Как больно, милая, как странно...

3

      До декабря мы с Керри не говорили о нашем прошлом: ни о ее, ни о моем, и не делились общими на двоих воспоминаниями четырнадцатилетней давности. Не однажды я пытался заговорить с ней о чем-то, кроме работы, но ни одна из моих попыток не увенчивалась успехом. В ответ на любую, самую невинную мою фразу Керри приподнимала брови, произносила что-то вроде: «С каких пор тебя начало интересовать мое мнение?» и уходила с таким видом, словно ей становилось невыносимо дышать со мной одним воздухом. А мне было не в чем ее упрекнуть. Я сам выстроил наши отношения по самой идиотской модели из всех возможных: я говорил Керри грубости, она грубила в ответ, а уставшие от наших стычек окружающие при первой возможности спасались бегством.       Иногда я ловил на себе ее задумчивый взгляд и не мог не думать о том, как могли сложиться наши отношения, если бы в свой первый рабочий день Керри не застала меня врасплох, а я не отвернулся от протянутой ею руки. Возможно, у меня получилось бы взять нейтральный тон, который в дальнейшем мог стать превосходной базой для наших профессиональных отношений или, если бы мне повезло, даже дружбы. Но время не отматывалось назад, и с моей же собственной подачи все вокруг – да, наверное, и мы сами – как в аксиому поверили в нашу с Керри извечную вражду. Будто между нами ничего не было. Будто я не представлял ее своим родителям. Будто я не делал ей предложение. Будто мы вместе не жили. Как будто мы всегда были врагами. И, как когда-то в юности, когда о нас с Керри как о самой невменяемой парочке универа сокурсники слагали легенды, от наших бурных выяснений отношений вновь врассыпную бежали люди.       Каждое утро Керри вторгалась в мою жизнь. Меня не удивляла ее привычка вмешиваться во все, что происходило в клинике, особенно в те проблемы, что никак и ничем ее не касались; не удивляло ее стремление к власти, словно цветок в благодатной почве произрастающее из желания Керри контролировать всё и всех; не удивляло отношение к ней окружающих. Она сводила с ума, появляясь там, где ее не ждали, и щедро одаривая советами тех, кто и не думал просить ее о помощи. Апофеозом общей назревающей неприязни стал некрасивый случай с моим участием, когда Керри, по своему обыкновению, оказалась не в том месте и не в то время.       В один из осенних дней, когда от одного упоминания фамилии Керри хотелось выть и скрежетать зубами, в ординаторской, словно по заказу, собрались люди, для которых сочетание слов «доктор Уивер» звучало не иначе как «воплощение Вселенского Зла». Желая поддержать свою коллегу, которая пользовалась у Керри особым вниманием, я улыбнулся ей и сказал:       – Нет приличных слов, чтобы говорить об этой женщине.       А когда в то же мгновение прозвучал вопрос одной из медсестер, сжимавшей в руке телефонную трубку: «Кто-нибудь видел доктора Уивер?», я ощутил прилив вдохновения и понял, что не смогу остановиться.       – Идите по кровавому следу врачей! – объявил я и, подбадриваемый смешками присутствующих, обратился к слегка повеселевшей коллеге. – Сьюзан, Уивер вертит тобой. Думаешь, если все мелочи будут в порядке, она перестанет придираться?       – Наверное, нет… – ответила та, и, заметив обреченность в ее взгляде, я совершил поступок, о котором впоследствии горько пожалел, ибо то, что я сделал, не просто окончательно оттолкнуло от меня Керри, но и причинило ей боль. Чтó бы она потом ни говорила и как горячо не отрицала бы очевидное.       – Сьюзан! Вы не туда карточки положили, – с властными интонациями доктора Уивер произнес я, – это, конечно, мелочь, но могут быть серьезные ошибки! – Мне не составляло труда с точностью до поворота головы копировать жесты и мимику Керри, благо, у меня было достаточно времени для изучения ее «деликатной» манеры общения. И услышав смех Сьюзан и остальных, я, желая усилить комический эффект разыгрываемой мною сценки, оперся на прислоненную к столу палку. – Не могли бы вы хоть иногда подходить критически к себе, а то мне приходится это делать… – сказал я и замолчал, встретившись взглядом с застывшей на пороге Керри.       Головы присутствующих как по команде повернулись к двери, и я видел, как одна за другой угасали улыбки на их лицах, когда они понимали, что виновница их веселья здесь и что, в отличие от них, она не горит желанием смеяться.       Лицо Керри оставалось бесстрастным, и только я, человек, которому она когда-то доверилась, понимал, насколько оскорбительна для нее ситуация; не только и не столько мой дурацкий поступок, но реакция на него окружающих и всеобщее веселье не могли не ранить чувства Керри, в школьные годы пережившей настоящую травлю со стороны одноклассников. Оглушенный случившимся, я стоял, все еще сжимая в руке чертову палку, и старался не вспоминать обо всех рассказанных Керри историях о злых шутках высмеивающих ее подростков, для которых наивысшим счастьем было копировать ее хромоту и передразнивать так отличавшийся от их манеры произношения «чужеземный» выговор.       «Я не хотел ничего плохого. Пожалуйста, поверь мне», – попытался произнести я, но губы отказывались повиноваться, и все, что я мог, – это стоять и смотреть. «Ты сама виновата! Какого черта ты вела себя со всеми как конченная сука?!» – подумал я, но как бы ни был велик соблазн ухватиться за эту спасительную мысль, к сожалению для себя, я сознавал, насколько отвратительным было мое желание переложить на Керри ответственность за собственный неблаговидный поступок. Кáк бы она себя ни вела, чтó бы ни говорила и чтó бы ни делала, я не имел права веселить окружающих за ее счет. Зная все о прошлом Керри, уподобляться высмеивающим ее моральным уродам было не просто некрасиво, но и подло. Я боялся просто представить, чтó могло твориться в душе женщины, увидевшей, как человек, который однажды поклялся ей в вечной любви, опустился до уровня озлобленного малолетки-имбецила. Если бы я мог отмотать время вспять, я никогда не допустил бы даже намека на подобную глупость; и я все отдал бы за такую возможность. Но я не мог ничего. Дело было сделано, и я хорошо понимал, что уже никогда не смогу забыть разочарование и презрение во взгляде Керри, как и притаившиеся за ними, тщательно замаскированные под безразличие, боль и обиду.       Казалось, Керри простояла на пороге целую вечность. А затем молча и ни на кого не глядя, она прошла через ординаторскую, вернула не повешенную медсестрой телефонную трубку на место и медленно вышла. Когда позднее я извинился, а Керри, окинув меня безразличным взглядом, процедила сквозь зубы: «Извинения приняты», в ее глазах я прочитал все те же презрение и разочарование, к которым за последние месяцы я почти привык, но с которыми так и не смог смириться. Она ушла так же быстро, как и всегда, стоило нам оказаться рядом, не будучи связанными служебными обязанностями; и вновь у меня возникло чувство, что Керри не просто невыносимо мое присутствие, она будто и в самом деле боялась, дыша со мной одним воздухом, заразиться от меня смертельно-опасным вирусом.       Наши отношения испортились окончательно. Мое чувство вины за памятный инцидент в ординаторской лишь усугубило и без того оставляющую желать лучшего ситуацию. Я видел, что она ничего не простила и не забыла, и чем сильнее были мои угрызения совести, тем чаще я срывался и провоцировал ссоры. Вновь и вновь, пытаясь осмыслить происходящее между мной и Керри, я думал о том, как могли сложиться наши профессиональные взаимоотношения без отягчающего обстоятельства в виде оставшегося в прошлом романа и взаимных обид, поскольку я не мог не признать очевидного: Керри стала хорошим врачом. Всякий раз при общении с пациентами, и особенно с детьми, она словно преображалась; будто их никогда и не было, исчезали присущие доктору Уивер властность и резкость, и слыша деликатные интонации в ее исполненном заботой, граничащей с нежностью, голосе, я неизменно вспоминал горящий взгляд юной Керри, когда она делилась со мной сокровенными мыслями о миссии врача как целителя – излечивать не только тело, но и душу. Часто, когда нам на пáру приходилось работать с маленькими пациентами, я ловил себя на дурацком желании оказаться на месте больного ребенка, но все, что мне оставалось, это смотреть, как заботливо прикасаются руки Керри к бледненькой детской щечке, душить в себе глупую зависть и представлять, что нежность в ее голосе направлена не только на нуждающегося в помощи малыша, но и на меня.       