раньше, мы играли в самую дурацкую на свете игру под названием: «Я знаю, что она знает, что я знаю, что она знает», я на самом деле боялся еще больше расстроить Керри необдуманным словом или случайным жестом, которые она могла расценить как проявление моей к ней жалости.       Впервые речь о моей матери зашла во время невинного разговора где-то на второй неделе июля. Мы стояли во дворе клиники, укрывшись от посторонних глаз в закоулке, открытым мною еще в самые первые дни моей работы в окружной больнице Чикаго. По успевшей сложиться традиции, Керри отвечала за напитки, я – за угощения; время и место наших коротких, но регулярных встреч не были фиксированы: изредка мы разговаривали в кафетерии; когда позволяла погода, поднимались на больничную крышу; в дождь предпочитали встречаться под козырьком перед зданием клиники; но чаще всего мы скрывались ото всех в моем любимом укрытии – том самом обнаруженном мною в больничном дворике закутке между стоянкой машин скорой помощи и излюбленным персоналом местом для курения. По негласной договоренности, на территории клиники и в квартире Марка личные, а потому опасные темы, касающиеся нашего с Керри прошлого, находились под строгим запретом и не поднимались, даже если мы оставались наедине. В таких случаях мы делились последними больничными сплетнями, обсуждали прочитанные книги и просмотренные фильмы, рассказывали о своих планах на вечер или на выходные; одним словом – вели себя как друзья. Последнему обстоятельству больше всех радовался Марк, который в первые недели нашего тройного соседства успел подустать от постоянных стычек между его девушкой и лучшим другом. Я мог понять его чувства и, ловя на себе его довольный и умиротворенный взгляд, все сильнее укреплялся в своих подозрениях, что заслуги за наше с Керри сближение Марк целиком и полностью приписывал одному человеку – себе.       – …и тогда мне пришлось звонить матери и просить приютить нас на ночь, – говорил я, заканчивая, как мне думалось, забавную историю об одном из первых случаев, когда мы с ребятами из баскетбольной команды нарушили спортивный режим, отправившись в пригород на вечеринку к оставшейся на выходные без родителей подружке нашего капитана. Гостеприимная хозяйка открыла нам доступ к отцовским запасам коллекционного коньяка, и к тому моменту, когда оба ее родителя нежданно-негаданно нарисовались в дверном проеме, в нашей компании не обнаружилось никого относительно-трезвого и хотя бы немного соображающего. А когда, с горем пополам замяв скандал, мы обнаружили себя посреди ночи пьяными, без денег и в нескольких часах езды от университетского общежития, единственной идеей, которая пришла мне в голову, оказалась мысль попросить ночлег у горячо любимой и, по счастью, живущей неподалеку родительницы. – К счастью, отчим в ту ночь был в командировке, а мама устроила скандал, но только утром. Нас было человек восемь, каждый в самом свинском состоянии, какое только можно было вообразить! И угадай, в кого из моих дружков мама влюбилась с первого взгляда?       – В Терри? – без энтузиазма в голосе сказала Керри и, словно отогреваясь, обеими руками вцепилась в стаканчик с кофе. Увлеченный рассказом, я не сразу обратил внимание на смену ее настроения, кивнул в подтверждении ее догадки и усмехнулся своим воспоминаниям.       – Они так друг дружке понравились, что я даже подумал тогда, что, если бы я привел Терри к матери, сообщил, что я гей, и пригласил на церемонию нашего с ним венчания, она прослезилась бы и вне себя от счастья благословила бы наш союз! – Я рассмеялся, а Керри, крепче сжав пальцы вокруг стаканчика, без улыбки посмотрела себе под ноги и тихо – так, что я чудом ее расслышал, пробормотала:       – Если бы ты пригласил ее на церемонию венчания со своей принцессой, не думаю, что твоя мама особо сильно бы горевала…       – Она согласилась одолжить денег на нашу свадьбу, – медленно проговорил я, не вполне представляя, как реагировать на слова Керри. – Которая, кстати, не состоялась по одной причине. Ты ее не захотела.       – О да! Так и представляю твою мамочку в церкви! Всю в черном и с траурной вуалью! И свадебный тост от матери жениха: «В этот скорбный день, когда мой единственный сын своими руками похоронил свое будущее, поднимем бокалы – и до дна, не чокаясь, аминь!»… – продолжая говорить, Керри приблизила свой стаканчик к моему лицу и, состряпав скорбную мину, поднесла стакан к губам, отпила из него и тяжко вздохнула. Я честно старался, но не смог сдержать смех и, проклиная собственное богатое воображение, попытался изгнать из головы навязчивый, но уморительно-смешной и правдоподобный образ матери в траурном вдовьем облачении, будто сошедшей с экрана в сцене похорон Крестного отца героини классического гангстерского фильма-нуара.       – Ну да, ты не нравилась моей матери… – начал я и глубоко вдохнул, чтобы не смеяться. – Какой сюрприз! Так, прости, ты тоже не питала к ней теплых чувств. Почему тебя это расстраивает сейчас?       – Ничего меня не расстраивает… – по-детски надув губы, огрызнулась на меня Керри и, вновь сжав в руках стаканчик, прижала его к груди, словно младенца.       – Может, хватит уже тискать несчастный стакан? Он тебя не согреет, кофе все равно давно остыл… – сказал я и, когда Керри не отреагировала на мои слова, аккуратно разжал ее пальцы, забрал почти пустой стаканчик и пристроил его на асфальте у наших ног. – Мы разговаривали о твоем друге. Ты сама этого хотела. Что такого ужасного я сказал?       – Да нет… ничего, – ответила она и прислонилась спиной к стене. – Просто когда я вспоминаю… какими глазами она на меня смотрела… твоя мать… помнишь, когда ты притащил меня к вам на выходные? Чтобы познакомить их со своей новой девушкой...       Я молча кивнул, едва ли не дословно представляя продолжение ее «откровений». Не нужно было родиться гением, чтобы понять, что для Керри воспоминания о знакомстве с моими родными приятными не являлись. Примерно так же обстояло дело с моими воспоминаниями о знакомстве с ее родителями, но Керри и тогда, и, как оказалось, сейчас реагировала острее и неизменно тяжело переживала неприязнь со стороны моей матери.       – Когда я вспоминаю ее глаза… самый первый взгляд, когда я не успела даже заговорить… мне хочется орать от несправедливости! Да, я не была тебе подходящей партией! Да, у меня не было денег и внешности, как у твоей бывшей! Да, у меня чертова проблема с ногой… Но она не имела никакого права так на меня смотреть! Понимаешь?.. Я не совершила никакого преступления… просто влюбилась в ее сына… – К концу своей эмоциональной тирады Керри понизила голос почти до шепота и посмотрела на меня тем самым взглядом обманутого в лучших ожиданиях ребенка, против которого я никогда не мог устоять, – настолько трогательным, жалобным и беззащитным, что, как и прежде, буквально на рефлекторном уровне, мои руки дрогнули; чтобы сдержать кажущуюся неодолимой потребность заключить в объятия мою маленькую печальную принцессу, подхватить ее на руки, укачивать, утешать, прижать к себе так крепко, насколько это возможно, мне пришлось изо всех сил сжать кулаки – до боли, ибо так – и никак иначе! – я мог заставить себя остаться на месте.       – Керри, ты ничем не заслужила такого к себе отношения, – глухим и будто чужим голосом произнес я, шагнул к ней и нерешительно замер. – Она просто хотела меня защитить… она... мама.       – О да, Даг! Ты нуждался в защите. Разумеется! Я была той еще хищницей! – с горечью, от которой у меня сжалось сердце, сказала Керри, а я не нашелся ни с ответом, ни со словами утешения. В тот момент я не мог думать ни о чем другом. Обнять ее. Прижать к себе – крепко-крепко. Не разжимать рук. Никогда не выпускать ее из объятий…       С тихим шелестом юбка взлетает вверх, кружится вместе с Керри, обвивает ее ноги и, когда та останавливается, опадает, будто устав.       – Я похожа в этом на свою бабушку! – в третий или четвертый раз за последние две минуты восклицает Керри, и, тяжело вздохнув, я повторяю свой, уже заученный текст.       – Не говори ерунды. Тебе очень идет эта юбка, – неинтонировано проговариваю я. Керри хмурится, на мгновение оборачивается ко мне и возвращается к прерванному занятию.       – Может быть, все-таки джинсы? – в никуда задает она много раз повторенный вопрос, с тем же вниманием продолжая вглядываться в свое отражение. С тихим шелестом ткань юбки взлетает вверх, обвивает ноги Керри и опадает. – Если бы я могла надеть высокие каблуки… – Она вертится и кружится перед зеркалом, а я обреченно смотрю на часы, не зная, какими словами убедить Керри надеть куртку и наконец выйти из ее комнаты.       – Послушай, ты чудесно выглядишь! – говорю я, подхожу к зеркалу и решительно останавливаю очередной «пируэт», положив руки ей на плечи, и поворачиваю Керри к себе лицом. – У тебя роскошная прическа. Ты накрасилась, красиво оделась, – стараясь придать голосу необходимую твердость и убедительность, продолжаю я и не кривлю против истины – она на самом деле очаровательно смотрится в таком непривычном для Керри, предпочитающей красоте удобство, образе. – Нам надо ехать. Чего ты боишься?       Она замирает в моих руках, а в ее лице и взгляде столько беззвучного страдания, что я забываю о времени, возможных субботних пробках на дороге и ожидающих знакомства с моей девушкой родителях.       – Детка, ты очень красивая. Поверь мне. Не нужно никаких джинсов. Ты взяла их на завтра, чтобы переодеться. А сегодня они тебе не понадобятся, – медленно, как утешал бы маленькую испуганную девочку, произношу я.       