Как больно, милая, как странно...

15

      В первый день зимы выпал снег. Природа, скрыв под ослепительно-белыми снежными кружевами осточертевшую ноябрьскую слякоть, словно влюбившаяся замарашка, принарядилась, приосанилась и заискрилась в лучах наконец-то отбившегося от туч солнца сверкающим многоцветием солнечных зайчиков. Неизбалованные хорошей погодой люди, успевшие в череде сменяющих друг друга хмурых и пасмурных осенних дней отвыкнуть от солнечного света и ярких красок, высыпали на улицу, и их поначалу робкие улыбки с каждой слепленной крепостью, брошенным снежком или тающей на языке снежинкой взрывались рвущимися из груди восторженным хохотом и ликующими выкриками.       Стараясь не смотреть на веселящихся сокурсников, я плотнее задернул штору и повернулся к Маленькому Прагматичному Чудовищу, которое почти год называл своей девушкой.       – Пожалуйста, повтори дату, – тихим голосом попросил я, и когда она ответила, разом смолкли все звуки: играющая за стеной громкая музыка, долетающие с улицы смех и крики, тиканье часов, биение собственного сердца… в один миг комната оказалась погребена в вязкой звенящей тишине. А мы, увязшие в этом беззвучном вакууме, словно две маленькие рыбки, забытые в аквариуме, из которого слили воду, безнадежно били хвостами о стекла, – трепыхаясь скорее по инерции, нежели действительно в попытках спастись.       «Двадцатое декабря» – два слова, произнесенные Керри, о которые разбились мои надежда и вера. Она продолжала смотреть на меня, вопросительно изогнув брови; и внезапно мне стало нечем дышать… как если бы вместе со звуками из комнаты выкачали и весь воздух.       – Почему в нашу годовщину? – спросил я. Мой голос звучал спокойно и ровно, настолько спокойно и ровно, что усыпленное его обманчивыми интонациями Бездушное Чудовище попыталось мне улыбнуться. – Ответь, пожалуйста, – медленно проговорил я, в какой уже раз за последние пять минут обуздав желание запустить в стену стулом.       – Наша годовщина двадцать второго, – сухо ответило Чудовище, оставив попытки казаться милым. – Я тебе все объяснила. Родители настаивают, чтобы я провела Рождество с ними. До начала занятий мне нужно устроиться в общежитии! Кроме того… – Керри замялась и впервые за разговор отвела взгляд в сторону. – Два дня, конечно, ничего не решат. Но неужели ты не понимаешь, что так будет лучше для нас обоих?! Это и без того больно и трудно… а наша годовщина…       – Больно и трудно, говоришь? – Теперь я боялся не только за сохранность вещей в нашей комнате; если бы я позволил себе сорваться, то вряд ли сумел бы остановиться и ограничиться только вещами. До этого момента я и не подозревал, насколько тонка и условна была грань, зайдя за которую, таким простым и естественным, а что еще хуже – своевременным и необходимым, оказывалось ударить любимую женщину. Сделать ей больно так, как она причиняла боль мне, я уже был не в состоянии – мои словесные аргументы давно исчерпали сами себя; а когда я ловил на себе этот взгляд, полный сожаления, понимания и – каким чудом до сих пор мне удавалось не придушить ее?! – сочувствия, я сам начинал верить, что говорю чушь. «Неужели ты действительно мог поверить в наше общее будущее? – с пониманием и сочувствием сожалели глаза моего персонального Чудовища. – Как же ты мог в него верить, когда в моих силах изменить этот полный страданий мир к лучшему?! Как я могу верить в твою любовь, когда ты только и мечтаешь о том, чтобы посадить меня в клетку… меня, которая так молода, талантлива и полна сил?! Как же ты мог, зная всё о моих планах и мечтах, даже подумать о том, чтобы предложить мне выйти за тебя замуж?!»       – Даг, зачем усложнять то, что и само по себе сложно?! – с так хорошо знакомыми мне, а за последний месяц буквально выученными наизусть, истерическими нотками в голосе воскликнула Керри. «Всё это мы уже проходили», – читалось в ее взгляде, и посмотрись я в зеркало, те же бесконечное отчаяние и усталость я увидел бы и в собственном взгляде. – Мы же уже всё решили…       – Нет, милая. Я не решал ничего. Все решения за нас принимала ты, – с маниакальной упертостью мазохиста и с не менее маниакальными стремлениями садиста уточнил я. Мрачный полумрак комнаты играл на моей стороне, добавляя моим словам саркастичности и весомости.       – Прекрати это! Ты знал, что я уеду! Я ничего не делала за твоей спиной! И это моя жизнь! Моя! Жизнь, с которой я могу делать то, что хочу я! Я!!! Черт… – Голос Керри сорвался, и ругательство – словечко много покрепче «черта» – ею буквально выкашлялось, а после – и это тоже «мы уже проходили» – глаза Непреклонного и Бесчувственного Чудовища наполнились слезами. И тут же Керри заговорила, торопясь произнести слова, которые уже были сказаны, но которые повторятся еще бесчисленное множество раз. И, конечно же, я ответил ей теми же, будто заученными, фразами, с пол-оборота включившись в наш с Керри непрекращающийся диалог.       У диалога было начало; я на всю жизнь запомнил тот день, когда Керри впервые сказала, что подала документы на перевод. И у диалога, казалось, не будет конца, потому что он повторялся – снова и снова, с бесконечными повторами вплоть до интонации и поворота головы, и возобновлялся – в любой момент и с любой фразы. Не имело никакого значения, насколько банально звучали произносимые нами слова, как неважно было и то, сколько раз и сколькими людьми они были произнесены до нас. Эти глупые фразы решали нашу судьбу, они, а еще упрямство и непоколебимая вера в собственное предназначение и в его неизменность, бесовскими искорками вспыхивавшие во взгляде любимого мною зеленоглазого Чудовища; в разгоравшемся от них пламени в пепел сгорали и мои доводы, и моя любовь… Но, чтó бы мы ни думали, как бы сильна ни была наша вера в нечто непрекращающееся, всему, что имело начало, рано или поздно приходит конец. Диалог длился чуть больше месяца. Тридцать пять дней он жил с нами, плоть от плоти наших страданий, незримый и незваный третий лишний, прописавшийся в нашей и без него тесной комнатке; питался нашей болью, креп и наливался силами от наших ссор, омывался нашими слезами, и только когда мы примирились с нашим «тройным сосуществованием», свыклись, сжились и начали успокаиваться, его не стало. Он покинул нас в ночь с девятнадцатого на двадцатое декабря, когда до Рождества оставалось еще пять ночей, до годовщины нашего с Керри романа – две ночи, а до ее отъезда – двенадцать часов. Только тогда мы вдруг замолчали и в последний раз в статусе пары легли в постель, но, даже целуя в один миг ставшие ледяными губы моей почти-уже-бывшей девушки, я кожей ощущал непривычную пустоту теперь уже почти-только-моего жилища. Впервые за тридцать пять дней мы остались одни. Наш непрекращающийся диалог завершился. И до момента, когда пришла пора прощаться, мы не сказали друг другу ни слова.       