Но как бы ни везло пациентам приемного с лечащим врачом Керри Уивер, быть ее коллегой предсказуемо оказывалось сомнительным удовольствием. Прошедшие с нашего расставания годы отнюдь не смягчили ее характер, и чем больше я наблюдал за повзрослевшей Керри, тем сильнее мне хотелось узнать о том, чтó сделало ее настолько жесткой, требовательной и безжалостной как по отношению к окружающим, так и к самой себе. Так трогавшая меня когда-то наивная детскость окончательно исчезла из ее взгляда, и едва заметные лучики морщинок, разбегавшиеся от уголков глаз Керри, казалось, подчеркивали приобретенный ею вдали от меня жизненный опыт. Но сколько бы я ни пытался разузнать о прошлом доктора Уивер у коллег и знакомых, выяснить хоть что-то, кроме сухих и без того известных мне фактов, не получалось. Керри не стремилась откровенничать с людьми; а все, что я мог констатировать, исходя из своих собственных наблюдений за ней, это: на безыменном пальце ее левой руки отсутствовало обручальное кольцо, а на дверце ее шкафчика не висели фотографии улыбающихся розовощеких карапузов. Впрочем, памятуя о скрытности моей бывшей возлюбленной, мои наблюдения не говорили ровным счетом ни о чем; и Керри с одинаковой вероятностью могла быть счастливой женой, матерью-одиночкой, разведенной или вовсе одинокой женщиной. Четырнадцать лет разлуки, что пропастью легли между нами, отняли у меня главное достижение нашего романа – способность понимать ее с полуслова, читать по глазам ее мысли, по одному повороту головы предугадывать ее желания; пропасть можно было преодолеть, лишь по кирпичикам заново выстраивая путь друг к другу, но я не предпринимал ничего, а во взгляде Керри с каждым днем все возрастала сводящая меня с ума неприязнь.       Возможно, если бы в прошлом нас с Керри не связывало бы ничего, кроме нескольких лет учебы в одном университете, наши отношения с ней в настоящем выстроились бы по иному, куда более оптимистичному сценарию. Но я допускал и мысль, что в таком случае все могло быть и много хуже. Не зная истории Керри, не питая к ней, пусть даже и много лет назад, теплых чувств, скорее всего, я по-настоящему возненавидел бы эту маленькую выскочку, и тогда каждодневные – бурные, но мелкие – стычки между нами могли перерасти в войну не на жизнь, а на смерть. И мне не нужно было бы сдерживать себя всякий раз, когда с моих губ так и рвались обидные слова, которые я не мог произнести по одной причине: я не хотел ранить ее чувства, ведь мы и без того причиняли друг другу достаточно боли.       Я пытался не обращать на нее внимание. Я старался быть вежливым и корректным и не реагировать на ее выпады. Но все мои усилия неизменно шли прахом, стоило Керри высоко вздернуть брови или отпустить в мою сторону презрительный комментарий. Ноги сами собой несли меня на ее голос, и с упоением, граничащим с самой настоящей манией, я становился зачинщиком очередной перепалки; и мне до дрожи хотелось взять над ней верх. Доминирование, власть – до того, как Керри вернулась в мою жизнь, эти слова были для меня пустым звуком. Я не понимал, что значит «добиваться цели любой ценой», что можно продумывать каждый свой шаг, вымеривать каждый жест, планировать каждое высказывание… Все эти ухищрения были мне чужды, я просто плыл по течению. Плыл, удовлетворяя насущные потребности и желания, не обдумывая, не анализируя свои поступки. Я просто их совершал. И последствия интересовали меня только в том случае, если выходили за рамки слова «возможные» и становились свершившимся фактом, когда жизнь выставляла счета и заставляла платить. Но появление доктора Уивер в моем отделении заставило меня пересмотреть свои взгляды. Тягаться с ней на «ее поле» оказалось еще труднее, чем я мог предположить, и каждый раз мне приходилось прикладывать поистине титанические усилия, чтобы хотя бы в словесных баталиях поставить ее на место. Я расставлял ловушки, я старался не говорить сгоряча, я держал под контролем эмоции, просчитывал все возможные ответные реакции Керри и бил ее же излюбленным оружием: надменным спокойствием и подчеркнуто тихим голосом. И чем сложнее давалась победа, пусть незначительная и временная, тем дороже она мне казалась; поэтому всякий раз, когда Керри хлопала дверью, оставляя за мной последнее слово, я испытывал колоссальное, ни с чем не сравнимое удовлетворение.       Так, незаметно и очень быстро, пролетели первые месяцы нашей совместной работы в окружной больнице Чикаго; не сразу, но я привык видеть Керри почти каждый день, втянулся в наши с ней регулярные словесные дуэли, которые неизменно поддерживали меня в тонусе, смирился с нашими новыми статусами и даже убедил себя в том, что не желаю ничего большего, когда произошедший на Рождество инцидент вновь перевернул все с ног на голову, а я с ужасом понял, что крепость, которую я столь долго и тщательно выстраивал и которая казалась мне надежной и крепкой, на самом деле была сделана из песка. И когда первая же набежавшая волна безо всяких усилий смыла ее ко всем чертям, оставив меня, продрогшего и растерянного, взирать на развалины – жалкие останки некогда прочных укреплений, мне стало ясно как день, что как бы ни сложились в дальнейшем наши отношения с доктором Керри Уивер, укрыться отныне мне будет негде.       После нашего расставания с Керри я не мог назвать декабрь своим любимым месяцем, а с каждым прожитым годом надежды на то, что рано или поздно мое отношение переменится к лучшему, таяли. Двадцатое декабря неизменно в буквальном смысле сваливалось на меня, словно снег на голову, и даже в собственном воображении я не мог представить эту дату без белоснежного антуража в виде красиво кружащихся на ветру снежинок. Год за годом ничего не менялось. Одиннадцать месяцев я жил полнокровной жизнью: встречался, влюблялся, расставался и снова влюблялся; но стоило мне утвердиться в мысли, что наконец-то я окончательно переболел и перегорел, ударом под дых наступала зима, выпадал первый снег, а вместе с холодами возвращалась моя тоска. Я честно пытался отвлечься, не вспоминать и не думать о медленно отъезжавшем такси, о нашем с Керри последнем поцелуе, о сказанных ею словах и о том, как она смеялась, как красиво развевались на ветру ее волосы, как всеми оттенками красного вспыхивали они в солнечном свете, какими зелеными были ее глаза и как нежна и прекрасна была ее улыбка; но утром двадцатого декабря я подходил к окну, смотрел на парящие в воздухе снежинки и, оставшись один на один с вновь разбившимися иллюзиями, добровольно сдавался в мучительно-сладкий плен воспоминаний о самой большой в своей жизни потери и о любви.       