Я чувствую себя неуютно в новой для себя роли утешителя – мудрого и столь же не по годам взрослого; понимаю, что Керри нуждается в моей безоговорочной поддержке, но плохо представляю, как вести себя с ней такой и каких именно слов она от меня ждет. Никогда прежде я не видел Керри настолько растерянной и неуверенной в себе. Даже когда на прошлой неделе мы собирались на встречу с ее родителями. Мы встречались уже больше месяца, и, мне казалось, я хорошо изучил эту девушку и все про нее понял; но я смотрю в ее глаза, в которых легко читаются отчаяние и самая настоящая паника, и усилием воли заставляю себя остаться на месте. Мне хочется сбежать от своего открытия. Я не готов к столь стремительному переходу на следующий уровень близости между нами, и не только потому, что никогда и ни с одной девушкой не заходил в отношениях так далеко. Растворившись в эмоциях и смятении, Керри будто сбросила с себя все защитные слои разом, и, впервые увидев ее без каждодневной привычной брони, настолько уязвимой, словно без кожи, я пугаюсь. Едва ли не впервые я по-настоящему сознаю, что детство закончилось и отныне и навсегда мне придется брать на себя ответственность – причем не только за свои собственные жизнь и поступки, но и за жизнь еще одного человека.       – Ну, посмотри, – говорю я и разворачиваю Керри лицом к зеркалу. Она не сопротивляется, как если бы вместе с кожей лишилась и воли, и на одно кошмарное мгновение я искренне увероваю, что стóит мне выпустить плечи Керри, она рухнет мне под ноги и разлетится на сотни осколков, словно фарфоровая куколка. – Ты выглядишь такой…       – Леди? – подсказывает она и вдруг истерично, но тихо смеется. – Кого я хочу обмануть?!       – О чем ты говоришь?.. – торопясь, выпаливаю я и, опустив руки, обнимаю Керри за талию и прижимаю ее спиной к себе. Наши отражения в зеркале смотрятся вместе так уютно и гармонично, что тем более пугающим выглядит исполненный безысходной тоски взгляд Керри.       – Я не понравлюсь ей. Твоей маме, – очень тихо произносит она. От жалости и отчаянной, бьющей наотмашь, ошеломляющей нежности у меня перехватывает дыхание; я прижимаюсь губами к щеке Керри – холодной, будто и вправду фарфоровой, все сильнее сжимая руки на ее талии, и только страх сделать ей больно заставляет меня слегка разжать хватку.       – Это глупости! – говорю я, пытаясь вложить в голос уверенность, которой после своего недавнего знакомства с родителями Керри не ощущаю и в помине. – С какой стати ты должна ей не понравиться?       Рука Керри, все это время безвольно висящая вдоль ее туловища, поднимается и обводит ее отражение.       – Вот поэтому, – шепчет она, хотя ее жест не нуждается в дополнительных объяснениях. – Это не я.       – Ты и раньше носила платья… – зачем-то говорю я, и мне приходится приложить силу, чтобы удержать Керри в своих объятиях. Чуть ли не с ненавистью она смотрит на меня через зеркало, но оставляет попытки освободиться. – В любом случае, мне же ты нравишься…       – Может быть, мне не ехать? – жалобным голосом произносит Керри и, будто уменьшившись в размерах, скрещивает на груди руки – так, что наши пальцы переплетаются. – Я понятия не имела, что мне будет так страшно. Если ей нравилась твоя принцесса, то меня она просто возненавидит…       – Ну не так уж она ей и нравилась, – лгу я и, едва касаясь губами ее ушка, продолжаю убеждать Керри в том, во что сам ни на секунду не верю. – Это будут роскошные выходные! Я покажу тебе место, где вырос. Мама обещала приготовить домашнее печенье, а я тебе гарантирую, что ничего вкуснее ты в жизни не ела! Тебе не нужны никакие каблуки, чтобы понравиться моей маме. Поверь мне, все будет идеально! Я буду рядом. И я все сделаю, чтобы ты почувствовала себя дома. У нас ведь все серьезно и по-настоящему?       – Серьезно и по-настоящему, – эхом откликается Керри, повторяя главную фразу-мантру первых пяти недель наших с ней отношений. В зеркале я вижу, как изменяется выражение ее лица, и с изумлением и едва ли не благоговейным восторгом понимаю, что только что, впервые, мне удалось успокоить любимую девушку.       – Детка, я люблю тебя! – выдыхаю я, ощущая прилив незнакомых мне до этого момента силы и уверенности в себе; как будто ни больше ни меньше я совершил настоящий подвиг! Я смотрю на отражение Керри в зеркале, и она кажется мне такой хрупкой, женственной, ранимой и красивой, как никогда прежде; как если бы через зеркальную поверхность мне посчастливилось заглянуть в сокровенные глубины ее души.       Я разжимаю руки, и Керри понимает меня без слов. Развернувшись, она обнимает меня за шею и прижимается всем телом – одновременно порочно и так невинно! Ее глаза смотрят на меня с доверчивой нежностью; зачарованный магией этого взгляда я замираю в миллиметрах от ее лица, и она первая тянется ко мне губами.       – Нужно ехать, – с сожалением говорю я, когда мне удается заставить себя прервать поцелуй. Выпустить из своих объятий Керри, такую теплую, ласковую и родную, кажется почти невыполнимой задачей, но я опускаю руки и делаю шаг назад. – Теперь ты не боишься?       Рассмеявшись знакомым мне уверенным смехом той самой девушки-у-которой-все-под-контролем, какой я знал Керри с момента нашей с ней первой встречи, она отворачивается к зеркалу и несколькими выверенными и точными движениями приводит в порядок прическу и одежду.       – Я даже готова поверить, что я на самом деле красивая, – говорит она, и я вижу в зеркале, как соблазнительно изгибаются ее губы в трогательно-застенчивой улыбке. – Красивая в этой одежде. И с этой прической, – быстро добавляет она, а я, не в силах сдержать свой порыв, двумя руками обнимаю ее за талию и, развернув к себе, приподнимаю Керри над полом так, чтобы наши глаза находились на одном уровне.       – Всегда, – произношу я и в любое другое время сам посмеялся бы над торжественной серьезностью, прозвучавшей в моем голосе; но я сосредоточенно смотрю в глаза девушки, которую искренне считаю самой красивой и самой желанной, и, как никогда уверенный в каждом произнесенном мной слове, повторяю. – Ты красивая всегда.       – Спасибо, – шепотом благодарит меня Керри и счастливо улыбается. Я чувствую на губах ее теплое дыхание, смутно сознаю, что, хотим мы того или нет, нам придется придумывать оправдания для моих родителей, потому что вовремя нам к ним уже не доехать, и, одной рукой удерживая Керри за талию, другой – зарываюсь в ее волосы, притягиваю к себе ее голову и целýю.       Прическа, новая шелковая блузка, старательно наложенный Керри макияж – они падают первой жертвой захватившего нас желания; пышная юбка нещадно сминается, когда я опускаю свою девочку на кровать, но меня хватает только на произнесение короткого и невнятного «прости». Я знаю, что никакие силы не заставят меня остановиться, а Керри выгибается в моих руках, помогая освобождать ее от лишней одежды, и я невольно смеюсь над сорвавшимся с ее губ беспечным замечанием:       – К черту наряд леди! Я говорила, что в джинсах мне будет гораздо удобнее.       – Ты невозможна!.. – на выдохе шепчу я, покрывая ее живот поцелуями. – Мама будет в ужасе… какая плохая… испорченная девочка досталась ее единственному ребенку!       Не ведая, какими пророческими окажутся в самом ближайшем будущем мои слова, я отбрасываю прочь непонадобившуюся «юбку леди» и стягиваю со своей девушки трусики. Она лежит передо мной, разгоряченная поцелуями, полностью обнаженная, и на мгновение я замираю, чтобы рассмотреть совершенство ее красоты, вобрать его в себя, впитать порами кожи, запомнить мягкую нежность изгибов и линий, каждую черточку ее лица, каждую родинку… чтобы пронести это воспоминание через всю свою жизнь. И, разумеется, я даже не догадываюсь, что мне это удастся. Керри улыбается мне, переводит дыхание, отчего ее грудь высоко вздымается, и, позабыв обо всем на свете, я припадаю к ее губам, как к источнику живительной благодати.       А когда обессиленные, но счастливые, мы падаем на кровать Керри в объятия друг друга, я пытаюсь изгнать навалившуюся сонливость и думаю о том, как на самом деле мама встретит мою новую подружку. И хотя мне отчаянно хочется верить, что моя мать, как собственную дочь, полюбит ее всем сердцем, в глубине души я, конечно же, знаю, что этого не будет. Я поворачиваю к Керри лицо и читаю в ее глазах то же знание и ту же надежду.       – Все будет хорошо? – едва слышно спрашивает она, и я вспоминаю, как Керри всего неделю назад тем же тоном и с точно таким же выражением лица задавала мне этот вопрос во время встречи с ее родителями.       – Ну, конечно, будет, солнышко! – не дав себе времени на сочинение новой лжи, без паузы повторяю я уже произнесенные ранее слова, резко выдыхаю, как если бы успешно справился со сложным заданием, и с удовольствием и облегчением наблюдаю, как на ее губах, как и тогда в кафе, расцветает сначала робкая, но затем все более уверенная улыбка.       – Всерьез и по-настоящему… – беззвучно проговаривает Керри; я смотрю, как двигаются ее губы, и эхом повторяю главную фразу-мантру первых пяти недель наших с ней отношений. Повторяю беззвучно, с фанатичным восторгом и истовой верой в то, что никто и никогда не любил так, как любим друг друга мы – я и самая восхитительная девушка на свете! Я люблю ее. Люблю ее глаза, губы, волосы, взгляды, улыбку, совершенную нежность которой неспособны передать ни одна метафора, ни одно стихотворение, – все то, на что мне хочется смотреть бесконечно, все то, ради чего мое сердце бьется.       Я закрываю глаза. Собираюсь с мыслями. Повторяю про себя самые красивые из них – только их, самые искренние, просветленные мысли, словно на зеркальной поверхности отобразившие глубину моего обожания… но с моих губ срывается только одна фраза.       – Серьезно и по-настоящему, – говорю я, на этот раз во всю силу своего голоса.       Девушка рядом со мной – девушка, которую в этот момент я люблю, кажется, больше жизни, – сосредоточенно кивает в такт произносимым мною словам, придавая каждому из них значительность и весомость. Точно так же резец ювелира придает огранку драгоценному камню, превращая прекрасный алмаз в бриллиант. Бриллиант, которому нет цены.       «Серьезно и по-настоящему» – одна фраза, сорвавшаяся с моих губ. Фраза, вместившая в себя тысячи невысказанных мыслей, самых искренних и просветленных, и непостижимым образом передавшая лежащей рядом со мной девушке всю глубину моей любви.       Она кивает мне – еще один раз, когда я замолкаю. Мне хочется кричать от счастья, вскочить на ноги, прыгать с кровати на кровать, обнимать ее, целовать, подхватить на руки и кружить, кружить до головокружения и дрожи в коленях, но я лишь киваю в ответ. Так же сосредоточенно и серьезно, показывая, что я понимаю важность момента взаимного признания нашей любви.       Мы могли бы сказать: «Я, Даг, беру тебя, Керри», «Я, Керри, беру тебя, Даг».       Мы могли бы сказать: «Я люблю тебя».       Мы могли бы сказать: «Я хочу провести с тобой всю свою жизнь!»       Мы могли бы сказать: «Будь моей женой» и «Стань моим мужем».       Мы могли бы сказать: «Обещаю заботиться о тебе…».       Мы могли бы сказать: «…в печали и в радости…».       Мы могли бы сказать: «…в болезни и в здравии…».       Мы могли бы сказать: «Позволь мне стать твоей опорой».       Мы могли бы сказать: «Принимаю ответственность за тебя, как за самого себя».       Но нам требуется одна фраза. Три слова, вобравшие в себя все непроизнесенные нами клятвы.        «Серьезно и по-настоящему». Наше первое признание. Первая ответственность. Первое торжество разделенной любви.       Мы смотрим друг другу в глаза, я и лежащая рядом со мной обнаженная девушка, сосредоточенная и серьезная. За окнами и в коридоре слышатся смех и чьи-то крики, но в мире, созданном нашими взглядами и непроизнесенными вслух признаниями, оглушительно тихо.       Я мог бы сказать: «Когда я смотрю в твои глаза, я будто тону – умираю и возрождаюсь к жизни, бессчетное множество раз!»       Я мог бы сказать: «Твои глаза – самое прекрасное, что я видел!»       Я мог бы сказать: «Зелень твоих глаз пленяет и завораживает».       Я мог бы сказать: «Когда я смотрю в твои глаза, весь остальной мир перестает существовать».       Я мог бы сказать: «Твои глаза, для меня они и есть – целый мир!»       Но я произношу одно слово. Только одно, самое емкое из всех, что я знаю.       Я произношу вслух слово, вместившее в себя весь мой мир.       Слово – отражение всего, что я когда-либо любил.       Слово – Космос.       Слово – Вселенная.       Тыльной стороной ладони я провожу по щеке Керри. Она улыбается мне – по-детски застенчиво и невинно. Я улыбаюсь в ответ и произношу вслух ее имя.       – Керри, – говорю я. Слово, вмещающее в себя Космос. Слово – отражение всего, что я люблю и любил. И иррациональным, непостижимым, чудесным образом двух этих слогов оказывается достаточно, чтобы сообщить любимой девушке – вплоть до мельчайших нюансов! – все, что я хочу ей сказать.       Серьезная и сосредоточенная, она смотрит на меня и кивает. Кивает со всей полагающейся моменту торжественностью. Кивает в знак того, что понимает и принимает мои признания.       А затем – словно срабатывает невидимый переключатель – Керри переворачивается на спину, раскинув руки и запрокинув голову, заразительно смеется и выдергивает из-под меня подушку.       – Черт! Какая же я голодная! – восклицает она и, усевшись в кровати, делает вид, что хочет ударить меня подушкой.       – Только не испорть мне прическу! Что угодно, только не прическа! – надрывно вскрикиваю я, и, сражаясь за обладание смертоносным оружием в цветастой наволочке, мы оба хохочем, как ненормальные.       А когда пятнадцать минут спустя я помогаю Керри надеть куртку, она оборачивается ко мне, и я вижу, как шевелятся ее губы в попытке произнести три слова, которых я жду уже, кажется, целую вечность.       – Заедем за сэндвичем? – наконец произносит она злым голосом, откровенно разочарованная собственной нерешительностью.       «Я знаю, ты еще не готова», – мог бы сказать ей я.       «Не расстраивайся, слова «я люблю тебя» никуда не денутся и не убегут», – мог бы сказать ей я.       «Нам некуда торопиться», – мог бы сказать ей я.       «У нас впереди вся жизнь», – мог бы сказать ей я.       «Скажешь, когда сможешь», – мог бы сказать ей я.       Но я помогаю ей застегнуть молнию и шутливо шлепаю по носу.       – Улыбнись, – говорю я. – Разумеется, я не оставлю тебя голодной! Нам больше двух часов ехать в одной машине. Я не хочу, чтобы ты меня покусала!       Керри смеется над моей шуткой, слегка натянуто, все еще недовольная собой, и тогда я прижимаю ее к себе и, едва касаясь губами ее ушка, тихонько произношу:       – Я знаю, что ты меня любишь.       – Ты не умрешь от скромности… – спрятав лицо у меня на груди, бормочет Керри.       – И я тоже тебя люблю, – откликаюсь я. Посмеиваясь, я целýю ее в макушку и, подхватив дорожную сумку, подталкиваю Керри к выходу. По пути в кафешку и всю дорогу до дома моих родителей мы дурачимся и смеемся, но чем дальше мы удаляемся от университета, тем труднее дается беспечность срывающегося с губ смеха, тем сложнее оказывается не думать о том, что ждет нас, когда поездка окончится, и мы лицом к лицу столкнемся с собственными страхами.       Я мог бы сказать: «Не зря ты так нервничаешь».       Я мог бы сказать: «Да, ты не понравишься моей матери».       Я мог бы сказать: «Я знал это с самого начала».       Я мог бы сказать: «Прости, что втянул тебя в это».       Я мог бы сказать: «Нам все равно пришлось бы через это пройти…».       Я мог бы сказать: «… рано или поздно».       Я очень хочу сказать: «Только не бросай меня…».       Я хочу сказать: «… когда моя мама скажет тебе что-то обидное…».       И я не хочу, но я должен был бы добавить: «… а она обязательно это сделает».       Но я ничего этого не говорю. Я просто глушу мотор, улыбаюсь самой неискренней улыбкой, которую только можно вообразить, и произношу всего одно слово. Слово, вместившее в себя все дурные предчувствия, тревогу и тошнотой подступающее к горлу отчаяние.       – Приехали, – говорю я.       Мгновение Керри смотрит на меня тяжелым, испытующим взглядом, сообщившим мне много больше того, что я хотел бы узнать, а затем кивает и молча выходит из машины.       Ее голова высоко поднята, плечи расправлены, спина прямая; я смотрю, как она медленно движется к дому, в котором прошло мое детство, и испытываю легкое головокружение. Мне не нужно спрашивать, я знаю, что Керри с легкостью отдала бы все, что имела, за возможность подойти к дому моих родителей, не прибегая к помощи костыля. Она не стыдилась своей хромоты и не считала себя ущербной, но сегодня, и, к моему огорчению, я хорошо это видел, Керри роптала на судьбу и отчаянно желала заведомо неосуществимого. Ей хотелось предстать перед моей матерью во всеоружии. Улыбаться, непринужденно шутить, выглядеть милой и очаровательной, произвести самое лучшее впечатление. Не хромать. Но она не могла выпрыгнуть из своего тела, не могла перестать быть той, кем она была, не могла избавиться от костыля, каким бы сильным ни было ее желание.       «Возможно, не следовало отказываться от юбки», – думаю я, отдавая себе отчет, что старательно созданный «образ леди» вряд ли оправдал бы возложенные на него надежды, пусть он и пришелся к лицу моей девушке.       «Не надейся», – вот, что еще я мог бы сказать, нагнав Керри у крыльца дома моей матери.       «Главное, что мы любим друг друга, и плевать, если это кому-то не нравится!» – Я мог бы сказать и так, и, наверное, эти слова были бы самыми верными и подходящими.       Но наши родители, и ее, и мои, они – не «кто-то», это люди, чьим мнением мы дорожим, и от чьей благосклонности до сих пор зависим. Поэтому нагнав Керри у крыльца дома моей матери, я ничего не говорю. Я помогаю своей девушке подняться и стучу в дверь. А затем, не глядя, я нахожу руку Керри, крепко стискиваю пальцами ее ладошку и до боли растягиваю губы в улыбке.       – Привет, мам! – говорю я, когда дверь открывается. – Познакомься, это Керри. Моя девушка.       – Очень приятно, – после минутного колебания говорит она и протягивает Керри руку.       Все трое, мы обмениваемся доброжелательными улыбками, отвратительными в своей неискренности, и нас приглашают в дом.       «Мама, пожалуйста, я по-настоящему люблю эту девушку!» – мог бы сказать я своей матери, но вместо этого я улыбаюсь отчиму, говорю: «Привет!» и жизнерадостно продолжаю врать про ужасные субботние пробки на дорогах.       – А я ведь на самом деле старалась… дура! – прервала затянувшееся молчание Керри, а я по-прежнему стоял перед ней истуканом, не знал, куда деть руки, и боялся открыть рот, чтобы не усугубить ситуацию и нечаянным словом не довести Керри до слез. – Это так глупо, – продолжила Керри, и я видел, как с силой сжались ее кулачки, – что я, взрослая женщина, до сих пор бешусь из-за того, что сто лет назад меня не оценила мать моего бывшего парня.       – А то, что твой бывший парень оценил тебя так высоко, что до сих пор не может забыть, для тебя не играет никакой роли? – тихим голосом спросил я, но Керри, кажется, не услышала моего вопроса. Глядя перед собой невидящими глазами, она говорила так, словно обращалась к некоему невидимому собеседнику, и в какой уже раз, находясь рядом с Керри, я усомнился в своей реальности.       – Утром, когда мы вышли к завтраку из твоей спальни, – доверительно сообщила она своему визави-невидимке и даже не посмотрела в мою сторону, – клянусь, твоя мать готова была повесить мне на грудь табличку с надписью: «Шлюха»!       Шагнув вперед, я без проблем прошел сквозь недоступного моему взору прозрачного дружка своей бывшей и наклонился к ее лицу так, чтобы на этот раз она меня точно заметила и услышала.       – Тогда ты выразилась более изящно, – медленно проговорил я, встретился с Керри глазами и улыбнулся. – Ты сказала, что она с радостью вышила бы у тебя на груди алую букву.       