Впоследствии вспоминая последний месяц нашей с Керри совместной жизни, я вновь и вновь прокручивал в голове непрестанную агонию первых двух недель, обманчивую, словно затишье перед бурей, безмятежность третьей и взрывную обреченность четвертой недели, вызывающую ассоциации с танцами двух безумцев на минном поле. Мои мысли и чувства постоянно менялись, как если бы на тридцать пять дней превратились во фрагменты калейдоскопа, беспрестанно встряхиваемого в чьей-то нервной ладони. В какой-то момент я замыкался в своей обиде и боли, в другой – стискивал зубы от ненависти, в третий – едва не плакал и умолял Керри остаться, в четвертый – на полном серьезе обдумывал ее убийство. Несколько раз она порывалась съехать до назначенной ею же даты переезда, но мне всегда удавалось убедить ее остаться. «Это было бы неудобно и повредило бы твоей учебе», – говорил я, и Керри с готовностью соглашалась, хотя обоим нам был очевиден факт: вынужденное «соседство» с непрекращающимся диалогом вредило не столько учебе, сколько заставляло беспокоиться за сохранность наших рассудков.       А диалог все длился и длился; мои аргументы разбивались об ответные доводы Керри; ее немногочисленные попытки расстаться красиво и полюбовно не находили отклика у меня; и в любой момент, где бы мы ни находились и что бы мы ни делали, она могла обернуться ко мне и сказать: «Ты сам понимаешь, что мы не готовы к серьезным отношениям» – так, будто в разговоре не было перерыва на сон, занятие любовью и лихорадочные попытки на рассвете подготовиться к семинару. И я откликался – в одно мгновение «сделав стойку», включался в диалог, забывая обо всех прочих насущных делах. «Мы год встречаемся. Если это не серьезные отношения, то тогда чтó?!» – говорил я; и все заканчивалось либо слезами Керри, либо моим побегом, либо сексом. Ни то, ни другое, ни третье не приносило облегчения. Диалог продолжался; и даже тогда, когда мы оба молчали, в наших головах продолжалась бесконечная и бессмысленная битва доводов и контраргументов; битва, в которой не могло быть победителей, потому что и я, и даже Керри понимали, что в конечном итоге проиграем мы оба – и я, и она. Как ни сложилась бы наша дальнейшая жизнь, мы сознавали, что «как прежде» уже не будет. А я ничего и никогда не желал столь страстно, как хотя бы на пару минут вернуться в это манящее и недостижимое «как прежде», чтобы еще один разок почувствовать себя счастливым… Но, как в первый раз, Керри поворачивалась ко мне и говорила…       – Ты сам понимаешь, что мы не готовы к серьезным отношениям, – произносит она, а в ее глазах читается истовая вера в непреложную истинность этих слов. Ее вера раздражает меня и даже пугает, а фанатичная убежденность ее интонаций заставляет кинуться грудью на амбразуру. Я делаю шаг вперед и зло, очень зло говорю:       – Мы год встречаемся. Если это не серьезные отношения, то тогда чтó?! – Последнее «что» я почти кричу ей в лицо, и, оглушенная, Керри невольно отступает назад. Воодушевленный ее отступлением, я начинаю говорить – быстро, напористо и очень громко. – Почему ты вбила себе в голову, что обязательно должна чем-то жертвовать?! Или карьерой и учебой, или семьей?! Нам удавалось прекрасно совмещать и то, и другое. Нам не обязательно жениться, если ты этого так боишься. Мы просто можем продолжать жить так, как жили. Тебе не нужно никуда сбегать. Позволь мне просто быть рядом. Я не собираюсь разрушать твое блестящее будущее!       – Ты действительно веришь в то, что говоришь?! – Теперь уже Керри шагает ко мне и отбрасывает прочь мою руку, когда я пытаюсь дотронуться ладонью до ее плеча. В ее потемневших от ярости глазах, по-кошачьи зеленых и горящих, вспыхивают знакомые мне бесовские искорки. – Наши отношения мешают моей учебе. Что бы ты себе ни придумывал! И твоей учебе они тоже мешают! Тебе не нужно было бы столько работать, если бы ты был один! А если бы я на самом деле была беременна?! И не говори мне, что, твою мать, это «невозможно, потому что мы были осторожны»! Очевидно, ты очень плохо учишься на врача, раз позволяешь себе произносить эту «гениальную» фразу!       – Мы действительно осторожны… и пусть риск все равно есть, но ребенок – это же не конец света?! – говорю я, а Керри буквально подбрасывает в воздух от моих слов. Она упирается мне в грудь двумя ладонями и с силой отталкивает меня от себя, словно моя близость становится для нее непереносимой.       – Не конец света?! Ты на самом деле видишь себя отцом и мужем?! Сейчас?! Да мы сами еще как дети! За нашу учебу платят родители! Как ты собираешься смотреть им в глаза и просить еще денег?! Или ты хочешь бросить учебу, чтобы кормить жену и детей?! – Речь Керри убыстряется с каждым выкрикнутым ею словом, а акцент – обычно милый и почти незаметный, делает ее практически неразборчивой. К несчастью, я понимаю каждое слово.       – Не будет никакой трагедии, если я не получу этот чертов диплом, – злым голосом произношу я, и судя по бешеному взгляду Керри, для нее сама возможность, что кто-то из нас может не окончить университет, представляется не просто трагедией, но и крахом всей ее жизни.       – Ты действительно готов отказаться от своей мечты?! Вот так, запросто?! Ради мелких, мещанских, псевдобуржуазных ценностей?!       – Для тебя любовь и ребенок – псевдобуржуазные ценности?! – свистящим шепотом выдыхаю я; и на растянутое в пространстве и времени мгновение мы оба уверены, что вот сейчас я впервые ее ударю. Я с легкостью прочитываю эту уверенность не столько во взгляде Керри, сколько по ее жестам и мимике. Скорее всего до крови, она прикусывает нижнюю губу, часто-часто моргает, хмурится и обхватывает себя за плечи руками, а ее пальцы слегка подрагивают; Керри кажется мне вдруг такой хрупкой и маленькой, что невольно я отшатываюсь от нее, с ужасом сознавая, насколько далеко на этот раз я зашел за мною же много лет назад проведенную черту, когда ребенком я смотрел на плачущую в родительской спальне мать, страшась покинуть спасительную темноту детской, и мысленно обещал себе – снова и снова, черпая успокоение в своих обещаниях и, пусть обманчивые, но все же надежность и безопасность в их повторах, – что ничто и никогда не заставит меня поднять руку на женщину. С отвращением я опускаю глаза на свои ладони; мне хочется сбежать, хлопнуть дверью, познакомиться с девчонкой, глуповатой, красивой и жизнерадостной, которой в двадцать лет и в голову не пришло бы мечтать о том, чтобы излечить всех страждущих на планете, и забыться в ее объятиях. Но я смотрю на свои ладони и вновь мысленно отматываю время на минуту назад; отматываю, и от стыда и презрения к самому себе у меня начинают пылать щеки. Я хотел ее ударить, девушку, которую любил и пытался удержать. Я хотел ударить ее очень давно, и само по себе это уже было мерзко и страшно. Но еще сильнее меня пугает то, что, к своему величайшему сожалению, я отчетливо понимаю две вещи: ударив Керри, я испытал бы ни с чем не сравнимое удовольствие, и я никогда не смог бы себя за это простить.       – Как ты не понимаешь, – очень тихо произносит она и, заметно прихрамывая, отходит к кровати, – я хочу от тебя детей. Я знаю, что мы не готовы, что это перечеркнет все мои планы… но, когда мы рядом, у меня что-то мутнеет в голове… и все, во что я верю, кажется глупым и ненастоящим. Это сводит меня с ума… – Керри падает на кровать, раскинув руки, и закрывает глаза. – Если я не уеду, мы, скорее всего, поженимся, поставим крест на своем будущем… и через пару лет возненавидим друг друга. Я не хочу тебя ненавидеть. Хотя сейчас я близка к этому, как никогда…       – Малыш, хотеть ребенка – это нормально, – говорю я. Словно утопающий в спасательный круг, вцепляясь в смену ее настроения, я присаживаюсь рядом с Керри и кладу руку ей на живот.       – Нет… Не для меня… Не сейчас, – не открывая глаз, отвечает она, поднимает свою руку к моей, и наши пальцы переплетаются. – Я не говорила тебе раньше, но я хотела перевестись отсюда еще год назад.       – Что? – Я пытаюсь осмыслить услышанное, а Керри пожимает плечами и, приоткрыв один глаз, наблюдает за моей реакцией.       – Нью-Йорк – не единственный город, где можно учиться на врача.       – А чем тебе здесь плохо училось? – невпопад спрашиваю я, вспоминая лучшую студентку потока до того, как мы стали встречаться: ее оценки, бесконечные доклады и выступления, мешковатые свитера, не красящие ее прически, книжки, которые она вечно таскала с собой даже в столовую… – Ты всегда была в любимчиках у преподов. У тебя все получалось лучше, быстрее и правильнее…       – Это потому что я не тратила столько времени на гулянки и вечеринки.       – Столько?! Я не видел тебя ни на одной гулянке, а, поверь мне, я поучаствовал в большинстве из них! – скорее по инерции, нежели из желания разрядить обстановку шучу я, и мы неестественно, но долго смеемся. Я первым обрываю наигранное веселье и, вытянув свободную руку, тыльной стороной ладони провожу по щеке Керри. Она крепко зажмуривается и даже не пытается улыбнуться. – Почему ты хотела отсюда сбежать?       – Мои родители живут в другом штате… – после паузы недовольным голосом говорит Керри и усаживается в постели. Судя по каменному выражению ее лица, ложных надежд на то, что знакомый с ее родителями человек может купиться на столь очевидную ложь, она не испытывает.       – Это как раз довод за то, чтобы остаться здесь навсегда, – без улыбки говорю я, двумя пальцами беру ее за подбородок, и зная, как Керри бесит, когда я это делаю, разворачиваю ее лицом к себе. – Ты можешь просто ответить на мой вопрос?       Закончив говорить, я убираю руку от ее лица, дожидаюсь кивка и слышу примерно то, что и ожидаю услышать. Я привык, что в последнее время в любом из рассказов Керри мне отводится роль главной страшилки, и кому, как не мне, и на этот раз суждено было сыграть Того-Самого-Монстра-Грозящего-Попутать-Все-Ее-Планы?       – Я не сразу поняла, что изменилось… тогда… после того, как мы познакомились, – уклончиво начинает Керри, но я хорошо помню трагически почившего Лаки, и лишние объяснения мне не нужны. – Где бы я ни была, я все время натыкалась на твой взгляд. И я… я, правда, не понимала, что происходит. А еще, самое главное… ты мне не нравился. Ни до, ни после. Понимаешь? У тебя были все эти красивые девушки, принцесса с улыбкой олимпийской богини… вечеринки… баскетбол… Нет, я не завидовала… и это даже не презрение, нет… просто у меня не было ничего, кроме моей мечты. Понимаешь? С одной стороны, я понимала, что сама посадила себя в клетку, но… вы все равно меня раздражали. Я не думала об этом, пока впервые не заметила твой взгляд. И сначала мне показалось, что ты смотришь на меня с отвращением. Потом я поняла, что это не так, но было уже поздно, потому что я начала думать о тебе и твоей принцессе… и я никого не ненавидела так, как вас. Мне казалось, что это нечестно, то, что у нее есть всё: внешность, мозги, деньги, самый красивый парень на курсе, нет никаких физических недостатков… и она же была такой милой! Ты знаешь, что у меня это не получается. Даже если я стараюсь… Особенно, когда я стараюсь.       На этом месте Керри вынуждена сделать паузу, потому что мы валимся на кровать и истерично смеемся. «Это нервы, просто нервы», – говорю я себе, пытаясь успокоиться, потому что на самом деле мне ни капельки не смешно; но еще долго из моего рта не доносится ничего, кроме визгливого хихиканья.       – Ты сводил меня с ума, – произносит Керри, когда взрывы нездорового смеха, наконец, утихают. Она сидит рядом со мной – с прямой спиной и серьезным, даже надменным выражением лица, всем своим видом показывая, насколько выше она описываемых ею событий; и только хорошо знающий Керри человек понимает, что на самом деле она смущена и крайне недовольна собой. – Вы с принцессой везде были вместе, но даже когда ты был с ней, ты все равно смотрел на меня. В конце концов, я перестала понимать, на каком я свете. Я не могла нормально учиться. Потому что я думала только о вас. Какие вы красивые, высокомерные, такие… обцелованные небом… и как вы смеетесь надо мной, когда остаетесь одни… А потом я приходила в свою комнату, смотрелась в зеркало и понимала, что никто и не думал смеяться надо мной. Потому что такая, как я, бесцветная и несимпатичная, странненькая девочка с костылем, просто не способна хотя бы на мгновение – даже в самом плохом смысле! – привлечь внимание принцессы и ее свиты. Но ты все равно на меня смотрел. И чтó бы я ни думала, чтó бы ни делала, стоило мне обернуться в твою сторону, я натыкалась на твой взгляд! И ты даже не думал отводить глаза. Ты просто смотрел. А я уже не могла врать себе, что эти взгляды меня не волнуют.       Керри закрывает глаза и глубоко вдыхает. Я смотрю на нее украдкой и тут же отворачиваюсь, когда ее веки вздрагивают. Мне стыдно, а еще очень страшно, потому что в глубине души я понимаю – с первой же минуты рассказа Керри, что это не столько ее исповедь, сколько прощание.       – Те свитера, что тебе так не нравились… им не было и двух месяцев, когда ты отнес их на свалку. Я купила их, чтобы хоть как-то защитить себя от твоего взгляда. Я отрастила челку так, что почти перестала видеть. И я серьезно подумывала обратиться в Ислам, потому что искренне завидовала возможности мусульманских женщин прятаться от чужих взглядов, закутавшись в паранджу. Мой отец сошел бы с ума, если бы я хотя бы заикнулась о смене веры… мне кажется, только поэтому я не прибегла к этому радикальному, но действенному средству, – говорит Керри и несколько принужденно смеется. Я честно стараюсь растянуть губы в улыбку, но плохо справляюсь с задачей, потому что последняя часть ее рассказа провоцирует на какие угодно эмоции, но только не на веселье. Я помню, как после первой же нашей совместной ночи разгадал истинное предназначение маскировочного свитера Керри, но я и подумать не мог, что единственная причина ее маскировки – я сам.       Она пристально смотрит на меня, и, видимо, мне не удается скрыть потрясение от ее слов. Наклонившись ко мне, она берет мое лицо в ладони и прижимается к моим губам своими. Ее поступок нельзя назвать полноценным поцелуем, скорее это акт проявления нежности; на мгновение у меня перехватывает дыхание, и я крепко зажмуриваюсь, испугавшись, что не смогу сдержать слезы… снова.       – Прости, что я сама спровоцировала… вот это… – выдыхает Керри, и, прежде чем она подается назад, мои губы обжигает легким дуновением ее дыхания. Тонкий аромат ванильных ирисок – а теперь я знаю все о пагубном пристрастии Керри к сладкому – обволакивает меня на долю секунды и рассеивается, стóит мне сосредоточиться на своих ощущениях. – Я знала, что не готова… к… не готова к тому, что между нами случилось. Мне надо было уехать тогда. Ты ведь… у тебя была принцесса, своя жизнь… я тебя просто заинтересовала, как ты сам говорил, тем, что не была похожа на тех девушек, с которыми ты встречался раньше. А другими словами, имея перед глазами пример твоей славянской царевны, можно смело говорить о том, что ничего общего с ее идеальностью во мне не было, нет и не будет. Впрочем, это понятно и безо всяких сравнений. – Керри натянуто улыбается, а я вдруг осознаю, что за все время ее рассказа не произнес ни слова. Мне хочется сказать ей, что для меня не было, нет и не будет никого совершеннее нее; что ни одна, даже самая «идеальная» принцесса на свете, не смогла бы пробудить и толику тех эмоций, что рождает во мне одна ее улыбка… Мне хочется сказать Керри, как сильно я люблю ее, но я прокручиваю в голове варианты фраз, в которые можно было бы облечь и уложить мои чувства, и понимаю, что, каким бы причудливым образом я ни выстраивал свою речь, как ни менял бы слова местами, произнеси я их вслух, они прозвучали бы банально, излишне сентиментально и неубедительно.       Я молчу, и улыбка Керри грустнеет и вянет. Она пожимает плечами, тихо вздыхает и продолжает.       – Ты никогда не сделал бы первый шаг, – говорит она. – Теперь, узнав тебя, я хорошо это понимаю. Рано или поздно, тебе надоела бы эта «любовь глазами». Зачем желать то, что не можешь потрогать? И твоя принцесса, которую так боготворит твоя мама, была бы все это время рядом. Знаю, что ты не любил ее, но не думаю, что это помешало бы вам пожениться. Ты вытянул бы счастливый билетик. Насколько я знаю, принцесса – единственная наследница польского миллионера.       – Русского, – поправляю я, а когда понимаю, чтó только что сказал, уже поздно: лицо Керри застывает, она отворачивается и в одну фразу сворачивает свою историю.       – Вот так, ты мог получить всё, а из-за моего малодушия имеешь совсем не очаровательную хромоножку, да еще и без гроша в кармане. Как называет меня твоя мать? Долбанная девочка из джунглей?       – Она не говорит «долбанная», – машинально говорю я. Мгновение Керри смотрит на меня с ненавистью, а затем громко смеется и подчеркнуто грубоватым жестом хлопает меня по плечу.       – Мой косяк, – со все той же несвойственной ей развязностью произносит она. – Как я могла забыть, что «леди не выражаются».       – Да, а еще какают розами! Что ты несешь?! – Я хватаю ее за плечо и разворачиваю к себе. Все еще можно вернуть: и ее доверительную нежность, и хрупкое взаимопонимание, которое нам почти удалось достичь; я знаю, что, если я не поддамся на провокацию, уже через минуту Керри извинится, и никакого конфликта не будет, но маятник уже запущен, и, не ослабляя хватки, я повышаю голос. – Я ни на ком не собирался жениться! А тем более по расчету!       Она извивается, пытаясь освободиться, и поворачивает ко мне перекошенное злостью личико; в этот момент в ней на самом деле нет ничего очаровательного, и когда я уже готов согласиться с ее недавними словами, Керри, опередив меня, начинает говорить.       – Все произошло слишком быстро. Я не собиралась спать с тобой в тот вечер! Я не собиралась быть твоей девушкой! Я не хотела, чтобы ты оставлял ради меня свою принцессу! И уж точно я не собиралась выходить за тебя замуж и жить с тобой в одной комнате! – говорит она, и хотя я выслушиваю ее «аргументы» по сто раз на дню, яд ее слов не теряет губительной силы – они жалят, отравляют и причиняют боль. – Я ничего этого не хотела! Я думала, что мы просто поговорим…       – Разумеется, ты так думала! – цежу я сквозь зубы, зная, куда ударить, чтобы сделать больно в ответ. – Поэтому ты оделась как проститутка и вешалась на меня весь вечер!       Я уже говорил это раньше, но никогда мои слова не звучали так резко, грубо… и не были настолько далеки от того, что я действительно думал о нашем первом свидании. Я отпускаю плечо Керри и жду, почти желаю пощечины, но она поднимается с кровати и смотрит на меня сверху вниз.       – Вот поэтому я и хочу поскорее отсюда уехать. Пока мы не убили последние хорошие воспоминания.       – Ты не можешь уехать в нашу годовщину, – плаксивым, канючащим голосом говорю я и закрываю лицо руками. – Ты не можешь быть настолько сукой. Ты не можешь так меня бросить…       Но она может. Может и сделает. И хотя мы оба знаем, что дата ее отъезда не изменится, я продолжаю канючить и умолять. В конце концов, Керри зажимает уши ладонями и закрывает глаза, а я, заметив ее маневр, не даю ей спрятаться от меня и, взяв ее за запястья, заставляю опустить руки. Секунду мы продолжаем бороться, а когда я предсказуемо одерживаю победу, она начинает кричать и плакать.       