Первые годы пережить двадцатые числа декабря было особенно тяжело. Годовщина отъезда Керри, через два дня – вторая годовщина начала нашего с ней романа и под занавес – двадцать пятое декабря со всеобщим весельем, рождественскими гимнами и сводящим с ума непреходящем желанием сорваться на поиски девушки, которая за весь год не сочла нужным хотя бы паршивой запиской в пару слов дать о себе знать. Теперь уже совершенно легально я мог покупать себе выпивку, и после третьей бутылки пива так просто было представить себе нашу встречу. В стиле воспеваемых в романтических голливудских комедиях хэппи-эндов, когда герой год спустя отыскивает героиню, я видел живописную сцену, снятую камерой со специальным фильтром: увитый цветущей зеленью мост, и Керри, бредущая с книжкой в руках под струями создающего атмосферу романтики искусственного дождя из шланга. Никаких костылей, портящих картинку. Никаких недоуменных взглядов типа: «А ты какого черта здесь делаешь?!» Вот Керри видит меня, роняет книгу; мы смотрим друг на друга – достаточно долго, чтобы точно просчитанная режиссером слеза успела скатиться по щеке зрителя; и вот она уже бросается мне на шею. Мы встречаемся ровно на середине моста, и под ласкающее слух подобающее случаю инструментальное сопровождение наши губы соединяются. Мы целуемся красиво и долго, а прямо по нам из ниоткуда и в никуда медленно ползут финальные титры фильма. Но сколько бы я ни выпил и каким бы сильным ни было мое желание вновь увидеть Керри, я понимал – в реальности у нашего «фильма» будет иной конец. Найти Керри было нетрудно, я знал, где жили ее родители, и разузнать о ее новом месте учебы было лишь делом техники. Но чтó бы я делал, если бы, встретив меня, она отказалась со мной говорить или просто прошла мимо? Или если бы выяснилось, что за прошедший год Керри успела встретить кого-то другого, влюбиться в него и, чем черт не шутит, она вполне могла выйти замуж; чтó бы мне оставалось тогда? Я хотел нашей встречи, и я же боялся ее как огня. Я на всю жизнь запомнил выражение отчаянной обреченности и решимости на лице Керри, когда, отвернувшись от меня, в ореоле солнечного света и танцующих в воздухе снежинок она уходила в свою новую жизнь. В этой жизни мне не было места, и ко второй годовщине нашего расставания и соответственно третьей годовщине нашего первого поцелуя я уже твердо знал, что не стану ее искать. Керри сделала свой выбор, а я, если и мог удержать ее или вернуть, то давно упустил свой шанс. Где-то к январю мне удавалось взять себя в руки, а с приближением весны я и вовсе чувствовал себя обновленным и полным сил, и с искренним недоумением вспоминал прошедшую зиму и очередное загубленное Рождество. Но проходил еще год, наступал декабрь, выпадал первый снег, и я вновь, словно безоружный пленник перед расстрельной командой, оказывался во власти несбыточных надежд, тоски и воспоминаний.       Декабрь 1995 года по определению не мог не стать переломным моментом в моей жизни. Я ждал его, предвкушал и боялся. На этот раз все было иначе, и я чувствовал себя шулером-неудачником, у которого на руках впервые оказались крапленые карты. Этой зимой Керри не была для меня бесплотной грезой-проклятием, что год от года стараниями моей же собственной фантазии становилась все более недостижимым идеалом; она была рядом, со всеми свойственными реальному человеку недостатками, но, в то же время, хотя я мог видеть ее и при желании – в любой момент до нее дотронуться, она оставалась недосягаема как никогда. Я понимал, что в этом году мне можно не волноваться по поводу приближения ежегодной декабрьской хандры, ведь было бы странно тосковать по человеку, с которым почти каждый день бок о бок проводишь не меньше двенадцати часов. Но, с другой стороны, я знал и то, как невыносимо тяжело будет окончательно примириться со свершившимся фактом: у нас с Керри ничего не получится. Превратившись из девочки, с чьим образом, во многом приукрашенным моими тоской и мечтами, я так и не смог расстаться, во взрослую женщину и мою коллегу, она более мне не принадлежала. Встречая ее на работе, ссорясь с ней, обижаясь на нее или просто наблюдая со стороны, я уже не мог обманывать самого себя, холодными зимними ночами согреваясь фантазиями о том, что где-то на земле, далеко-далеко, девочка, которую я любил, не тронутая печатью времени, по-прежнему ждет и любит меня и что когда-нибудь мы с ней обязательно будем вместе. С доктором Уивер у нас не могло быть общего будущего, а так как, по сути, я сам добровольно отказался от нашего прошлого, все, что оставалось у нас с Керри, – это тягостное, мучительное настоящее. Настоящее, в котором мы, оставаясь чужими людьми и коллегами, упорно продолжали сводить друг друга с ума бесконечными придирками на пустом месте и выяснениями отношений и в конечном итоге рисковали, зайдя за черту, потерять человеческий облик. И порой мне становилось по-настоящему страшно, что ситуация, когда от слов и взаимных оскорблений мы с Керри дойдем до рукоприкладства, – просто вопрос времени. Было абсолютно неважным, кто ударит первым, ясно было одно: так, как есть здесь и сейчас, долго продолжаться не может. Для меня недопустима была уже сама мысль о том, что я смогу поднять руку на Керри, но я понимал, что без ее помощи остановиться у меня не получится. А все возрастающая откровенная неприязнь в ее взгляде, порой граничащая с самой настоящей ненавистью, говорила о том, что в этом деле Керри мне не помощник.       Декабрь неумолимо приближался к решающей дате, а я так и не сформулировал для себя, чтó я от нее ждал и чего я на самом деле хотел.       Двадцатого декабря у меня был выходной; и в этот день, впервые за пятнадцать лет, выдалась слякотная, не по-зимнему теплая погода. До вечера я неприкаянно слонялся по комнате, то и дело выглядывая в окно в ожидании снега, но до наступления темноты низкое и хмурое небо не обронило на землю ни единой дождинки, снежинки или градинки. От нечего делать, я убрался в квартире, посмотрел вечерние новости и ток-шоу, и, уже заводя перед сном будильник, отказывался поверить в освобождение. По традиции, я попытался было подумать о нашей с Керри встрече или болезненном разрыве, но отключился раньше, чем первая мысль успела оформиться в моей голове.       Двадцать второго декабря снега не было. На вечер у меня было назначено свидание, и отработав положенное время, с некоторой опаской я вышел на больничную стоянку. По-прежнему теплая погода, слякоть и моросящий дождь, если и нагоняли тоску, то не по прошлому, а по задержавшейся в этом году настоящей зиме. Улыбнувшись своим мыслям, я облегченно выдохнул и отправился домой, чтобы переодеться к ужину.       Ранним утром двадцать третьего декабря, проснувшись, я прижался щекой к теплому плечу спящей рядом со мной девушки и впервые позволил себе подумать о том, что чудо, которого я ждал столько лет, свершилось. Меня отпустило. Керри могла и дальше, сколько угодно долго, оставаться моей коллегой, а декабрь отныне и навсегда из ежегодной пытки превратился обратно в календарную дату. Даже выпавшему на следующий день снегу не удалось посеять в моей душе сомнения, настолько свободным и счастливым я себя чувствовал.       А двадцать пятого декабря, когда нам с Керри в спокойных тонах удалось обсудить план лечения пациента, усыпленный всеобщим праздничным настроением и крепнувшей с каждой минутой иллюзией освобождения, я поздравил ее с Рождеством и вместе с Марком отправился выпить кофе. И ничто не готовило меня тому, что по возвращении от моих надежд и иллюзий не останется камня на камне. В какой уже раз за то недолгое время, что Керри проработала в нашей больнице.       Сначала я услышал мужской голос, громогласно выкрикнувший имя Керри. Затем раздался ее радостный вскрик, и когда она сорвалась с места, я наконец заметил высокого чернокожего мужчину в теплом пальто и с дорожной сумкой в руках; а в следующее мгновение Керри уже повисла у него на шее. Выпустив сумку, мужчина подхватил ее на руки, и, не успев отвернуться, я увидел их поцелуй. «Лучше бы эта женщина никогда не появлялась в моей жизни», – отрешенно подумал я, сознавая, что со спокойствием и благостным настроем прошедших трех дней мне придется распрощаться и, скорее всего, надолго. Никакого декабрьского чуда не было. А то, что я принимал за освобождение, на деле оказалось всего лишь очередным возведенным мной бастионом старательно выстраиваемой песочной крепости, на которую и не замедлил наступить поцеловавший Керри мужчина. И которая не замедлила разрушиться до основания.       