Керри недоверчиво посмотрела на меня, слегка нахмурилась, а затем, как не раз делала когда-то давно, по моим ощущениям – в прошлой жизни, запрокинула голову и заразительно рассмеялась.       – Как ты это запомнил?       – Очень образное выражение. Согласись! – сказал я и пожал плечами. С загадочной улыбкой Керри качнула головой, то ли восхищаясь точностью моей памяти, то ли обрадованная возможностью увести разговор подальше от неприятных воспоминаний.       – Да, наверное. Я была моложе, романтичнее и, что ты там сказал? – поддразнивая меня, переспросила она. – Изящнее?       – Ну, миледи, – торжественно раскланялся я и, дабы не вводить себя в ненужное искушение, отодвинулся от лица Керри на безопасное расстояние, – изящества вам и сейчас не занимать. Что при вашем преклонении перед мучным и сладостями выглядит едва ли не небесным благословением!       Состроив оскорбленную гримаску, Керри шутливо ударила меня по руке, и продолжая ее подначивать, я почему-то подумал об их первой серьезной ссоре с моей матерью, случившейся на второй день уикенда, за пару часов до нашего отъезда. И о последствиях этой ссоры. Если бы мы уехали раньше, могли бы их отношения сложиться иначе? И если бы моя мама на второй день знакомства в одном предложении не назвала мою девушку хамкой, нахалкой и «малолетней расчетливой дрянью», а Керри в ответ не посоветовала бы ей обратиться за помощью к психиатру, могли бы тогда наши с ней отношения продлиться дольше, чем один год? Я знал, что вопросы с сослагательным наклонением по своему определению не подразумевали наличие ответов, но по какой-то дурацкой, необъяснимой причине мне отчаянно захотелось закрыть глаза на частицу «бы»; ведь если только представить, что в то февральское воскресенье, шестнадцать лет назад, мы с Керри уехали из дома моих родителей сразу после обеда, их знаковая перепалка с моей матерью, вспыхнувшая по какой-то высосанной из пальца причине, которую я не смог вспомнить, как ни старался, не состоялась…       – Даг, – позвала меня Керри, в одно слово разбив заново выстроенную мной алогичную цепочку давно свершившихся событий с иными причинно-следственными связями, которую я так и не успел привести к единственному желанному для меня финалу, и, прикусив нижнюю губу, улыбнулась. – Пора возвращаться к реальности.       – Но ведь не все было так плохо… – пробормотал я, послушно подняв с асфальта наши стаканы. – Мы отлично провели то воскресное утро…       – Когда ты показывал мне свою школу? Да… это было очень хорошее утро… Ты представлял меня всем знакомым, с которыми мы встречались. В конце концов, мне даже стало казаться, что ты представляешь меня и всем незнакомым, которые имели несчастье попасться на нашем пути! – воскликнула Керри и рассмеялась. – Для меня это, правда, много значило, – после небольшой паузы добавила она, будто колеблясь, стóит ли развивать эту, отнюдь не невинную, как могло показаться стороннему наблюдателю, тему дальше. – Значило то, что ты… что ты меня не стеснялся. А даже наоборот. Вроде как гордился тем, что мы вместе.       – Почему «вроде как»? – без улыбки произнес я. Отвернувшись от меня, Керри неопределенно пожала плечами, и в этот момент надрывно задребезжал ее пейджер.       – Вот только к матери меня не стоило привозить, – сказала она и, так и не встретившись со мной взглядом, торопливо зашагала к больничному входу.       «Я знаю! Знаю, что не стоило! Вот только и вы могли постараться понравиться друг другу! Вы обе! Ради меня!» – хотелось прокричать мне вслед удаляющейся фигуре Керри, но я лишь молча проводил ее взглядом. Мне нечего было предъявить своей бывшей девушке, и, конечно же, она это тоже знала. Чтобы понравиться моей матери, ей требовалось ни больше ни меньше хотя бы на два дня стать другим человеком. Керри могла молча улыбаться и бесконечно поддакивать, как, надо отдать ей должное, чаще всего в общении с моей мамой она и поступала, могла отказаться спать со мной в одной комнате, могла одеться, как леди, выглядеть, как леди, вести себя безукоризненно вежливо и денно и нощно осыпать маму комплиментами, – отношение к ней моей матери осталось бы прежним. Маме не нравилось все. Не нравились волосы Керри, их длина и их цвет. Не нравился теплый свитер, в котором Керри впервые переступила порог моего дома. Не нравилась скромная блузка, в которую Керри переоделась к обеду. Не нравилась футболка, в которой Керри спустилась к завтраку. Ей не нравилось, когда Керри молчала. Не нравилось, когда Керри задавала тему для разговора. Не нравилось, как Керри отвечала на ее вопросы. Не нравилось, как Керри на нее смотрела. В те выходные уже к вечеру субботы мне стало казаться, что маме не нравилось, как Керри дышала. Моей матери не нравилось, как мы перешептывались с Керри и как мы смеялись. Не нравилась наша привычка большую часть времени держаться за руки. Не нравилось, как я смотрел на Керри и какими глазами Керри смотрела на меня. Не нравилось, что во всех возникающих за столом спорах я вставал на сторону Керри. Не нравилась горячность, с которой Керри отстаивала свое мнение. Не нравилась радость Керри, которую та, выходя из споров победительницей, совсем не умела скрывать. Не нравилась презрительная усмешка Керри – она же коронная «змеиная улыбочка», визитная карточка моей девушки, которую было трудно выносить даже влюбленному в нее человеку. Не нравился смех Керри. Не нравился голос Керри. Не нравился акцент Керри. Не нравилось прошлое Керри. Не нравилось наше с Керри общее настоящее. Не нравилась возможность нашего совместного будущего. Маме ничего не нравилось в Керри. Как не нравилось ей и все, даже косвенно с Керри связанное. И если бы самой Керри, как она тогда без конца мне доказывала, было наплевать на откровенную неприязнь со стороны моей матери; если бы она смогла не зацикливаться на выкрикнутых ей в лицо в запале ссоры словах: «малолетняя расчетливая дрянь», за которые после мама трижды просила у нее прощения; если бы я увез Керри из родительского дома сразу же, как заставил себя признать наш визит к моей матери ошибкой; если бы я, пусть неискренне, но благоразумно поддержал «сверхценную идею» любимой девушки во что бы то ни стало после учебы окунуться в нищету и лишения неустроенного африканского быта, – в недалеком будущем у наших отношений появился бы шанс на спасение. Но во мне не обнаружилось ни намека на благоразумие, мамины извинения не могли похвастаться и каплей раскаяния или искренности, а Керри каждую нашу ссору в течение нескольких месяцев после «супер-удачного» знакомства с моей семьей заканчивала фразой: «Ну да! Я же, как говорит твоя мама, малолетняя расчетливая дрянь!», после чего хлопала дверью или разражалась слезами. Поэтому несмотря на то, что день нашего расставания с Керри отделяли от того памятного уикенда с моими родными долгие и насыщенные событиями одиннадцать месяцев, начало конца нашего романа было положено в тот момент, когда я произнес: «Привет, мам! Познакомься, это Керри. Моя девушка», или еще раньше, когда «гениальная» мысль познакомить Керри с моей семьей впервые пришла мне в голову.       На высокой ноте запищал пейджер, настойчиво призывая меня вернуться к работе. Десять минут, отведенные Керри нашему прошлому, давно истекли, но, торопясь ответить на вызов и уже преступив к работе, я так и не смог прекратить перебирать в уме возможные варианты развития много лет назад закончившихся отношений, словно некий условный внутренний рубильник, отвечающий за мое восприятие действительности, попал во власть союза «если» и частицы «бы», с их заведомо ложными «условными» посулами, и отказался переключиться на позицию «настоящее». Я оказывал помощь пациентам, общался с коллегами, шутил сам и смеялся над шутками других людей, пил кофе, несколько раз перекусывал, вместе со всеми следил за результатами транслируемого по телевизору в ординаторской бейсбольного матча, а в моей голове эхом отдавался звонкий голосок девятнадцатилетней Керри, дрожащий и неприятно-высокий…       – Она считает меня ущербной! Из-за моей ноги…       – Она этого не говорила…       – А ей и не нужно об этом говорить! Достаточно того, как она на меня смотрит!       – Малыш, послушай…       – И на что, по ее мнению, этакое я рассчитываю? А? Даг! Скажи, если ты такой умный! Что они перепишут на тебя этот чертов дом?! У нас даже на приличное кафе денег нет! Я уже молчу про шмотки и прочую дребедень! Так что я могу с тебя поиметь?! Фамильные драгоценности, которые ты, конечно же, хранишь в своей комнатушке в общаге?!       – Керри…       – Нет, что я дрянь – это хорошо и понятно. Малолетняя – есть такой грех. Но расчетливая-то я в чем?! В чем мой расчет, мать ее?!       – Керри, пожалуйста!       – Нет, это я говорю «пожалуйста». Пожалуйста, Даг, ответь мне, какого черта твоя мать это сказала?! Ты меня в это втянул, поэтому будь добр ответь на мой вопрос. Какого черта я расчетливая?!       – Господи! Да если бы я только знал!!!       … и мой собственный крик шестнадцатилетней давности, заглушавший последние слова Керри, раз за разом сменялся прерывистым материнским шепотом…       – Я не знаю, как у меня это вырвалось… я не знаю… понимаешь? Не знаю!       – Послушай, меня уже тошнит от этой темы…       – Милый, ну, поверь же мне! Я не хотела ее оскорбить…       – И поэтому назвала ее дрянью?       – Нет… Ну нет же… Я ведь сразу извинилась… Я три раза попросила у вас прощения…       – Мама, я больше не хочу говорить о том, что случилось.       – Нет, ну сынок… ну, послушай! Не смотри на меня, как на врага. Она твоя девушка. Я ничего не имею против нее и ваших отношений…       – Кого ты пытаешься в этом убедить?       – Она меня просто взбесила… Это ее чертово высокомерие…       – Мама, может быть, вы оставите меня в покое? Вы, обе?       – Я и не рассчитывала, что ты встанешь на мою сторону. Но когда она бросила мне в лицо те ужасные слова про психушку…       – У «нее» есть имя. И Керри не говорила слово «психушка».       – О да! Я понимаю! Ты будешь на ее стороне. Что бы ни случилось! И куда бы она меня ни послала!       – Керри никуда тебя не посылала…       – Твоя Керри…       – Мама!!! Я больше не хочу это слушать!!!       … и вновь перекрывался моим пронзительным воплем. Тут же, без паузы, в «беседу» вклинивался раздраженный голос отчима, чтобы в следующее мгновение уступить почетное место у руля звенящему в ушах голоску Керри, по-прежнему раздражающе-высокому и с прежними надрывными интонациями, и тем самым «закольцевать» воспоминания, вернув меня в точку отсчета. Я разговаривал с людьми, улыбался, шутил сам и смеялся над чужими шутками, а бывшая девушка, вольготно устроившаяся в моей голове и, очевидно, никуда не спешащая, снова и снова продолжала выпытывать у меня значение слова «расчетливая».       Пытка не прекратилась даже в кино, куда нам с Марком после нескольких месяцев беспрерывной «кормежки» себя и друг друга напрасными обещаниями все-таки удалось выбраться. С момента, как предложение вместе – и, как прежде, только вдвоем – «вечерком зарулить на какой-нибудь веселый фильмец» впервые было озвучено Марком, прошло достаточно времени, чтобы от вначале оптимистично-уверенных: «уж точно сегодня вечером», «в крайнем случае, завтра», «безусловно, на следующей неделе, что бы ни случилось!», наши бесконечные обещания-«завтраки», с течением времени расширив перспективы сроков своего исполнения с недели на месяцы, видоизменились до извияющихся-но-все-так-же-оптимистичных: «ну уж точно не в мае!», «до июня еще целый месяц, обязательно сходим» и, в конце концов, трансформировались в более чем осторожные прогнозы вроде: «Там, это, середина июля, может быть, если появится возможность, мы, вероятно, могли бы попытаться договориться на субботу?» и с ноткой прежнего, но осторожного оптимизма: «Но если сорвется, то в августе – сто процентов заметано!» Поэтому подвернувшаяся возможность наконец вывести наше обоюдное желание весело провести вместе время из отстойника прочих неосуществимых фантазий без преувеличения несказанно обрадовала и меня, и Марка. Как в старые добрые времена, мы поболтали перед сеансом, выпили пива, получили удовольствие от фильма, добротного представителя плеяды «летних блокбастеров», прогулялись после сеанса в парке у озера, наслаждаясь веющей от воды прохладой, которая после удушающего пекла дня воспринималась не иначе как истинное Господне Благословение. Я пил пиво с другом, смотрел кино, гулял, шутил сам и смеялся над шутками Марка, а в моей голове на разные голоса звучали и повторялись бессчетное множество раз, казалось бы, подзабытые фразы из прошлого, неизменно сводясь к одному и тому же изматывающему психику вопросу. Вопросу, начинавшемуся со слов: «Что было бы, если…». Вопросу, на который не существовало ответа. А когда утром, в свой выходной, я проснулся от вкрадчивого материнского шепота: «Эта твоя девочка из джунглей, Даг…» и мне понадобилось время, чтобы сообразить, что 1980 год давно канул в Лету, туда же, куда и Нью-Йорк нашей с Керри юности, я понял, что с моим помешательством нужно что-то делать и что без посторонней помощи мне не обойтись.       Весь день удерживая себя от очевидно опрометчивого и в чем-то опасного желания нагрянуть в клинику, я без дела слонялся по квартире Марка из угла в угол и, чудом дождавшись вечера, встретил Керри у выхода из метро.       – Как ты здесь… – начала было удивляться она неожиданной встрече, но увидела нетерпение в моем взгляде и все поняла. – Ты меня ждал. А если бы…       – Твоя машина в ремонте. Марк навещает Рэйчел, – заговорил я, торопясь покончить хотя бы с одним начинающимся с союза «если бы» вопросом. – Можно проводить тебя до дома?       – Ты, что, на самом деле оставишь мне возможность выбора? – расправив на плече ремешок сумочки, поинтересовалась Керри. Я отказался «играть в слова» и отрицательно качнул головой.       – Марк обещал вернуться пораньше, а мне нужно поговорить с тобой наедине.       – Что ж, я вся внимание! – сказала Керри и медленно двинулась к нашей улице. Я нагнал ее, приноровился к темпу ее походки и задал терзающий меня вторые сутки вопрос, думала ли она о том, что было бы, если бы мы успели уехать из дома моих родителей до того, как моя мать обозвала ее дрянью.       Керри посмотрела на меня без удивления, минуту помолчала, а затем кивнула и тихо заговорила.       – Разумеется, я думала, – сказала она, и мне пришлось напрячь слух, чтобы разобрать ее слова. – И я надеюсь, ты понимаешь, что мой ответ ничего не меняет?       Я отмахнулся от последней фразы Керри и повторил свой вопрос. Тогда она остановилась, сошла с тротуара и, присев на лавочку, с грустной улыбкой посмотрела на меня снизу вверх.       – С самого начала ты меня идеализировал. Говорил, какая я красивая, какая удивительная. Тебе почти удалось меня убедить, хотя всякий раз как я смотрелась в зеркало, оно говорило прямо противоположное, но я, правда, привыкла видеть себя твоими глазами. И то недолгое время, чуть больше месяца с начала нашего романа, было самым счастливым… может быть, за всю мою жизнь. Я научилась тебе верить. И начала учиться любить себя – не такой, какой я буду, когда стану врачом, кого-то спасу и заслужу любовь и признание, а такой, какой я была. Невысокой хромой девочкой, с волосами, которые не укладывались ни в одну прическу, и с не самым симпатичным личиком на свете. Ты знаешь, что про таких, как я, говорят, что «у рыжих нет души», а ты не просто разглядел во мне душу, ты сказал, что она – самое прекрасное, что ты видел. Ты бросил ради меня по-настоящему красивую девушку! Ты смотрел на меня так, будто сама возможность быть рядом со мной – это подарок судьбы! Ты любил меня. Говорил, что любишь. И все это было так хорошо, что порой я боялась дышать, чтобы не спугнуть свое счастье. А потом… потом ты отвез меня к своей матери, и все закончилось.       – Но ведь ничего не кончилось… – сказал я с уверенностью, которой на самом деле не чувствовал, потому что слова Керри лишь подтверждали самые прискорбные из сделанных мною накануне умозаключений. – Я так же любил тебя. Мы по-прежнему были вместе…       – Ты прав, – высоко вскинув голову, чтобы видеть мое лицо, одновременно согласилась и возразила Керри, – мы расстались около года спустя. Вот только все то время, что мы были вместе, все эти долгие недели и месяцы, я смотрела на себя не твоими глазами, а глазами твоей матери. И ты знаешь, даже зеркало было ко мне более благосклонно, – она коротко рассмеялась над своей совсем несмешной шуткой и тут же продолжила, – потому что, когда я в него смотрелась, я замечала в себе хоть какие-нибудь достоинства.       Я сел рядом с Керри и посмотрел на нее недоверчивым взглядом, будто все еще сомневался, что она сказала именно то, что я услышал.       – Ты убила наши отношения, потому что моя мать считала тебя некрасивой?       – Ой, Даг… – забавным жестом Керри всплеснула руками в воздухе, что безо всяких сомнений могло бы меня рассмешить, если бы в тот момент мне отчаянно не хотелось расплакаться. – Как же мне не нравятся эти громкие фразы!..       – Тогда что ты имела в виду, когда сказала…       – Даг! – Керри не дала мне договорить и, аккуратно обхватив мои ладони своими, наклонилась и прикоснулась к моим пальцам губами. – Дай мне две минуты. Я закончу свою мысль, и мы вернемся домой. Сегодня я очень устала. Весь день на ногах… Даже без этой штуковины, – она постучала по рукоятке зажатого между коленями костыля, – это было бы тяжело.       Я молча смотрел на свои ладони, все еще пытаясь заставить себя поверить в реальность ее поцелуя, когда она во второй раз, но уже с другими интонациями обратилась ко мне по имени. И впервые с момента, как я встретил Керри на станции, в ее голосе прозвучали нотки раздражения.       – Да, конечно, прости меня, – быстро сказал я и сделал вид, что не заметил движение ее пальцев, украдкой растиравших больное бедро. Керри нуждалась в отдыхе, а не в жалости, поэтому, взяв себя в руки, я произнес всего одно слово, – продолжай.       – Дело совсем не в моей красоте. И не в ее отсутствии, – без паузы заговорила она, откровенно мечтая перенестись во времени хотя бы на десять минут вперед, сбросить с себя одежду, принять душ и забраться под одеяло. А возможно и принять что-нибудь обезболивающее – один только раз, в качестве исключения. Как вознаграждение за дневные труды. Я вгляделся в напряженное лицо Керри с поблескивающими в свете заходящего солнца бисеринками пота на лбу и над верхней губой и подумал, что хорошая порция обезболивающих стала бы отличной платой не столько за дневные труды, сколько за вечерние страдания. – Ты спрашивал меня, чтó между нами было. Почему мы с твоей матерью не выносим друг друга. А я… все, что я могла тебе ответить, это: «Не знаю». Ты спрашивал, ревность ли это или что-то другое… и с ее стороны, возможно, ревность и была, но я… я не могла ей простить, что она лишила меня моей уверенности. Моего счастья. Я не хочу вызывать в тебе лишнюю жалость, ты и без того боишься лишний раз дыхнуть в мою сторону, – сказала Керри. Она улыбнулась своей фирменной, уже не натянутой и лишь слегка усталой улыбкой, и я почувствовал облегчение. Керри все еще испытывала сильную боль, и даже она, кажется, поняла, что скрывать очевидное не имело смысла, но улыбка, буквально осветившая ее лицо, говорила о том, что ситуация была не настолько ужасной, как выглядела. – Сегодня не мой день, и было бы глупо отрицать то, что ты и сам уже понял. Но, поверь мне, бывало и хуже. Наверное, я кажусь хрупкой, но…       – Я знаю, что ты сильная, – перебил я, как никогда и ни о чем, жалея о том, что помешал Керри добраться до дома, и она благодарно кивнула, когда я повторил слово «продолжай».       – Я не хочу вызывать лишнюю жалость, – с властными интонациями в голосе произнесла Керри, – но после пары лет учебы в Льюистонской старшей школе от моей самооценки не осталось и камня на камне. Единственным, в чем я могла быть – и, поверь мне, была! – успешной, была учеба. Поэтому меня не было ни на одной из студенческих вечеринок. Мне просто нечего было там делать. Я убедила себя, что после того, как я получу диплом, пройду интернатуру и стану врачом, люди меня заметят и станут хорошо ко мне относиться, вот я всю себя и клала на то, чтобы поскорее достигнуть цели. Ну и, конечно, – она нетерпеливо взмахнула рукой, скривив губы в саркастическую усмешку, – Африка, спасение человечества и прочие «бла-бла-бла-фантазии», они тоже играли свою роль. И мне было вроде как даже совсем неплохо в моих подростковых грезах, пока в моей жизни не появился ты и не перетряхнул все мое мироощущение, как корзинку с грязным бельем.       Какое-то время Керри молчала, собираясь с мыслями, а я не испытывал ни малейшего желания ее торопить. Это было здорово, сидеть рядом с ней на малолюдной улочке и, нежась в последних солнечных лучах уходящего дня, смотреть, не таясь, на ее сосредоточенное, задумчивое лицо и вспоминать о том, как в далеком, и в то же время ощущающимся таким недавним, 79-м году начинались наши с ней отношения; зарождалась и расцветала наша любовь.       – Я тебе не подходила, это мог бы сказать любой, кто видел нас вместе, – после длительного молчания заговорила Керри, и, погруженный в свои мысли и воспоминания, я вздрогнул от неожиданности. – «Этот мальчик не для тебя», – я говорила себе эти слова каждый божий день с тех пор, как ты переехал на своей машине ту глупую кошку. Ты смотрел на меня, и я понимала… чувствовала, что нравлюсь тебе, но вот поверить в это было абсолютно, категорически невозможно! Ты был таким хорошеньким. Как с картинки! И в то же время таким… не могу подобрать слово… настоящим<i>! Вот каким ты был. Никакого высокомерия, как в твоей блондинке и ее свите. Она это, конечно, умела скрывать, но такие, как я… изгои, ущербные, дефективные, – называй, как хочешь! – мы всегда чувствуем фальшь, как бы ее ни скрывали. Это наша <i>сверхкомпенсация. Как обостренный слух у слепых.       – Керри, ты никогда не была дефективной…       – Мои одноклассники с тобой бы поспорили! – Керри не дала мне договорить, взмахнув рукой перед самым моим носом. – И черт бы с ними со всеми, я просто пытаюсь тебе объяснить… чтó для меня значило твое внимание. Хотя, казалось бы, после того, как главный красавчик школы сделал мне предложение, я должна была почувствовать себя привлекательной. Вот только не сработало. Не сработало с ним.       – Почему? – тихо спросил я, разумеется, зная ответ. Мне хотелось услышать слова любви из уст Керри, пусть и в прошедшем времени, но хотя бы еще только раз!       – Потому что его я не любила. А вот в тебя я влюбилась… как ты там любил говорить? С первого взгляда и до последнего вздоха? – произнесла она и презрительно хмыкнула. – Не получилось у нас как-то с последним вздохом.       – Может быть… – Я не мог не попытаться, но Керри раздраженно поморщилась и легонько ударила меня по плечу.       – Даг, я тебя прошу! – Ее голос возвысился почти до крика, и она приложила видимые усилия, чтобы смягчить его интонации. – Я просто пытаюсь до тебя донести, что во многом решение уйти от тебя… было не столько моим, сколько ее решением. Твоя мама отлично дала мне понять, что я не пара ее золотому мальчику. И так как в глубине души я была с ней согласна, мне было нечем ей возразить. Когда она назвала меня дрянью, я посмотрела на тебя… и на себя тоже, будто со стороны. Мне было обидно. И, да, я пыталась «качать права» и скандалить, но я почувствовала себя дрянью. Так, будто я чем-то тебя опаивала. Будто приворожила к себе. Будто заставила полюбить себя против твоей воли. Все дело в том, – сказала Керри и повернула ко мне растерянное лицо, – что я не была особенной. Я не была самой красивой, как ты мне внушал. Не была удивительной. Я была невысокой девочкой с костылем и рыжими волосами. Несимпатичной. Обычной. Гадким утенком, которому только приснилось, что он стал Прекрасным лебедем. Ты неправ, я ушла не потому, что твоя мать не считала меня красивой. Красота – это такая субъективная штука… Я говорила тебе правду. Я ушла от тебя, потому что боялась сломать тебе жизнь. Я не думала, что, если у нас родится ребенок, я буду дорога тебе как его мать. Я думала, что стану неинтересна тебе. Черт… не знаю, как сказать точнее… что, если я откажусь от своей цели и не стану той, кем хотела, я потеряю единственное свое достоинство…       – Какая же ты дура… – вырвалось у меня, но Керри посмотрела на меня без обиды и даже кивнула, словно соглашаясь с моими словами. – Я же любил тебя не за то, что ты отличница. И не как будущего врача…       – Да я знаю, – сказала она, и на мгновение ее пальцы обвились вокруг моего запястья, – ты просто меня любил. Не за что-то. Но… пойми и ты, я хорошо тебя знала. Слишком хорошо. Если бы я родила тебе сына… как ты тогда хотел… ты бы не смог меня бросить. Тебе было двадцать, Даг. И ты собирался моими руками разрушить свое будущее. И вот все это… все это я прочитала во взгляде твоей матери, когда она впервые открыла мне дверь, и ты сказал: «Мама, знакомься, это Керри». Ей вовсе не нужно было называть меня дрянью, чтобы я это поняла. И я… я слишком тебя любила… чтобы позволить тебе сломать свою жизнь. И еще я боялась, что ты перестанешь любить меня. Это было бы больше, чем катастрофой! Я даже представить не могла, как смогу жить дальше, когда ты меня разлюбишь. А твоя мама… она всем своим видом… каждым словом, каждым взглядом, будто говорила мне, что твоя нелюбовь – это дело времени. И вот я… вот я и решилась покончить со всем до того, как она случилась, катастрофа. До того, как ты перестал бы меня любить, – закончила Керри и засмеялась. – Ты абсолютно прав, дорогой. Я дура.       – Я… я не понимаю, – сказал я, и я, правда, не понимал, – зачем было разрушать что-то из страха, что оно разрушится? Даже твоя Африка выглядела не настолько бредовой идеей!       Тихонько вздохнув, Керри пожала плечами.       – Ну, милый, мне бы эти мозги да в двадцать лет! – воскликнула она и широко развела руками. – Я, как могла, всеми лапками цеплялась за свою цель. Говорила себе, что домохозяйки с детьми не меняют мир к лучшему. Убеждала, что смогу достигнуть всего, что захочу, если меня не будет тянуть вниз… – она замялась, но все же произнесла фразу до конца, – ненужный балласт в виде наших с тобой отношений.       – А ты понимаешь, что любовь – это созидательное чувство?       – Сейчас – да, – ответила Керри. – А вот в двадцать лет любовь больше всего напоминала мне торнадо. Сокрушительный, смертоносный торнадо. И ни черта не созидательный.       – Но если ты понимала, что проблема в моей ма…       – Шшш, – прошептала она, и моя злость на нее, на себя, на маму, на бескомпромиссную горячность юности, под которую так старательно и успешно маскируется банальная неопытность, вдруг исчезла. Схлопнулась, как воздушный шарик. Я боялся отпустить эту злость; как минуту назад сказала Керри, «цеплялся за нее всеми лапками»; собственными руками взращивал, культивировал – все, чтобы не остаться ни с чем. Я почти поверил, что злость на прошлое на самом деле – всё, что у меня было, единственное чувство, способное защитить меня от апатии и тоски, но она схлынула, словно гной из прорвавшегося нарыва, и я почувствовал облегчение, как если бы освободился после многолетнего тюремного заключения, и что самое страшное – добровольного.       Пальчики Керри вновь обвились вокруг моего запястья, слегка пожали его, призывая меня к молчанию, и я ощутил нежность, какую не чувствовал ни к кому уже долгие годы. Нежность, не сдобренная моими авторскими, особыми «специями», обидой и злостью, оказалась приятным, я бы даже сказал – восхитительным чувством. А Керри убрала свою руку, улыбнулась мне и сказала:       – Неужели ты думаешь, что сопливой двадцатилетней девчонкой я действовала так осмысленно, как я только что тебе рассказала? И что мои чувства, «разложенные по полочкам», – не результат четырех лет – самых долгих четырех лет в моей жизни! – самоанализа, самобичевания и бессонницы? У меня было достаточно времени, чтобы переосмыслить всю свою жизнь. Ночи в Африке были длинными. И очень темными. А сейчас, – она наклонилась ко мне, словно собиралась доверить свою самую сокровенную тайну, и я ощутил тонкий цитрусовый аромат ее духов, – я собираюсь сказать «громкую» фразу. Как ты любишь. Только обещай, что никому не расскажешь!       Загипнотизированный ее пристальным взглядом, в котором шаловливыми чертиками плясали знакомые мне со времен нашей юности насмешливые зеленые искорки, я кивнул, и тогда губы Керри, почти касаясь моего уха, произнесли слова, которые я никак не ожидал от нее услышать. Как всегда она была права, такие «громкие» фразы на самом деле являлись моей визитной карточкой, сколько бы я ни пытался от них избавиться и говорить проще.       – Самыми черными ночами, что ты только можешь себе представить, когда темнота грозилась поглотить не только весь мир, но и завладеть моей душой, наша любовь и мои воспоминания о нашей любви стали моими спасительными лучиками света. Они разгоняли сгущающуюся тьму. И питали мою душу своей спасительной силой, – произнесла Керри торжественным полушепотом и отодвинулась от меня, чтобы оценить эффект, произведенный на меня ее словами. – А наши дети, если бы я не уехала спасать этот чертов мир, сейчас были бы подростками, – уже своим обычным голосом сказала она и посмотрела на наручные часы. – Марк, скорее всего, уже дома.       «Да и черт с ним!» – чуть было не сорвалось с моих губ, но я успел глубоко вдохнуть и, взяв ее за руку, тихо сказал:       – Я никогда не видел матерью своих детей другую женщину.       – Ну… – она резко выдернула ладонь из моих пальцев и лишь чуть натянуто рассмеялась, – вот это ты зря! Не упускай свой шанс! Этот поезд ушел безвозвратно.       – Почему? – спросил я, а Керри покачала головой, как качнула бы головой любая мать ляпнувшего очередную глупость любимого, но, увы, не отличающегося острым умом малолетнего чада. – Прекрати делать такое лицо. Мы оба живы. Здоровы. Достаточно молоды. И мы рядом! Мы просто можем…       – Милый, – с усталой, но терпеливой материнской нежностью в голосе остановила меня Керри, – если бы все было так просто, не было бы этих пятнадцати лет. Ты забыл бы свои обиды и поехал за мной. Я забыла бы о своих страхах. Ты не закатывал бы истерики каждый раз, как видел меня в Окружной. Мы не ссорились бы так остервенело и так… без повода. И я не встречалась бы с твоим лучшим другом.       Я зажмурился, чтобы не видеть ее буквально лучащиеся мудростью и заботой глаза и ненароком не назвать ее мамочкой. Необъяснимым чудесным образом мое запястье все еще хранило тепло ее пальцев, и, не сдержавшись, я взял Керри за плечи, развернул к себе и бережно обнял.       – Это в благодарность за то, что я снова сказала тебе «нет»? – спросила она, когда я ее отпустил.       – Ты всегда говорила мне «нет». – Против всякой логики чувствуя себя счастливым, я безмятежно пожал плечами.       – И тебя это ни разу не остановило, – забавно сощурившись, усмехнулась Керри и попросила меня помочь ей подняться.       Тяжело опираясь на костыль, она двигалась настолько медленно и осторожно, что мне пришлось спрятать руки в карманы джинсов, чтобы сдержать всевозрастающее желание подхватить ее на руки. Совершенно точно зная, что она мне откажет, тем не менее, я предложил ей помощь. В той форме, что наименьшим образом могла оскорбить ее гордость, – в шутливой.       – Кое-кто с удовольствием донес бы тебя до дома. Если бы ты позволила.       – Даг, – перенеся вес тела на здоровую ногу, Керри на мгновение остановилась, чтобы перевести дух от усилий, и тихонько засмеялась, словно показывая, что все не настолько плохо, как выглядит, – если бы я могла позволить себе все то, что могло бы доставить мне удовольствие…       – Сколько я тебя знаю, ты всегда запирала себя в глупые, непонятно кем навязанные тебе рамки. Мне хотелось спросить, почему?       – Ну уж тебе грех жаловаться! – воскликнула Керри, продолжив свое героическое восхождение вверх по улице. – Мне кажется, когда мы были вместе, я позволила тебе более чем достаточно!       – Я говорю не о…       – Так ты мне не рассказал, – перебила меня она и окинула часть улицы, что нам еще предстояло пройти, таким страдальческим взглядом, как если бы несчастные пара десятков метров в один миг вдруг растянулись до километра, – как тебе понравился фильм? По-моему, Уилл Смит очень симпатичный актер. В том ситкоме… забыла название, он мне понравился.       Я поддержал ее, надо сказать, весьма «топорную» попытку сменить тему коротким ответом:       – Отличные спецэффекты.       – Марк так и сказал. Жаль, что вы не взяли меня с собой.       Преодолев ее вяловатое сопротивление, я взял Керри под руку, чтобы помочь ей подняться по лестнице.       – Марк сказал, что, дословно цитирую: «Керри сказала, что окажется на фильме про пришельцев* только в бессознательном состоянии», – сказал я, стараясь не думать о выражении бесконечного облегчения на лице Керри, когда, поднимаясь по лестнице, она смогла перенести на меня вес своего тела. Я был идиотом, подчинившись ее отговоркам и побоявшись взять ее под руку, как и хотел, едва мы поднялись со скамейки.       – Только не нужно меня жалеть, – прошептала она, когда я отворил перед ней дверь подъезда. – Ты же помнишь, так иногда бывает.       Я помнил, и поэтому просто кивнул и пропустил ее вперед. «Бывают плохие дни, – много лет назад сказала мне Керри, когда мы впервые проснулись в одной постели. – И бывают хорошие – но только не в холод и не в дождь, эти всегда плохие. Для моей ноги во всяком случае». Сегодня не было ни холода, ни дождя, но этот чудесный июльский вечер все равно был плохим, и, к сожалению, я мог вспомнить добрую сотню подобных вечеров, дней и утр. Керри редко показывала слабость, но тем страшнее мне становилось всякий раз, когда она это делала. Я боялся даже представить, какую боль могла испытывать в этот момент моя девочка, которая вовсе не была той «железной леди», которой так отчаянно хотела казаться.       – И, Даг, прекрати себя мучить, – заговорила она, когда за нами сомкнулись двери лифта. Маленькая складочка между ее бровями сделалась глубже, то ли от усталости, то ли от боли. А мое желание взять Керри на руки никуда не делось и только утроилось. – Случилось так, как случилось. Прошлое уже не изменишь. Изменяются только будущее и настоящее, да и то под большим вопросом, если поверить в Предопределение и Судьбу. А прошлое… всегда остается прошлым. Сколько бы раз ты ни произносил союз «если бы». Вот такая штука, – сказала Керри и вышла из лифта.        «Вот такая штука», – мысленно повторил за ней я, улыбнулся встречающему нас Марку и передал ему его женщину из рук в руки.       – Ты такая бледненькая…       – Мы встретились с Дагом возле метро…       Не вслушиваясь в диалог Марка и Керри, я прислонился к двери и закрыл глаза, чтобы справиться с внезапно нахлынувшим головокружением. Одномоментно, будто кто-то неумолимо-жестокий на полную громкость врубил радио, у которого отсутствовала кнопка «выкл», в моей голове на разные голоса, торопясь и перебивая друг друга, взвыли и запричитали рассудок и совесть.       Нужно поставить точку, настойчиво убеждала логика. «Прошлое не меняется», – на манер Керри растягивая гласные, вторило сознание. Отпусти, смирись, двигайся дальше, живи сам и позволь ей жить своей жизнью. Отступись! – жалобно всхлипывая, подпевало им чувство вины.       Прошлое остается прошлым. Отступись и живи настоящим!       Марк – твой лучший друг, прекрати разрушать его жизнь!       Довольно мучить себя!       Перестань жить прошлым!       Возвращайся в свою квартиру. С тебя хватит воспоминаний!       Она любит его. Отступись!       Смирись и живи своей жизнью!       Отступись и начни встречаться с кем-то другим.       Прошлое не вернется.       Отступись! Хватит воспоминаний!       Оставь этих людей в покое!       Дай им использовать их шанс на счастье.       Свой шанс ты упустил.       Отступись! Отступись. Отступись…       Болезненно поморщившись, я распахнул глаза и тот час же пожалел об этом.       – Вот так. А теперь вторую ножку. Осторожно… – приговаривал Марк, стоя перед Керри на корточках и помогая ей снять обувь. Мне не хотелось, но я не мог не отметить покорность, с которой она подчинилась его просьбе. Мне не хотелось, но я не мог притвориться, что не заметил на ее лице выражение умиротворенности. Весь ее облик, расслабленная пластика движений, смеющийся взгляд из-под полуопущенных век, играющая на губах улыбка – говорили о том, как ей хорошо. Она добралась до дома, туда, где от нее больше не требовалось быть сильной.       – Вот так. Вот и умничка! – аккуратно пристроив второй ботинок рядом с первым, произнес Марк и, поднявшись, протянул Керри руки. – А теперь иди сюда.       – Нет, послушай… – голосом, в котором отсутствовала уверенность, сказала Керри и покосилась в мою сторону, – мне осталось пройти еще несколько шагов. Я в состоянии… Ай! – вскрикнула она, когда Марк сделал то, на что у меня не хватило смелости.       – Я оставил тебе сэндвич на кухне, – сказал он мне, бережно прижимая к груди свою драгоценную ношу.       Стараясь не смотреть в глаза ни ему, ни Керри, я пробормотал нечленораздельное «спасибо» и скрылся в кухне раньше, чем Марк успел сделать первый шаг по направлению к их спальне.       – Вот такая штука, – надкусив сэндвич и не почувствовав вкуса, прошептал я.       «Отступись!» – продолжали бубнить голоса у меня в голове.       «Прошлое должно оставаться прошлым».       «Она позволяет ему заботиться о себе».       «Им хорошо вместе».       «Он любит ее».       «Живи своей жизнью».       «Отступись!»       Я положил на тарелку недоеденный бутерброд и закрыл лицо руками. «Керри была права. Союз «если бы» не работает», – думал я, слушая приглушенный стенами и расстоянием смех Марка. Как бы мне ни хотелось узнать, чтó произошло бы, если бы десять минут назад я плюнул на возражения Керри и поднял бы ее на руки, я понимал, что этого не случится. Я вновь упустил свой шанс. В отличие от человека, которому Керри, по одной лишь ей известной причине, позволяла обращаться с собой, как с трехлетним ребенком. А ведь даже когда мы были вместе, она…       – Детка, дай я зане… – Дверь хлопает, едва не оставив меня без носа, и окончание фразы я договариваю, стоя в пустом коридоре, закрытой двери, – …су твою сумку в комнату.       В нерешительности я переминаюсь с ноги на ногу, зная, что Керри не выйдет пожелать мне спокойной ночи, но, вопреки всякой логике, ожидая, что дверь вот-вот распахнется и меня пригласят внутрь. А затем я поворачиваюсь к лестнице и начинаю спускаться. Медленно, будто надеясь, что меня окликнут и остановят.       Я передумываю, уже подойдя к своему корпусу. Разворачиваюсь на каблуках так резко, что из-под моих ботинок в разные стороны разлетаются кусочки усыпающего дорожку гравия. До комнаты Керри я почти бегу, и когда в ответ на мой стук приоткрывается дверь, из-за сбившегося дыхания я не могу произнести ни слова.       – Добрый вечер, Даг, – вежливо произносит соседка Керри, замечает мою попытку прорваться в комнату и выскальзывает в коридор, плотно прикрыв за собой дверь и преграждая мне путь собственным телом. – Она спит.       – Дженни, как она может спать, если мы с ней расстались минуту назад?! – говорю я, пропустив продиктованный этикетом обмен любезностями. – Мне нужно с ней поговорить.       – Она плохо себя чувствует. – Дженни упрямо гнет свою линию и не двигается с места. Я думаю о том, насколько хватит моего терпения прежде, чем я подниму ее тщедушное тельце и спущу с лестницы, пугаюсь собственных мыслей и, сбавив тон, пускаю в силу свое главное секретное оружие – обольстительную улыбку баловня судьбы и любимца девушек.       – Дженни, пожалуйста, – говорю я тихим, проникновенным голосом. – Я ее расстроил. Она ведь там плачет, так?       – Даг, она сказала, что не хочет тебя видеть, – отвечает Дженни, но не так уверенно, как минуту назад. Чувствуя на губах вкус победы, я наклоняюсь к ее лицу.       – Я поговорю с ней всего пять минут. Извинюсь, обниму ее и уйду, – продолжаю говорить я, а наши губы сближаются до расстояния поцелуя. – Пожалуйста, позволь мне просто поговорить с ней.       – Даг… – Соседка Керри лепечет мое имя, растерянно оборачивается на закрытую дверь, переводит взгляд на мои губы и тихонько вздыхает.       Я знаю, что девушка неравнодушна ко мне, читаю в ее глазах скрытое обожание всякий раз, как мы с ней встречаемся, и безо всяких угрызений совести поднимаю руку и нежно дотрагиваюсь до ее пылающей щечки.       – Дженни, дорогая, от тебя зависит мое счастье, – говорю я, придав голосу необходимую случаю бархатистость. И «дорогая Дженни» сдается. Тает и растекается к моим ногам блаженно-улыбающейся лужицей.       – Ты не оставишь нас наедине? – бросаю я, едва оказавшись в комнате, и не добавляю «пожалуйста». Вид плачущей на кровати любимой девушки лишает меня речи и способности двигаться. А Керри приподнимает мокрое от слез личико, смотрит на меня злым взглядом, вскрикивает: «Какого черта?!» и принимается размазывать по щекам следы от потекшей туши.       – Даг, я хочу побыть одна! – резким голосом произносит она, вскакивает с кровати, чтобы укрыться от меня в ванной, но охает от боли и оседает на пол, не пройдя до своей цели и половины пути.       – Солнышко! – выдыхаю я и бросаюсь на помощь, но Керри с силой бьет меня по рукам, а ее хорошенькое личико перекашивается от ненависти.       – Не трогай меня! – выкрикивает она, снова отталкивая от себя мои руки. – Никакого криминала! Я долго сидела в машине. С моей ногой такое бывает. Уйди из моей комнаты.       – Керри, я никуда не уйду, дай мне руки, – говорю я со спокойствием и уверенностью, которых вовсе не чувствую.       – Отстань от меня! – буквально взвизгивает она, отшатывается от меня и ударяется затылком о металлическую спинку кровати Дженни. – Не нужно меня жалеть! Не нужно меня жалеть! Ты слышишь?! НЕ НУЖНО МЕНЯ ЖАЛЕТЬ!!!       – Детка, ну что же ты делаешь? – в ужасе от происходящего произношу я срывающимся шепотом, делаю обманное движение в сторону, затем резкий выпад вперед и, заключив Керри в объятия, прижимаю ее к себе. Она вырывается, бьется со мной из последних сил, так, как, наверное, билась бы за свою жизнь, и мне приходится завести ее руки ей за спину, чтобы мы не покалечили себя и друг друга.       – Отпусти меня… – хрипло шепчет она мне в плечо, так и не перестав дергаться и выкручиваться из моих рук. – Мне не нужна твоя помощь… И ты сам… ты сам мне не нужен!       Это первая наша ссора. Ссора, к которой я не был готов. Я не знаю, что делать дальше. Не знаю, что будет, если я выпущу ее руки. Не знаю, что будет, если я продолжу удерживать ее за запястья. Мне хочется плакать от ощущения собственной беспомощности, но я нахожу в себе силы, чтобы заговорить с ней. Заговорить твердым, спокойным голосом.       – Керри, это смешно, – говорю я, и она замирает. – Я пришел, чтобы попросить прощения. За то, что сказал тебе там, в машине.       – Мне не нужны твои извинения, – неразборчиво откликается Керри, но больше не пытается освободиться, и я облегченно вздыхаю. – И мне плевать, что думает обо мне твоя мать.       – Керри, мама перед тобой извинилась…       – А еще мне плевать, что я ей не понравилась. Можешь бросить меня. Я не стану по тебе плакать, – говорит она, а моя жалость к ней настолько сильна, что не позволяет напомнить ей о том, что я застал ее в слезах всего пару минут назад. Я понимаю, как ей обидно. И я отдал бы все, что имею, лишь бы забрать себе хотя бы крупицу терзающей ее физической боли.       – Я не собираюсь тебя бросать, – медленно произношу я и выпускаю ее запястья. Керри не бьет меня по рукам, не отталкивает и не отшатывается в сторону; а когда я заглядываю ей в лицо, она улыбается мне сквозь слезы и неуверенно шепчет:       – Правда?       – Я же люблю тебя, – горячо шепчу я в ответ, думаю о том, какой ужасной ошибкой было везти ее в дом моей матери, и, обхватив лицо Керри ладонями, целую ее в губы. Она отвечает на мой поцелуй с привычной готовностью, и только тогда я позволяю себе поверить в счастливый исход.       – Ты сказал, что я тебя заколебала… – положив руки мне на плечи, говорит Керри и утыкается лицом в мою шею. – Я решила, что ты больше не хочешь…       – Шшш. – Я не даю ей договорить и прошу прощения. – Я не знаю, как у меня сорвались эти слова… Прости меня! Просто ваша перепалка меня расстроила…       – А я никак не хотела заткнуться? – говорит Керри и смеется. Смеется сквозь слезы и с гримасой боли на лице.       – Давай я помогу тебе подня…       – Я сама! – прерывает меня она и – на этот раз мягко – отталкивает от себя мою руку. Приподнявшись, она цепляется руками за спинку кровати и мучительно медленно поднимается на ноги. Я уважаю ее желание. Я пытаюсь щадить ее чувства. Но когда она делает шаг к своей кровати, ойкает, до крови прикусывает нижнюю губу и несколько секунд восстанавливает равновесие, я не выдерживаю и поднимаю ее на руки.       – Мне это не нужно… – упрямо повторяет она, когда я осторожно опускаю ее на кровать. – Я в состоянии передвигаться, – говорит она, стараясь не морщиться от боли, пока я помогаю ее ноге принять удобное, вытянутое положение. – А когда мне потребуется помощь, я тебе скажу. И попрошу купить мне инвалидное кресло. А до тех пор… – она замирает и с шумом втягивает в себя воздух, чтобы не расплакаться на моих глазах от боли и унижения, – я хочу передвигаться своими ногами. Ты меня понимаешь?       – Конечно! – с готовностью соглашаюсь я, быстро целую ее, предлагаю принести из аптечки таблетку аспирина, предсказуемо дожидаюсь отказа и говорю Керри «спокойной ночи».       – Хороших снов, Даг, – доброжелательно-отстраненным тоном отвечает она. Я вижу, с какой силой сжимают простынку ее пальцы, и чудом сдерживаю набежавшие на глаза слезы.       – Ты позовешь меня, если... – вновь пытаюсь я предложить свою помощь, но, как и во все предыдущие разы, Керри, не задумываясь, отвергает ее.       – Мне намного лучше, – откровенно лжет она и улыбается мне перекошенными от боли губами. – Не переживай.       – Я люблю тебя, – удрученно шепчу я.       – Я тоже, – сквозь стиснутые зубы отвечает Керри.       Я отворачиваюсь и, столкнувшись в дверях с вернувшейся Дженни, пропускаю продиктованный этикетом обмен любезностями и, так и не встретившись с ней взглядом, покидаю комнату. Ни разу не обернувшись.       Больше всего на свете мне хочется вернуться. Я хочу силой разжать челюсти Керри и заставить ее проглотить полпачки аспирина. Я хочу положить ее голову себе на колени и гладить ее по волосам до тех пор, пока глаза Керри не начали бы слипаться. Я хочу сидеть над ее кроватью всю ночь, протягивать ей стакан воды, когда ей захочется пить, относить ее в ванную, если ей захочется в туалет. Я хочу укрывать ее одеялом, подворачивая его края так, как когда-то подворачивала мне одеяло мама. Я хочу целовать ее в висок, словно маленького ребенка, и тихо шептать на ушко слова колыбельной. Хочу массировать ее ногу, чтобы снять эти чертовы спазмы. Хочу купить ей инвалидное кресло, чтобы в аналогичных случаях ее упрямство не усугубляло ситуацию и она не пыталась «передвигаться своими ногами», чем только утраивала и без того сильнейшую боль. Я хочу позаботиться о девушке, которую люблю. Хочу, как не хотел ничего в этой жизни. Но я продолжаю спускаться по лестнице. Моя девушка упряма, и я это знаю. Моя девушка ненавидит чувствовать себя слабой. Моя девушка не приемлет жалости. Моя девушка не позволит мне о себе позаботиться.       «Если бы я мог… – думаю я, продолжая спускаться, – если бы я только мог…»       … делала все возможное и невозможное, чтобы в моменты слабости оттолкнуть меня от себя.       «Отступись! Собирай свои вещи и съезжай из чужой квартиры», – продолжал увещевать голос совести.       «Она переехала к нему. Она позволяет ему заботиться о себе. Она любит его», – с прежним напором настаивал голос разума.       «Просто не заговаривай с ней о своей матери», – очень тихо и даже робко прозвучал в моей голове незнакомый мне прежде голос, а все прочие голоса разом смолкли, словно после нажатия материализовавшейся из ниоткуда кнопки «выкл».       «И не упускай впредь свой шанс. Действуй, не думай», – будто окрепнув, произнес тот же голос, и я вдруг понял, что проголодался.       – Будь уверен, не упущу, – заверил я пустую кухню и с наслаждением впился в сэндвич зубами.       Голос совести молчал, а ведь еще месяц назад я и представить не мог, какое это счастье, наконец-то заткнувшаяся совесть! ................................................................................................................. * Речь идет о фильме «День независимости» (англ. Independence Day), фантастическом фильме режиссера Роланда Эммериха. Мировая премьера фильма состоялась 25 июня 1996 г. Главную роль в картине исполнил Уилл Смит. В 1997 г. фильм получил премию «Оскар» за лучшие визуальные эффекты.