Их губы не успели разъединиться, а я уже знал, что у меня не получится воспринимать Керри как просто коллегу. И что я никогда не смогу смириться с наличием в ее жизни других мужчин.       Не то чтобы до появления темнокожего незнакомца в пальто я тешил себя иллюзиями, что в течение всех этих лет моя совсем уже не маленькая девочка вела монашеский образ жизни, но одно дело – предполагать, и совсем другое – увидеть. Мне не хотелось думать о том, что пока я в своих фантазиях представлял ее все той же невинной крошкой, она отдавалась этому долговязому африканцу, произносившему ее имя так, как требовала бы корма оголодавшая чайка. Кожа Керри на фоне темной до черноты кожи целующего ее человека казалась ослепительно белой; и я не мог не признать, что они были красивой парой. «Интересно, – в полубреду, не в силах отвести от них взгляд, подумал я, – он наш коллега или один из тех страждущих, ради которых она бросила меня пятнадцать лет назад?» Я мог бы задать этот вопрос Керри, но, чтобы ответить на него, ей потребовалось бы отлепиться от своего приятеля или, по крайней мере, прекратить его целовать. Однако шло время, а Керри не собиралась делать ни того, ни другого. С усилием я заставил себя отвернуться от целующейся парочки и, оглядевшись по сторонам, понял, что колоритный «знакомый» доктора Уивер вызвал нездоровый интерес не у меня одного. Без какого-либо стеснения все присутствующие при этой сцене глазели на женщину, которую я когда-то любил, а у меня не было никаких прав, чтобы приказать им не пялиться и заняться своими делами.       Мне нужно было сбежать, и, не дожидаясь развязки, когда Керри, скорее всего, начала бы представлять заинтересованным коллегам своего друга, я развернулся и быстрым шагом направился к лифтам.       Голос Керри настиг меня уже после того, как передо мной распахнулись двери лифта, и я мог лишь возблагодарить небеса, расстояние между мной и Керри и шумную публику, слонявшуюся по приемному покою, за то, что я не смог разобрать ни слова из того, что она сказала. Меньше всего на свете я хотел бы знать имя ее любовника и какие-либо подробности их отношений. И дело было отнюдь не в том, что мне было неинтересно. Как никогда прежде я хотел знать все о ее прошлом и настоящем. Проблема была в другом. Вид Керри в объятиях другого мужчины не просто лишил меня столь долгожданного спокойствия и иллюзии принятия декабрьских праздников, он поставил меня перед фактом, отрицать который после очередного моего побега уже не было никакого смысла: смотря на них, я испытывал ревность. Я все еще был уверен, что не хочу возвращения прошлого. Я не был готов признать, что женщина, однажды оставившая меня, пусть даже и ради мира во всем мире, как она тогда говорила, может быть нужна мне в настоящем. Не как коллега, не как друг, не как достойный противник в словесных дуэлях; я хотел ее – с той первой минуты, что увидел Керри в ординаторской. Все мои метания, душевные терзания, попытки помириться, провоцирование новых ссор, желание выведать все о ее прошлом и одновременно отсутствие с моей стороны вопросов и действий – все это говорило и даже кричало лишь об одном: я отчаянно, снова и снова, пытался обратить на себя ее внимание и в то же время боялся признаться в собственных чувствах себе самому. Потому что одно дело – тосковать по некогда испытанному, пусть и невероятно сильному, чувству, и совсем другое – смириться с тем, что ты более не влюблен в красивые воспоминания о первой любви и что предмет твоих чувств реален, находится в шаговой доступности от тебя… и искренне полагает тебя своим врагом. Казалось, стоило мне включить логику, и частички мозаики сложились бы уже в тот момент, когда, поднявшись на крышу, я прокручивал в голове сцену поцелуя Керри с другим и, словно в детстве, бездумно ловил ртом падающие снежинки. Сама природа как будто пыталась раскрыть мне глаза, насылая на меня своих искрящихся в солнечном свете, кружащихся на ветру белоснежных гонцов; но я смотрел, как они, похожие на гигантских насекомых, медленно и красиво планируют в воздухе, и заставлял себя забыть о Керри и думать о предстоящем свидании с девушкой, с которой еще утром мне было так хорошо. И которая перестала интересовать меня, едва африканский гость Керри на все приемное выкрикнул ее имя.       Впоследствии я множество раз ломал себе голову, гадая, чтó изменилось бы в наших отношениях с Керри, если бы в тот день, стоя на крыше в ореоле красиво падающего с небес снега, я признался себе, что хочу быть с ней? Если бы я предложил ей попробовать начать все сначала тогда, когда она не была связана отношениями с моим лучшим другом, ответила бы она мне отказом? Или ей тоже хотелось большего, но, как и я, она не могла позволить себе расписаться в собственной слабости и признать свои чувства к человеку, с которым она однажды уже рассталась? На мои вопросы не могло быть ответов, потому что я вновь упустил свой шанс, и мне потребовались месяцы, чтобы принять очевидное: больше всего на свете я хочу вернуть любовь своей бывшей девушки.       Мой друг произнес: «Мы с Керри встречаемся», и тогда и только тогда я смог отбросить прочь глупую гордость, надуманные сложности, предлоги и оправдания своему бездействию и признаться себе: «Я люблю Керри», сразу же после: «Я хочу вернуть ее» и завершающим аккордом: «Я тебе ее не отдам».       Но двадцать пятого декабря 1995 года, когда у меня оставался – возможно, последний – шанс бескровно и достойно переиграть сложившуюся ситуацию в свою пользу, предложив Керри начать все сначала, я предпочел сделать вид, что ничего не случилось. Я спустился с крыши, доработал оставшиеся часы и отправился на свидание. И в эту же ночь в первый, но, увы, не в последний раз, занимаясь со своей подружкой любовью, я представил на ее месте доктора Керри Уивер, которую в тот же момент – о чем я, как ни старался, ни на минуту не мог позабыть, – сжимали в страстных объятиях большие иссиня-черные руки ее африканского друга-любовника.       Встретившись с Керри наутро после бессонной ночи, которую я провел, представляя все новые и новые детали сексуальных подвигов ее темнокожего дружка, я увидел синяки под ее глазами, довольную улыбку и аккуратно-замазанное тональным кремом, но все же заметное пятнышко в основании шеи. С той же улыбкой она поздоровалась со мной и Марком, поинтересовалась у него, как прошла рождественская вечеринка, где ей не удалось побывать, но, конечно же, очень хотелось. А когда Марк пошутил в ответ, что, вряд ли распевание рождественских гимнов переусердствовавшего с алкоголем заведующего педиатрией могло соперничать с сюрпризом, который устроил для нее ее друг, я понял, что с меня достаточно. Извинившись, я выскочил из ординаторской, но, слегка замешкавшись у двери, все же успел услышать смех Керри, как если бы она рассмеялась над очередным моим поражением и трусливым побегом.       Весь день у меня болела голова, я был зол и не упустил ни единой возможности досадить виновнице моего плохого самочувствия. Я не мог простить ей ее улыбку, этот чертов засос на ее шее, чуть смущенный смех, который я помнил еще по нашему первому свиданию, но самое главное, я не мог ей простить ее безмятежности. Это было неправильно и несправедливо, что она могла спокойно жить, с видом королевы расхаживать по больнице, спать, улыбаться, позволять мужчинам оставлять на своей шее засосы, смеяться над идиотскими шутками моего лучшего друга и не испытывать потребности подняться на больничную крышу и шагнуть в пустоту.       До вечера мы несколько раз успели поцапаться, и я допускал, что в запале на самом деле мог наговорить ей несправедливые и обидные слова, но, когда, уже перед самым моим уходом, Керри вошла вслед за мной в пустую ординаторскую, аккуратно прикрыла за собой дверь и спросила: «Долго еще ты собираешься меня наказывать?», я искренне удивился ее вопросу.       – Что ты имеешь в виду? – Я распахнул свой шкафчик и, вытащив из него сумку, принялся расстегивать пуговицы халата. Увлекшись своим занятием, я подпрыгнул от неожиданности, когда Керри с грохотом захлопнула дверцу шкафчика и буквально протиснулась между ним и мной.       – Ты будешь меня слушать. И ты будешь смотреть мне в глаза, когда я с тобой говорю, – чеканя слова, сказала она. – Да брось ты уже этот чертов халат! – Сорвавшись на крик, Керри выхватила халат из моих рук и швырнула его на пол. Если бы я не был так удивлен происходящим, ее поступок мог разозлить меня, но я молча смотрел на нее сверху вниз и мог думать только о том, что с момента нашего расставания она еще не оказывалась от меня так близко. – Сколько еще это будет продолжаться? Мне нравится эта работа. Я думала о том, что, возможно, нам будет неловко работать вместе после того, что между нами было, но мне и в голову не могло прийти, что все будет так! Ты ведешь себя как ребенок, Даг. Ты это понимаешь? Да, я могу быть тысячу раз неправа. Да, когда-то я сделала тебе больно. Но это никак, ты слышишь?! Это никак не оправдывает то, как ты со мной обращаешься! На глазах у людей! Ты меня с ума сводишь! Ты можешь уже оставить меня в покое?!       Я облизал пересохшие губы. Керри стояла так близко, что всякий раз, когда она делала глубокий вдох, ее грудь почти касалась меня, и, чтобы понять смысл ее слов, мне приходилось прикладывать поистине титанические усилия. В ее глазах, очень злых и очень зеленых, плясали так хорошо знакомые мне искорки праведного гнева, а я смотрел, как двигаются ее губы, и от желания поцеловать ее – прямо здесь и сейчас – невозможно было ни отмахнуться, ни спрятаться.       – Я была девочкой! Я любила тебя! И я делала то, что, мне казалось, будет лучше для тебя! И для нас обоих! Если ты не можешь меня простить, ударь меня! Давай! Прямо сейчас! Может, тебе станет легче, и ты перестанешь меня изводить!       Как зачарованный я продолжал смотреть на ее лицо и не сразу понял, почему она замолчала и чего именно она от меня ждала.       – Не сходи с ума, – мне пришлось откашляться прежде, чем у меня получилось произнести хоть что-то напоминающее человеческую речь, – с какой стати я должен тебя бить?       – А тогда что? – очень тихо спросила Керри. Ее глаза сделались такими огромными, что впервые с тех пор, как она появилась в клинике, я испугался, что вновь увижу ее слезы… и что их причиной стану я сам. – Чтó мне сделать, чтобы ты перестал ко мне цепляться?       Я пожал плечами и, вытянув руку, дотронулся до ее волос.       – Ты отстригла волосы, – неожиданно даже для самого себя сказал я, и Керри удивленно нахмурилась.       – Уже лет восемь… Ты только сейчас это заметил?       – Сразу заметил, – ответил я и улыбнулся. – Только не было повода об этом поговорить.       – Тебе не нравится? – спросила она и, видимо, смутившись своего вопроса, отвела взгляд. По тому, как изменилось выражение ее лица, я понял, что Керри сообразила, в какой недвусмысленной близости мы находимся друг от друга, и успел удержать ее за плечо, когда она попыталась меня обойти.       – Тебе идет, – коротко сказал я, думая о том, съездит ли она мне по физиономии, если я запущу пальцы ей в волосы, и чтó произойдет, если я приподниму ее лицо за подбородок и сделаю то, о чем так давно мечтал, – поцелую ее.       – Почему ты так на меня смотришь? – едва слышно спросила Керри, и ее слова словно перенесли меня в темный заснеженный парк годы и годы назад, когда она впервые задала мне этот вопрос. Я помнил, что ее устремленный на меня взгляд был таким же пристальным и пронизывающим, а голос так же предательски дрожал.       И я ответил, скорее по инерции, нежели действительно задумавшись над ее вопросом.       – Потому что мне нравится на тебя смотреть, – сказал я, и Керри вздрогнула. «Она тоже все помнит!» – с восторгом, граничащим с сумасшествием, подумал я и уже наклонился к ее губам, когда позади меня хлопнула дверь.       – Надо по-скорому сваливать! – громогласно объявила ворвавшаяся в комнату медсестра. В другое время она непременно заметила бы и то, как близко мы с Керри стояли друг к другу, и то, как резко мы дернулись в разные стороны, словно отброшенные взрывной волной, поднятой ее голосом и стуком захлопнувшейся двери, но в этот вечер ее волновали совсем другие, нежели необычное поведение докторов из ее отделения, проблемы. – Город заваливает снегом! По радио передали, что, если снегопад не прекратится к утру, отменят занятия в школах… Плюс еще эти пробки! Чудо, если мы вообще сегодня домой доберемся! – Продолжая говорить, она умудрилась не услышать грохот, с которым Керри, отпрянув от меня, впечаталась затылком в мой шкафчик, и уже через минуту, на ходу застегивая куртку и ни на секунду не прекращая охать по поводу не на шутку разбушевавшейся стихии, вылетела из ординаторской. Дверь хлопнула, и только тогда я выдохнул и позволил себе посмотреть на Керри.       Скривившись от боли, она осторожно ощупывала затылок и, встретившись со мной взглядом, рассмеялась.       – Идиотская ситуация, – сказала она и отрицательно качнула головой, когда я сделал шаг в ее сторону. – Не нужно. Это не смертельная травма. Я выживу!       – Прости, я… я не знаю, как это получилось… – пробормотал я, думая о том, в какой неодолимо-манящей близости всего пару минут назад находились ее губы, и от острого чувства утраты и невозможности повернуть время вспять мне хотелось заорать или разреветься. – Крови нет? – Я честно старался переключиться, но по-прежнему мог думать только об упущенной мной возможности – прижать ее к себе, коснуться ее губ губами; как когда-то запустить руку в ее волосы, пропустить их сквозь пальцы, ощутить их шелковистую нежность… Я стоял, смотрел на нее, ожидая ответа, и не мог поверить, что долгие месяцы, уже почти полгода, мне удавалось вот так же находиться с ней в одном помещении, так же близко, как минуты назад, и думать не о ее губах, глазах или волосах… Я мог работать с ней рядом, спорить, разговаривать на отвлеченные темы; и сейчас, когда рухнули последние укрепления моей крепости, я отказывался просто предположить, какое будущее ожидало наши профессиональные взаимоотношения, поскольку плохо представлял себе, как мне удастся продержаться следующие десять минут, чтобы не попытаться обнять ее силой.       – Просто шишка, – ответила Керри. Улыбнувшись своим мыслям, она присела на диван и призывно постучала по нему рукой. – Поверить не могу. Это происходит на самом деле. Мы общаемся.       – Без криков и оскорблений? – Воодушевленный ее приглашением, я, тем не менее, не двинулся с места. На расстоянии мне было проще контролировать свои желания… и свои руки. На всякий случай я засунул их в карманы джинсов и улыбнулся. – Ты права, в это трудно поверить.       – Так я не ошиблась? Все это время ты таким вот образом наказывал меня за то, что произошло десять лет назад?       – Пятнадцать.       – Какая разница? – Керри посмотрела на меня с искренним недоумением, и мне оставалось только порадоваться за то, что мои руки надежно спрятаны в карманы, потому что я вновь испытал сильное, почти непреодолимое желание ее ударить.       – Для тебя, очевидно, никакой, – с нарочитым спокойствием сказал я, но Керри вскинула на меня удивленный взгляд и нахмурилась.       – Прости. Я не хотела задеть твои чувства. Просто прошло уже столько лет…       – Пятнадцать, – перебил ее я, все еще пытаясь говорить тихим голосом. – Уже несколько дней, как исполнилось.       – Я помню, – сказала она и на мгновение прикрыла глаза, чтобы сосредоточиться. – Перед Рождеством. Мы расстались за несколько дней до Рождества…       – Двадцатого декабря, – ледяным тоном проговорил я и уже развернулся, чтобы уйти, когда Керри окликнула меня по имени.       – Даг! Пожалуйста! Только не сейчас! Не уходи! Давай просто поговорим. Спокойно.       Обернувшись, чтобы указать ей точное место, куда она могла бы засунуть свое «спокойно», к удивлению для себя, я замер, словно загипнотизированный ее умоляющим взглядом.       – Пожалуйста, – очень тихо попросила она и протянула мне руку. – Я просто хочу с тобой поговорить.       «Только не дотрагивайся до меня», – хотел, но так и не произнес я. Нерешительно я шагнул к дивану, на котором она сидела, и остановился, как если бы опасался, что ее протянутая рука в любой момент могла обернуться смертельно-ядовитой змеей.       – Ты не можешь бесконечно от меня бегать. – Керри, застывшая с вытянутой ко мне рукой, напряженно всматривалась в мое лицо, а я стоял напротив нее и не мог заставить себя ни подойти, ни взять ее за руку, ни хотя бы заговорить. – Нам нужно научиться вместе работать. Я не хочу терять это место. И мне не нравится с тобой ссориться. Это… это… как будто я предаю саму себя. Ту, кем я была десять… прости! Пятнадцать лет назад. Это… было невероятно давно! Но я, правда, всё помню. Я не могла и подумать, что наши отношения… могут стать такими. Я не оправдываю себя, но… Даг, так не должно быть. Ведь нас на самом деле многое связывало… тогда… много… нет, пятнадцать лет назад… – Голос Керри к концу последней фразы опустился до едва слышного шепота, будто с каждым произнесенным ею словом силы оставляли ее… или слабела ее вера в сказанное. Я молчал и не двигался с места, и Керри, наконец, опустила руку. – Что ж… – наигранно-веселым тоном сказала она, – если тебя все устраивает…       Пододвинув к себе костыль, Керри уже поднялась на ноги с очевидным намерением как можно скорее и как можно дальше уйти от меня и болезненных воспоминаний, когда мне удалось обрести контроль над собственным телом. Преградив ей путь, я положил руки ей на плечи и мягко подтолкнул ее обратно к дивану.       – Меня не устраивает, – медленно проговорил я и присел рядом с Керри, когда, подчинившись моей бессловесной просьбе, она вернулась на прежнее место. Переведя дыхание и все еще ощущая на ладонях тепло ее тела, я задал Керри вопрос, который хотел задать ей в первую же минуту нашей встречи. – Ты была в Африке?       Керри посмотрела на меня без удивления, будто именно этого вопроса ждала от меня все это время, и лишь уточнила:       – После того, как закончила стажировку? – Дождавшись моего кивка, она улыбнулась печальной полуулыбкой. – Да, я вылетела первым же рейсом до Найроби. Ты был прав, с моей стороны это было наивно, глупо и чересчур самонадеянно.       – То есть ты хочешь сказать, что тебе не удалось спасти весь мир, Керри?       Она рассмеялась и смущенно прикрыла рот ладошкой.       – Чтобы спасти мир, нужно что-то большее, чем пустые энтузиазм и вера. Уж поверь мне, теперь я отлично знаю, о чем говорю. Это политика. Это деньги. Это что угодно, но только не глупая вера в то, что ты можешь изменить к лучшему жизнь хотя бы одной маленькой деревушки… У нас не хватало медикаментов, не хватало врачей, младший медперсонал вообще отсутствовал как класс. Приходилось работать сутками, и все равно не было никаких перемен к лучшему. Если ты не мог кому-то помочь, на тебя смотрели как на врага. А если у тебя получалось… значит, на то была воля богов. Я так быстро устала и разочаровалась, но так долго не позволяла себе в этом признаться.       – Сколько? – спросил я и только присвистнул, когда Керри ответила.       – Четыре года. Я прожила в этом аду четыре года. Я потеряла тебя. Я упустила чертову прорву возможностей. Я добровольно похоронила себя для жизни… для нормальной полноценной жизни… и на самом деле оказывалась несколько раз на грани…       Испытывая желание прижать ее к себе – крепко-крепко, как будто это могло вырвать из памяти Керри все кошмары этих четырех лет, я тихо переспросил:       – На грани…?       – На грани между жизнью и смертью, – предсказуемо ответила Керри, и непроизвольно я скрипнул зубами. Я ведь мог ее удержать. Любыми, пусть самыми безумными, способами, но я мог помешать ей вернуться в место, которое запросто могло ее убить… или я мог поехать с ней, чтобы иметь возможность ее защитить. Словно подслушав мои мысли, Керри на мгновение стиснула в своих руках мои ладони и с так хорошо знакомыми мне горячностью и истовой убежденностью в своей правоте сказала, – я только одному была рада. Что не потащила с собой тебя. Мне надо было слушать тебя, когда ты говорил, что это чертовски опасная затея. Я ведь не могла вернуться в свое детство. И со мной уже не было моих покровителей и защитников. Ни отца, ни крестного… да и местные жители не особо жаждали признавать во мне взрослой того самого ребенка, которого сами же и наделили целительским даром.       – Все было так плохо? – произнес я, думая о том, как легко было разыскать Керри, когда она от меня уехала. Чтó мне стоило заказать другое такси и догнать ее в аэропорту? Или позвонить ее родителям, чтобы спросить ее новый адрес? Какого черта я ничего этого не сделал?!       – Ну, суди сам, – Керри пожала плечами, – я чуть не умерла, заразившись малярией. А я уже говорила про отсутствие лекарств, стерильности и рабочих рук. Трижды меня чуть не изнасиловали. И целых два раза прокляли.       Попытавшись абстрагироваться от – трижды меня чуть не изнасиловали – сказанного Керри, я зацепился за фразу, таящую в себе наименьшую опасность, на взгляд человека, только однажды выбиравшегося за пределы своей насквозь цивилизованной страны.       – И каково это? – стараясь придать голосу подобающую вопросу безмятежность, спросил я. – Каково это, когда тебя проклинают?       К моему огорчению, Керри даже не улыбнулась. Внимательно изучив свои ладони, она посмотрела на меня одновременно серьезным и грустным взглядом.       – Не знаю, – сказала она и тяжело вздохнула. – В первый раз я не поняла. А сразу после второго заболела малярией. Но… я предпочитаю думать, что это совпадение. Тогда я, конечно, поверила… да и любой поверил бы на моем месте… но я не умерла, и… гораздо проще оказалось вообще забыть о том, что это проклятие имело место быть.       – Керри… мне очень жаль, что все так вышло… – произнес я и положил свою руку поверх ладошки Керри, когда ее пальцы легонько пожали мое колено. И мне на самом деле было жаль… чертовски жаль, что все сложилось совсем не так, как мы оба когда-то мечтали. Пусть у нас с Керри и были совершенно разные мечты… Я никогда всерьез не желал ей зла, и мне искренне хотелось верить, пока она находилась от меня вдали, что ей удается воплощать в жизнь каждое из своих желаний.       – Ну, я, наверное, сгустила краски! – воскликнула она и, резко сменив тон, высвободила свою ладонь из моих пальцев и прижала ее к груди. – На самом деле не все было так плохо, как ты себе успел навоображать! Были и спасенные жизни, и адреналин, и ощущение, что ты нужен и что ты находишься на своем месте. Все это тоже было! И жизнь казалась насыщенной и наполненной, понимаешь? А когда твоя жизнь наполнена, ты чувствуешь себя счастливым человеком.       «Когда тебя не насилуют, не проклинают, и когда ты не сгораешь от чертовой лихорадки…» – уже собирался возразить я, но вовремя прикусил язык. Впервые мы с Керри разговаривали как люди, которых связывает общее прошлое и нежные отношения, и я меньше всего хотел, чтобы из-за моей несдержанности мы вновь превратились в чужих друг для друга просто коллег.       – Если ты говоришь, что в твоей африканской эпопее есть и хорошая сторона, мне ничего не остается, кроме как поверить тебе, – сказал я и, заставив себя улыбнуться, как бы между прочим спросил, – и этот твой друг, что вчера нагрянул, он – тоже часть того хорошего, что с тобой там случилось?       Керри не стала изображать непонимание или притворное смущение, за что я был искренне ей благодарен. Она взмахнула руками и односложно ответила:       – Друг. Он просто мой друг.       – И многих еще друзей ты прилюдно целуешь такими недружескими поцелуями? – произнес я, до боли продолжая растягивать губы в улыбке, и сумел остановить себя от продолжения фразы: «И многие еще друзья оставляют засосы на твоей шее?» Я хорошо понимал, что давным-давно лишился последних прав и на ревность, и на подобные вопросы.       – Он… эээ… другой друг, – после паузы сказала Керри. Я восхитился собственной выдержкой и, с все той же улыбкой, абсолютно спокойным и доброжелательным тоном переспросил:       – Такой друг, с которым занимаются сексом?       – Именно! – почти радостно воскликнула она, словно долго и тщетно пыталась подобрать подходящее определение своим отношениям с ее «просто другом», и была благодарна мне за помощь. – Нас с ним, правда, многое связывает. Он тоже из Африки, правда, не из восточной ее части. Тоже учился в Америке. Мы вместе стажировались. И он, как и я, хотел вернуться на родину… и, когда я поделилась с ним своими планами, он захотел поехать со мной. Так что… все было бы по-настоящему плохо, если бы не Млунгизи и его поддержка.       – А что же ты из чувства благодарности замуж за него не вышла? – выпалил я и только тогда сообразил, что произнес вслух не самую подходящую для этого мысль. Но извиниться я не успел, потому что Керри передернула плечиками и, не задумываясь, ответила.       – Не захотела потому что, – сказала она. – Благодарность – не самая лучшая причина для замужества.       «Значит, он ей предлагал», – подумал я и уже не удивился абсурдности этой мысли. Ощущение, что мы оказались в параллельной вселенной, где чувства, мысли, желания и даже воспоминания не укладываются в привычные мне логические конструкции, не оставляло меня с момента, как Керри заговорила со мной о своей второй родине. Похожие чувства, вспомнилось мне, я испытывал и прежде – всякий раз, как она начинала рассказывать мне так похожие на страшные сказки истории из своего детства в Африке.       – А почему ты все же вернулась? – спросил я, желая увести наш разговор из опасного русла. Еще пара фраз о ее африканце, и я рисковал не просто выдать свои чувства, но и устроить недостойную мужчины истерику, на которую не имел никакого права и которую она ни за что и никогда не простила бы мне. – Четыре года – большой срок.       – Я вернулась… потому что… – начала Керри и замолчала, будто мой вопрос пришелся ей не по зубам. – Я не знаю. Я вернулась, потому что я больше чувствую себя дома здесь, чем там. Понимаешь? В детстве все казалось другим. Ну… как если бы я смотрела на все через романтические розовые очки! Но правда состояла в том, что в реальности, теперь, когда я уже не была ребенком, в той жизни, которой мы жили в нашей больничке, не было ничего романтического. Боль, кровь, смерти, никаких, даже самых элементарных, удобств… Моя правда была в том, что я очень хотела домой. С первых же дней. А когда ты хочешь домой, это означает, что ты не дома. А потом, вернувшись в Штаты, я долго пыталась найти себе место. В Мэне меня ничего не держало, родители переехали во Флориду. Но я какое-то время проработала в Льюистоне… потом еще год в Нью-Йорке… и уже оттуда меня пригласили в Чикаго.       – И оно того стоило? – с горечью, которую мне не удалось замаскировать вопросительными интонациями, произнес я. И мне было все равно, чтó она скажет в ответ. Ни раскаяния, ни сожаления о принятом однажды неверном решении не могли ни изменить прошлое, ни скрасить прошедшие с нашего расставания годы одиночества и тоски. – Твоя Африка и твоя карьера, они стоили той жертвы, что ты возложила на их алтарь?!       Керри усмехнулась, словно пафос моих слов показался ей забавной шуткой, и, как она часто делала раньше, поднесла ладонь к лицу и прикусила указательный палец зубами.       – Нет, не стоили. Ты это хотел от меня услышать? – сказала она и посмотрела на меня, высоко вздернув брови. – Сейчас, прожив ту жизнь, что я прожила, и зная то, что я знаю, я безо всяких сомнений приняла бы твое предложение. Кто знает, может быть, ты и правда мог стать мне хорошим мужем? У нас ведь могло получиться… Теперь-то это уже неважно… – Керри отвернулась, но я успел заметить блеснувшую в уголке ее глаза слезинку. – Вот только тогда… пятнадцать лет назад, у меня были мечты, идеалы, в которые я верила, и тысяча планов. Кто же знал, что большинство из них окажутся всего лишь наивным бредом молоденькой дурочки?!       – Почему ты не вернулась ко мне? Почему ты просто не написала?! – Зажмурившись и до боли сжав кулаки, я отчаянно пытался заставить себя не думать о слезинке в уголке ее глаза и о ее признании, которое, произнеси она его лет десять или даже восемь назад, еще не утратило бы своей спасительной силы и с легкостью могло изменить наши жизни, тогда как сейчас было способно лишь на одно – пробудить во мне самые негативные эмоции: приступы неконтролируемой ярости, сожаление, граничащее с отупляющей апатией, и тоску.       Не хотел я думать и об упущенных шансах на счастье, в которых я был повинен не меньше Керри. Ведь тогда, пятнадцать лет назад, будучи полными надежд и планов молодыми людьми, мы оба искренне верили в то, что именно наши мечты и цели – единственно верные, зрелые и действенные из всех существующих, но, в отличие от меня, Керри хотя бы попробовала сделать что-то во имя достижения своих планов. Пусть, годы спустя, она готова была признаться в собственном разочаровании в былых идеалах, у меня не было даже этого! Я сам отказался от главного, во что верил, – от любви, которая делала меня сильным, наполняла смыслом мою жизнь, дарила надежду и веру и буквально окутывала счастьем все мое существо; я отпустил свою мечту, позволил ей уйти из моей жизни, недвижно стоял и смотрел, как отъезжает ее такси… Я ничего не сделал, чтобы вернуть ее. Даже не попытался. И будто вторя моим мыслям, Керри ответила:       – Потому же, почему и ты не стал меня разыскивать. Мосты были сожжены. Я подожгла их своими же собственными руками. – Она посмотрела на меня долгим взглядом и криво улыбнулась. – Но я хочу сказать тебе одну вещь… и после, я надеюсь, мы больше не будем вспоминать… о том, что тогда было… Если бы ты приехал за мной в аэропорт, я бы не улетела, – сказала она, и я задохнулся от двух равносильных желаний: наотмашь ударить ее по лицу и со всей силы врезаться головой в стену; и то, и другое – до крови, до потери возможности мыслить, чтобы не чувствовать, чтобы забыть, чтобы никогда больше не говорить с Керри и не слышать ее тихого, будто безвольного голоса. – До отлета у меня оставалось больше часа. Я ждала тебя. Я ведь… я тоже хотела остаться. Только ты не приехал. И, наверное, только тогда я поняла, что все кончено. Это было больно. Только один раз я тебе это скажу. Мне было очень-очень больно. И я даже думала, что умру в самолете, но я не умерла. И со временем мне удалось перестать о тебе думать. И ты знаешь, это было лучшее, что случилось со мной за все эти годы. Момент, когда я перестала о тебе думать.       Моя ладонь, словно сама собой, взметнулась вверх, но мне удалось остановить себя прежде, чем та впечаталась в щеку Керри. Она даже не успела зажмуриться.       – А у меня не получилось, – переведя дыхание, свистящим шепотом, будто через силу, произнес я. Керри смотрела на меня широко раскрытыми глазами, а я даже не мог сказать, какие эмоции в них отражались. Страх ли? Ненависть? Отвращение? Что-то другое? На мгновение из моей головы разом вылетели все мысли, кроме одной, которая билась в моей голове, как если бы собиралась пробить изнутри черепную коробку: «Она и здесь тебя обошла! У нее получилось, а у тебя нет!» Я утратил способность мыслить логически, и сам не мог объяснить, каким чудом мне удалось закончить фразу. – Не получилось. Забыть тебя, – отрывисто произнес я и, так и не опустив руку, стиснул пальцами ее затылок, резко притянул к себе и поцеловал.       Наш первый поцелуй, годы спустя, должен был быть другим. Даже только допуская в мыслях саму его возможность, я представлял, каким сладостным, чувственным и деликатным он будет; и я не мог и подумать, что единственной мотивацией, подвигнувшей наши губы соприкоснуться, станет мое желание наказать ее, сделать ей больно, заставить ее капитулировать перед моей силой, подчинить себе. Поцелуи с Керри я ассоциировал с нежностью и любовью, но отнюдь не с такими понятиями, как: уязвленная гордость, злость и обида.       Изо всех сил сжимая пальцы на ее затылке, я целовал Керри намеренно грубо и далеко не сразу я осознал, что она отвечает на мои поцелуи. Только когда ее руки легли на мои плечи, я смог поверить в реальность происходящего и отстранил от себя Керри, чтобы увидеть ее лицо. Она тяжело дышала, ее глаза казались ирреально огромными и зелеными, а в уголке ее губ я заметил тоненькую струйку крови; и это было все, что я мог сказать. Невозможно было поверить, что когда-то я обладал способностью по лицу считывать мысли этой женщины, словно со страницы книги.       – Что ты делаешь? – спросила она, и невольно я рассмеялся абсурдности этого вопроса.       – Ты прекрасно знаешь – чтó, – переведя дыхание, сказал я, и подчинившись возникшему вдруг желанию, наклонился к ее губам и слизнул с них капельку крови.       – Но это неправильно, – прошептала она, и, словно в опровержение ее же словам, руки Керри взлетели вверх, и, зарывшись пальцами в мои волосы, она притянула меня к себе и поцеловала.       В наших поцелуях уже не было прежнего напора и грубой ярости, но осторожность и нежность в них также отсутствовали. Единственным словом, приходящим на ум, чтобы описать захватившее нас чувство, было: «голод». Я будто не мог насытиться и, отвечая на ее жадные, сводящие с ума поцелуи, я сгорал от неосуществимого желания вобрать ее в себя, стать одним целым, единым организмом; на мгновение отстранившись от губ Керри, я, не глядя, поцеловал ее в шею – туда, где, как я запомнил, оставались следы поцелуев другого мужчины. Не отдавая себе в том отчета, я покорился древнему как мир инстинкту и, словно метя территорию, поцелуями заявлял свое право на безраздельное обладание этой женщиной. Я хотел ее – здесь и сейчас, и, казалось, во всем мире не осталось тех сил, что смогли бы помешать моему желанию сбыться, но, когда я подался назад, чтобы дать Керри возможность расстегнуть пуговки на ее халате, с которыми никак не могли справиться мои непослушные пальцы, громом прозвучал хлопок закрываемой двери. А затем голос регистратора скучающе произнес:       – Доктор Уивер, вас там к телефону.       Из-за бешеной пульсации в ушах и полного сумбура в мыслях мне в буквальном смысле пришлось продираться сквозь путаные лабиринты сочетания этих слов, чтобы понять их смысл. Я посмотрел на Керри, которая, невзирая на растрепанные волосы и припухшие губы, выглядела вполне пристойно, и только тогда решился перевести взгляд на потревожившего нас человека. Стараясь не думать о том, что было бы, если бы тот зашел на минуту раньше, или, что гораздо-гораздо хуже, на минуту позже, я не увидел в его глазах даже искорки интереса, лишь усталость и скуку, и облегченно выдохнул. Ничего страшного и непоправимого не произошло… точнее не успело произойти. Я был искренне рад, что нас не застукали на месте преступления, и потребовались месяцы, чтобы до меня, наконец, дошло: если бы нас не прервали или застали в объятиях друг друга, наши жизни могли пойти по иному сценарию. Не было бы предательства, унижений и боли. Мы просто могли быть вместе – безо всяких жертв и условий. Вот только понял я это тогда, когда было уже слишком поздно что-то менять.       Регистратор, уныло ковыряя пол носком ботинка, продолжал ждать реакции Керри, и, желая поторопить ее, я незаметно дотронулся до ее руки. Вздрогнув, она резко выдохнула, сдавленным голосом произнесла всего одно слово: «Сейчас!» и вскочила на ноги. Дрожащими пальцами Керри удалось отыскать приставленный к дивану костыль, непонятно как не свалившийся на пол, и, не попрощавшись и даже не посмотрев в мою сторону, она стремительно вышла из ординаторской.       Когда за ними захлопнулась дверь, я на мгновение прикрыл глаза и откинулся на спинку дивана. Мои губы хранили вкус ее кожи, пальцы, казалось, все еще ощущали шелковистость ее волос, а весь мир вокруг меня пропах ею: диван, стены, ряды шкафчиков, скамейка, пол, потолок, я сам, – все пропиталось ее запахом; и, не открывая глаз, так легко было поддаться иллюзии, что Керри никуда не уходила, что она все еще рядом, и только попытавшись коснуться пальцами пустоты, я окончательно поверил, что остался один.       Я знал, что она вернется: Керри не могла покинуть клинику без вещей и верхней одежды; но я не стал ее ждать. Запихнув в шкафчик халат и прихватив сумку и куртку, я вышел в коридор и не остановился, проходя мимо говорившей по телефону Керри. Лишь на пару секунд наши взгляды пересеклись, и, крепко прижав к уху телефонную трубку, она первая отвернулась, как если бы опасалась, что я подслушаю ее разговор.       На следующий день за цéлую смену мы не сказали друг другу ни слова. Обрушившийся на Чикаго снегопад спровоцировал множество аварий и самых разнообразных несчастных случаев, и я был искренне благодарен зиме за подаренную мне возможность уйти с головой в работу и хотя бы на время забыть о случившемся накануне. Керри избегала меня и, как и я, приложила все силы, чтобы за весь день у нас не было ни одного общего пациента.       Только через неделю мы перестали шарахаться друг от друга. И хотя и я, и Керри по-прежнему делали все возможное и невозможное, чтобы не оставаться наедине, понемногу мы вновь начали общаться; по необходимости, но без возражений работали в паре; мы здоровались при встречах, желали приятных выходных и, прощаясь, говорили «до завтра» и обращались друг к другу по имени. Где-то месяц спустя мы с Керри впервые прилюдно разругались; и я даже обрадовался этой ссоре, которая словно символизировала собой возвращение наших прежних взаимоотношений – до того, как я поцеловал ее в ординаторской. Мы редко смотрели друг другу в глаза и почти не говорили на отвлеченные от работы темы. Пытаясь переключиться, я закрутил короткий, но бурный роман со случайно встреченной в банке бывшей сокурсницей. А когда я услышал, что Керри сходила на пару свиданий с темнокожим парнем из хирургии, и не почувствовал ревности, то облегченно выдохнул и вновь позволил себе поверить в счастливое избавление от не поддающейся логике и сводящей меня с ума привязанности к своей бывшей девушке. Лишь однажды, в конце мая 1996 года, стены новенькой, старательно отстроенной мною крепости тревожно качнулись. Нам с Керри удалось спасти упавшего с высоты пятилетнего малыша, и, снимая с себя залитый кровью одноразовый халат, она неожиданно улыбнулась мне и сказала: «Рада, что ты стал педиатром, Даг». На мгновение потеряв бдительность, будто зачарованный ее улыбкой, я улыбнулся в ответ и сболтнул лишнего. «Керри, ну это же была твоя идея», – ответил я ей. С минуту мы продолжали смотреть друг на друга, пока вбежавшая в палату медсестра не сообщила о следующем доставленном в приемное пациенте. Улыбка Керри угасла, и когда она отвернулась, мое сердце беспокойно забилось, как если бы вдруг я лишился чего-то очень дорогого и важного, жизненно необходимого для себя; это чувство утраты, отзываясь болезненными спазмами в животе и учащенным сердцебиением, еще долго не желало меня оставлять, и, чтобы перестать думать об улыбке Керри, мне пришлось спровоцировать очередную дурацкую и некрасивую ссору. А уже в начале июня Марк, к тому времени успевший развестись и пережить пару скоротечных неудачных романов, сообщил мне о своих отношениях с нашей общей коллегой и по совместительству моей бывшей возлюбленной.       Через неделю Керри переехала в его новую квартиру. Врать самому себе уже не имело смысла, поэтому не прошло и недели, как туда же въехал я сам.