Непрекращающийся диалог продолжается, и я вновь прошу Керри отменить свой отъезд или хотя бы перенести его дату. А она, сбиваясь и изредка срываясь на крик, объясняет мне, почему мы не можем быть вместе.       Диалог длился чуть больше месяца. Тридцать пять дней мы жили под одной крышей, словно прутьями клетки, отгороженные от мира жалкими метражами нашей комнаты. Каждый вечер мы ложились в одну постель. Мы занимались сексом. Очень редко инициатором нашей близости становилась Керри; иногда мне приходилось затаскивать ее в кровать едва ли не силой; но чаще всего занятия любовью становились закономерным этапом – порой завершающим, а изредка провоцирующим началом – нашего диалога. Мы выясняли отношения всегда, везде и в независимости от времени суток, прерываясь лишь на сон, еду, учебу и секс; впрочем, со временем, поднабравшись опыта и поднаторев в процессе, мы научились совмещать, и теперь уже диалог не прекращался как в аудиториях и в столовой, так и в постели. Порой мне хотелось, чтобы пытка скорее закончилась, и в такие моменты мне было неважно – чем. Уедет ли от меня Керри, или прежде нас обоих упрячут в психушку? Исход событий переставал меня занимать. Жить в «здесь и сейчас» становилось по-настоящему невыносимо. Прошлое виделось райскими кущами, а будущее, какими бы потерями оно ни грозило, не могло напугать так же сильно, как к тому времени успело осточертеть настоящее. Но всякий раз, когда мысленно я пытался приблизить двадцатое декабря, мне неизменно становилось страшно. Я ощущал себя предателем, будто подсознательно я и сам хотел, чтобы она уехала, и сопротивлялся лишь для проформы, чтобы скрыть свои истинные намерения.       Возникали у меня и другие мысли; темные, вязкие, мрачные, они – как истинное порождение той Тьмы, что сокрыта в каждом из нас, – приходили в самые драматичные моменты наших ссор и никогда не исчезали бесследно – даже тогда, когда усилием воли мне удавалось их подавить. Они уходили, чтобы вернуться – темной бессонной ночью или в кошмарном сне; и не оставляли меня надолго. Я боялся поддаться им уже потому, что это было так просто. Ничто, кроме собственной воли, страха и израненной, больной, но еще живой любви, не могло удержать меня от шага во Тьму. Наверное, поэтому наши баталии с Керри всегда были словесными. Мы не дрались и не швырялись вещами, а в моменты ссор – иногда осознанно, но чаще интуитивно – старались ограничивать физические контакты друг с другом. Прикосновение запросто могло переродиться в пощечину; и не поддаться соблазну оттолкнуть ее от себя, швырнуть на кровать или ударить об стену с каждым новым декабрьским днем стоило мне все бóльших и бóльших усилий.       Иногда я ловил себя на том, что смотрю на поясок от халатика Керри, который она беспечно забывала то на спинке стула, то на кровати, и пугался собственных мыслей и их наивности. Это дикое, абсурдное желание могло зашевелиться во мне – как в пылу ссоры, так и в редкий момент затишья. И чем больше я старался забыть и не думать, тем чаще в голове возникал идиотский вопрос: «А что было бы, если…?»; уже по своему определению несбыточный и полный идиотизма, вопрос порождал и вовсе откровенно-безосновательные надежды. Я не мог удержать ее уговорами, и уж, конечно, я не мог удержать ее силой. Этот обманчиво легкий способ в прямом и переносном смысле привязать Керри к себе не мог сработать. Первая часть моего «якобы плана» действительно казалась до неприличия простой, и вполне возможно мне не пришлось бы даже прибегать к силе. Я мог просто предложить «вспомнить прошлое», и хотя поясок от ее халатика уже несколько недель использовался исключительно по своему прямому назначению, Керри, как и множество раз до этого, скорее всего, добровольно позволила бы привязать себя к кровати. Но вот чтó бы я делал с ней дальше? Даже в собственном воображении мне не удавалось представить, как могли бы развиваться события, дальше, чем на пару часов; и всякий раз в моих странных фантазиях дело оканчивалось слезами, обидой и рукоприкладством. У меня не было опыта ни похитителя, ни тюремщика, да и в конечном итоге я хотел, чтобы любимая девушка осталась со мной по собственной воле.       Напряжение между нами возрастало. В любую секунду я мог повернуться к ней и сказать: «Почему ты отказываешься понимать, что я не просто готов к взрослым отношениям?! Я готов пойти на любые жертвы…» – и меня не волновало количество невольных свидетелей назревающей сцены, не волновало ее место действия; в какой-то момент я просто поворачивался к Керри и подавал свою реплику. А она откликалась – с готовностью, с неиссякающей горячностью, включалась в диалог, забывая как обо всех прочих насущных делах, так и об окружающих нас людях. «Вот именно! Ты готов! Настолько готов, что это можно увидеть по твоим оценкам! Ты уже пожертвовал успехами в спорте… На какие еще жертвы ты готов пойти?!» – восклицала она; и все заканчивалось тем, что нас начинали обходить стороной не только знакомые. Дурная слава как о самой невменяемой парочке универа шагала впереди нас семимильными шагами. Сначала исчезли наши и без того малочисленные общие друзья, затем один за другим растворились в пространстве мои товарищи по баскетбольной команде, за ними – те немногие приятели, что еще оставались рядом, несмотря на почти год невнимания с моей стороны; приятельницы Керри сдались раньше, еще на начальных этапах наших с ней отношений. Но ни меня, ни Керри не огорчало отсутствие, или, как виделось нам тогда, предательство, друзей, волновали нас совсем другие вещи. Так, не озабочиваясь проблемой выбора подходящего для выяснения отношений места, я поворачивался к Керри и говорил…       – Почему ты отказываешься понимать, что я не просто готов к взрослым отношениям?! Я готов пойти на любые жертвы… – произношу я и с грохотом ставлю на стол поднос с едой. Двое «счастливчиков», которые уже распаковали свои сэндвичи, закатывают глаза к потолку и начинают крутить головами в поисках возможного спасения.       Керри дожидается, когда я отодвину для нее стул, и в «знак благодарности» одаривает меня знаменитой змеиной улыбочкой.       – Вот именно! Ты готов! – говорит она и, выдержав паузу, продолжает. – Настолько готов, что это можно увидеть по твоим оценкам! Ты уже пожертвовал успехами в спорте… На какие еще жертвы ты готов пойти?!       – Я не собираюсь быть спортсменом! – Невольно я повышаю голос, и, наплевав на приличия, наши соседи спасаются бегством – вместе со своими подносами.       – А врачом? – тихим голосом задает вопрос Керри. В ее глазах читается плохо скрываемое торжество; испробовав свою маленькую победу на вкус, она смакует ее, растягивая удовольствие, потому что ей не хуже меня известно, как сильно я дорожу однажды избранной профессией.       – Мои оценки в полном порядке! А то, что я ушел из команды, не имеет к тебе никакого отношения! – Я с азартом вступаю в игру; и диалог, лишь на мгновение забуксовав на старте, уверенно двигается по накатанной.       – И твоя вторая работа не имеет ко мне отношения? И то, что ты дважды пересдавал анатомию?! – вскрикивает Керри. А вокруг нас люди начинают спешно эвакуироваться, и за ближайшими к «месту сражения» столиками в считанные минуты не остается ни одного человека.       – Я уже сказал, что мои оценки в полном порядке! – Выходя из себя, я стучу кулаком по столу – так, что посуда звенит и подпрыгивает, но я полностью сосредоточен на выражении лица Керри и отказываюсь замечать хоть что-то еще. Между тем, неверие на ее лице сменяется наигранным изумлением и, как финальный аккорд, дополняется саркастической усмешкой. Усмешка неизменно бьет в цель, и, озверев, я теряю последние остатки контроля над громкостью своей речи.       Диалог продолжается. Керри, попутно пытаясь пообедать и допить остывающий кофе, приводит свои аргументы, почему мы не можем быть вместе. А я давлюсь уже холодным сэндвичем и, не чувствуя его вкуса, прошу Керри отменить свой отъезд или хотя бы перенести его дату…       И в то время, и позже, я задавался вопросом, что было бы, если бы Керри уехала сразу? Или хотя бы съехала от меня в свою бывшую комнату? Могли ли мы избежать бесконечных скандалов и истерик, этих неотъемлемых печальных спутников наших медленно умирающих отношений? Тридцать пять дней наш роман агонизировал и истекал кровью, а мы со столь свойственной студентам-медикам растерянной обреченностью наблюдали за его предсмертными мучениями, тогда как мои робкие попытки реанимировать угасающее чувство вместо желаемого облегчения лишь усугубляли страдания безнадежного «пациента»; нам не доставало ни терпения, ни жизненного опыта, чтобы сберечь свою любовь или пытаться щадить чувства другого. Мы оба знали, куда бить, чтобы ударить больнее. И ни один из нас не промахивался. Даже не произнесенные вслух слова попадали в цель. На лекциях мы писали друг другу записки; и всякий раз, опуская глаза на исписанный аккуратным почерком Керри клочок бумаги – очередное уродливое детище нашего непрекращающегося диалога, насквозь пропитанное его ядом и приправленное нашими страданиями, я медленно умирал, прямо там, в переполненной студентами аудитории; а все, что я мог, – стиснув зубы, завидовать Керри, которой в силу ее половой принадлежности не возбранялось плакать на людях.       Тридцать пять дней нам предстояло прожить под одной крышей. Тридцать пять дней мы до хрипоты доказывали друг другу свою правоту. Тридцать пять дней я убеждал Керри остаться со мной или хотя бы изменить дату отъезда. Тридцать пять дней она без устали объясняла, почему мы не можем быть вместе. Тридцать пять дней мы методично сводили друг друга с ума.       – Пожалуйста, прекрати истерику… – сквозь зубы произношу я и откатываюсь в сторону, стараясь не прикасаться к Керри. Мне кажется, если я дотронусь до нее, то взорвусь, причем совсем не так, как еще пару минут назад, когда даже воздух вокруг нас искрился от сексуального напряжения; я не мог и подумать, что мы дойдем до такого, но я на самом деле ненавижу ее в этот момент. Ненавижу, и ненависть моя столь сильна, что мне становится страшно за нас обоих. – Я просто забыл купить чертовы презервативы… Я тоже не хочу детей. Все, что я хочу, чтобы ты успокоилась…       Она оборачивается ко мне – неожиданно и резко. Так же резко я отклоняюсь, чтобы не коснуться ее руки, и лишь чудо удерживает меня от падения. Наша кровать достаточно широка для двоих, но совершенно точно не приспособлена для подобных маневров.       – Я не собираюсь заводить детей в двадцать лет. Чтó бы ты себе ни придумала, я еще в своем уме. И я не меньше тебя хочу получить этот долбанный диплом. Прекрати плакать, пожалуйста. – Я заставляю себя тщательно проговаривать каждое слово; мой голос тих, а тон – спокоен и безмятежен. И только хорошо знающий меня человек может понять – я на грани, еще мгновение, и я полностью потеряю контроль и над собой, и над ситуацией. Заплаканные глаза Керри округляются; чтобы верно считать мои интонации, ей не нужно прилагать особых усилий. Ее губы заметно дрожат, когда она шепчет слово «прости», а когда я пытаюсь подняться с кровати, ее пальцы вцепляются в меня мертвой хваткой.       – Не уходи! – истерично вскрикивает она и буквально повисает на моей руке.       – Отпусти… пожалуйста… – выдыхаю я, но из-за всхлипов и тяжелого дыхания Керри не слышу собственного голоса. Я стою над кроватью, зависнув в скрюченной неудобной позе, и стараюсь разжать ее пальцы; мы морщимся от боли, потому что ни я, ни она не в состоянии рассчитывать силу, но терпим и не сдаем своих позиций: я не оставляю попыток оторвать ее от себя, а Керри продолжает цепляться за мою руку.       Происходящее не похоже ни на борьбу, ни на драку. Мы оба обнажены, а, когда, оступившись, я падаю на кровать, наши тела сплетаются в почти любовном объятии; и даже звуки, которые срываются с наших губ, больше напоминают эротические стоны, нежели боевые кличи сражающихся врагов. Какое-то время мы продолжаем возню, словно двое неопытных малолеток, впервые уединившихся в родительской спальне, пока до нас не доходит комизм и двусмысленность ситуации, и смеяться мы начинаем одновременно.       Захлебываясь от хохота, я скатываюсь с Керри, чтобы вобрать в легкие немного воздуха. Пластом мы лежим на кровати, плечо к плечу, смотрим в потолок и – смеемся, смеемся, смеемся… смеемся до мышечных спазмов… смеемся, пока не начинает саднить горло… смеемся до ломоты в висках… и так же одномоментно мы умолкаем.       Пластом мы лежим на кровати, плечо к плечу, смотрим в потолок и пытаемся отыскать в том, что случилось, хотя бы крупицу смешного. Наши попытки заведомо тщетны. В произошедшем нет ничего забавного. Я поворачиваюсь к Керри. Ее глаза закрыты, а губы плотно сжаты, и я понимаю, что думаем мы об одном и том же.       – Всегда есть выход… даже если бы это случилось, – невпопад произношу я, но Керри вздрагивает всем телом так, как если бы я ее ударил. Я знаю, чего боится она. Незащищенный секс. Нежеланная беременность. Два «не», вытекающие одно из другого. Меня же пугает другое. Я очень хочу поверить, что наше «побоище» окончилось бы именно сексом, и, скорее всего, так все и произошло бы, но… оставшийся мизерный шанс на иной, во всех смыслах «неполюбовный» сценарий дальнейшего развития событий сводит меня с ума. Синяки на наших руках подпитывают мои страхи. Могли ли мы дойти до настоящего членовредительства? Багровые отпечатки, оставленные на запястье Керри моими собственными пальцами, утвердительно отвечают на мой вопрос даже раньше, чем я успеваю его сформулировать. «Я скорее бы умер, чем причинил вред Керри», – мысленно, словно заклинание, повторяю я, понимая, что заклятие утратило силу. Багровые отпечатки от моих пальцев по-прежнему на ее запястье, и я все еще жив. Эту мысль трудно признать, и, кажется, с ней невозможно смириться, но несколько минут назад, когда мы оба сгоряча и беспечно швырнули свои жизни в бурлящие воды слепого случая, от моих благих намерений и морально-этических установок не осталось и камня на камне. И я, и Керри, отдавшись во власть инстинктов и негативных эмоций, по сути, шагнули во тьму без страховочных тросов, – туда, где беременность и тяжкая травма могли оказаться счастливым исходом, и откуда один из нас запросто мог не вернуться.       – Это не мой выход. – Дрожащий голосок Керри обрывает поток пугающих меня мыслей, и мне хочется, но я не могу благодарить ее за это избавление. Я знаю, чтó она скажет дальше. Я могу дословно предугадать каждую ее реплику. И в этот момент плохие мысли, тяжкие травмы, нежеланная беременность и даже расставание видятся мне куда привлекательнее, нежели перспектива в сто первый раз выслушать рассказ об ужасах нелегальных абортов в позабытых богом африканских деревушках. За последние недели Керри так часто принималась рассказывать мне о своем прошлом, что от подробностей неустроенного быта ее недавних друзей и соседей, меня начинало тошнить.       – Пожалуйста… – без особой надежды прошу я, но Керри яростно качает головой и произносит первую фразу.       Она продолжает говорить, а я смотрю в ее полные праведного гнева и ужаса глаза и отказываюсь верить, что слушаю все ту же историю во все тех же омерзительных подробностях. Я понимаю, как сильно травмировал психику Керри увиденный однажды кошмар, но в какой уже раз не нахожу в себе сил выслушать ее до конца.       – Здесь не африканская деревня. – Я не дожидаюсь логической паузы в рассказе Керри и перебиваю ее на полуслове. Она замолкает, гипнотизируя меня злым взглядом. И хотя я знаю, что, как и я, Керри способна дословно предугадывать каждую следующую мою фразу, потому что мои реакции неизменны – так же, как и ее история, – я набираю в легкие побольше воздуха и торопливо произношу. – В наших больницах в курсе и что такое стерильность, и что такое анестезия.       – Ты не держал за руку дрожащую женщину, из которой по кусочкам выскабливают ее ребенка! – вскрикивает она, и я невольно закатываю глаза, настолько достал меня главный аргумент Керри. Она замечает мою гримасу и рывком усаживается в кровати. Ее обнаженные грудки высоко подпрыгивают, и при других обстоятельствах одного этого зрелища хватило бы, чтобы наполнить радостью мое сердце и раз и навсегда примирить с жизнью; но я слишком зол сейчас и потому просто отмечаю в своем сознании, насколько красива в этот момент моя девушка, словно ставя очередную мысленную галочку напротив имени «Керри» и слов «сексуальна», «привлекательна» и «желанна».       – А ты не можешь постоянно прятаться за чужой трагедией и чужой болью! – произношу я и, приподнявшись на локте, другой рукой дотягиваюсь до ее лба и легонько, боясь сорваться, стучу по нему пальцами. – Хватит перестраховываться по любому поводу! Почему ты не можешь просто расслабиться и просто жить?!       – Потому что в моей жизни ничего не было «просто», – злым голосом чеканит слова Керри. Развернувшись ко мне, она выдерживает паузу, чтобы добавить весомости своей следующей фразе, и почти с нежностью отодвигает мою руку от своего лица. – Мне не так повезло, как вам, мистер психолог-всезнайка. Я не родилась ни мужчиной, ни красавчиком, как некоторые. И у меня были проблемы посерьезней, чем гибель любимого песика под колесами мамочкиной машины.       – Эта женщина даже не была твоей подругой… – зачем-то говорю я, с ужасом сознавая, что на глаза наворачиваются первые слезинки. Это был удар ниже пояса, и я сожалею о каждой сокровенной истории, которой имел неосторожность поделиться с любимой девушкой.       – Эта женщина хотя бы была человеком. – Любимая девушка, она же – мое кошмарное Бессердечное Чудовище, улыбается мне, и в ее улыбку невозможно не влюбиться; взгляд ее огромных лучистых глаз, как всегда прямой и искренний, буквально взывает к доверию, располагает, притягивает, усыпляет бдительность… чтобы, в чем я вновь убедился, предать, растоптать все, что дорого, и со все той же улыбкой нанести контрольный удар в самое уязвимое место. И некого винить, кроме себя самого, за то, что она знает все твои уязвимые места; ты сам, и никто другой, преподнес самого себя в дар Чудовищу С Самой Нежной На Свете Улыбкой, отдал ему все ключи, распахнул перед ним все двери, не утаил ни единого секрета.       – Он умирал десять часов на моих руках… – сами собой произносят мои губы, словно против моей воли моля самого близкого для меня человека о сочувствии. Однако сидящее рядом со мной Чудовище могло быть каким угодно: и красивым, и сексуальным, и желанным, но вот каким оно бывало крайне редко, если не никогда, это – сострадательным. Не знающая жалости к самой себе, любую беду встречающая с открытым забралом, Керри, казалось, напрочь была лишена трогательной сентиментальности, столь свойственной юным девушкам.       – Как и женщина, болью которой я, по твоим словам, прикрываюсь. Она тоже умерла. На моих руках. И ты не поверишь, но меня это тоже расстроило, – говорит Керри. По слегка приподнятым бровкам и надменному прищуру глаз я понимаю, что Чудовище ждет от меня ответной реплики, зная, как знаю это и я сам, что мне никогда не выиграть у нее в игре: «Чья проблема круче». Слишком много плохого она пережила и слишком много страшного пришлось ей увидеть. Гибель моего несчастного пса, скандалы родителей, уход отца, натянутые отношения с отчимом – ничто из того, что когда-либо делало меня несчастным и причиняло боль, не могло «тягаться» с ужасной смертью африканской женщины, умершей на руках у двенадцатилетней девочки, к которой она приползла в надежде на чудо после неудачной попытки в домашних условиях на позднем сроке прервать нежеланную беременность. Всё, чем Керри могла ей помочь, какие бы невероятные слухи не распускали о ее целительском даре местные жители, это сбегать за врачом их миссии и не выпускать руку несчастной до ее последнего вздоха. А единственным чудом, случившимся в этой жуткой истории, стало решение маленькой напуганной девочки – не бежать от боли и смерти, а, исполнив свою мечту и выучившись на врача, вернуться в родную деревню, чтобы на этот раз спасти каждого, кто попросит ее о помощи. «Чтобы кладбища не росли столь стремительно!» – всякий раз повторяла она и в ответ на мое замечание: «Ты не сможешь спасти весь мир, Керри» неизменно отвечала одно: «Весь? Нет. Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы хотя бы в одной точке этого прóклятого мира людям жилось лучше, чем сейчас».       Я молчу, и Керри, не дождавшись желанной победы, решительно подводит черту под нашим странным диалогом.       – Никогда и никаких абортов. Со мной этого не будет. И никакого секса без презерватива тоже, – произносит она, и я не пытаюсь ее удержать, когда столь же решительно Керри выбирается из кровати.       Единственное, чего она лишена, это возможности красиво покинуть сцену. Я не отвожу взгляд, и Керри, прихрамывая подбирая с пола одежду, раздраженно посматривает в мою сторону, очевидно, проклиная и меня, и себя за то, что мне вновь удалось увидеть ее слабость.       Я смотрю, как она одевается, и мне хочется наговорить ей ужасных вещей; обидные фразы, одна отвратительней другой, прокручиваются в моей голове, но я продолжаю молча следить за ее действиями глазами. А когда мое внимание заставляет Керри занервничать, к собственному стыду, я испытываю радость. Наблюдая за неловкими движениями ее пальцев, вновь и вновь неудачно пытающихся застегнуть крючочки бюстгальтера, я в полной мере наслаждаюсь ее смущением и мысленно задаю недавней «королеве ситуации» вопрос-табу: «Если ты так боишься забеременеть, дорогая, почему бы тебе не начать принимать противозачаточные таблетки?»       Но даже в моменты, когда я почти ненавижу это Маленькое Самовлюбленное Чудовище, я не поднимаю опасной темы. У нас был всего один разговор о противозачаточных, во время которого Керри выглядела такой несчастной, что я поклялся себе ни за что и никогда не возвращаться к нему. Свой отказ тогда она объяснила странной для будущего врача неприязнью к лекарствам. «Пока я здорова, я не собираюсь травить себя химией», – заявила она и залепетала что-то о лечебных африканских травках и учении нежно любимого крестного. С самой первой фразы я разгадал ее неумелые попытки состряпать оправдание своему нежеланию принимать какие-либо таблетки, вплоть до невинных лекарств от кашля, головной боли или желудочных колик. Тогда сделав вид, что поверил объяснениям Керри, позднее я задумался над ее словами и пришел к выводу, что «неприязнь к лекарствам» напрямую связана с мутной историей из ее прошлого, о которой она не однажды случайно проговаривалась, но всякий раз тут же переводила тему. Сопоставив скудные известные мне факты, я составил собственную теорию о том, почему Керри при всей ее одержимости стать врачом так сильно ненавидела лечиться сама. По возвращении с семьей из Африки у Керри возникли какие-то проблемы с больной ногой и, очевидно, настолько серьезные, что ее положили в больницу. А там, как мне удалось понять из всех когда-либо произнесенных ею недоговоренностей, Керри подсадили на обезболивающие препараты. О том, что было дальше и как ей удалось справиться с зависимостью, мне приходилось только догадываться, однако, хотя я и не видел связи между гормональными противозачаточными таблетками и обезболивающими наркотиками, я пытался уважать желания Керри и одновременно боялся пусть даже невинным своим вопросом спровоцировать у нее тягостные воспоминания. И уж чего я точно не хотел ни при каких обстоятельствах, это еще раз увидеть полный отчаяния затравленный взгляд любимого человека.       Тем не менее, я почти захожу за черту. Мои губы приоткрываются, я набираю в грудь воздух и… в самый последний момент изо всех сил стискиваю зубы. Вдруг совершенно четко я понимаю, что не хочу делать ей больно. Я знаю, что и без того она достаточно унижена, поэтому так же молча я поднимаюсь с кровати и, приблизившись к Керри, помогаю ей справиться с непослушными крючочками.       – Спасибо, – шепотом произносит она и оборачивается ко мне; в ее глазах  удивление, недоверие и еще какое-то неуловимое выражение, что заставляет мое сердце забиться быстрее.       – Прости меня, – так же шепотом говорю я и бережно прижимаю ее к себе. Я отмечаю, как расслабляется ее тело в моих объятиях, и вспоминаю, что все еще обнажен только тогда, когда Керри, тихонько рассмеявшись в мое плечо, проводит рукой сверху вниз по моему животу и прикасается к вновь восставшей плоти.       – А наш дружок никак не угомонится, верно? – Не убирая руку, Керри слегка отклоняется назад, чтобы встретиться со мной взглядом, и я вижу на ее лице любимую мной озорную улыбку – редкую гостью в последние две недели. – Но у меня есть для него кое-что… – говорит она и, приподнявшись на цыпочках, касается губами моего уха, – кое-что достаточно безопасное для нас всех.       И только когда из моей груди вырывается первый стон, наполовину удовольствия, на половину мольбы, губы Керри опускаются ниже…       Это тоже было жизнью. И наш непрекращающийся диалог, и каждодневные ссоры, и бурные примирения, и мои обиды, и ее слезы, и взаимное нежелание хотя бы попытаться понять друг друга, и вклинивающаяся между выяснениями отношений учеба, и моя подработка, которую я не бросил, и научная работа Керри, которой она прекратила бы заниматься исключительно в случае собственной смерти, и наши редкие «выходы в свет», будь то поход на вечерний киносеанс, или посещение ближайшей к университету закусочной, – все это было жизнью, странной, часто пугающей и нелепой, но очень скоро ставшей обыденной. И если к исходу первой недели я был уверен, что сойду с ума от постоянного выяснения отношений, к середине второй, к своему удивлению, я свыкся. Эмоции, которые я испытывал, неизменно оставались столь же сильными и неподдельными, однако из чего-то экстраординарного превратились в привычную и обыденную частицу самого обычного моего дня.       Мы ссорились, были чужими и иногда – родными. По нескольку раз на дню я любил ее и так же искренне ненавидел. Мои мысли и чувства буднично и привычно менялись, словно фрагменты калейдоскопа, зажатого в ладони озлобленного на человечество божества, страдающего болезнью Паркинсона. Злость, нежность, любовь, ненависть, тоска, страх, веселье, апатия – всю гамму существующих чувств и эмоций я проживал за один только час… тогда как в сутках таких часов набиралось двадцать четыре, и даже в те пять-шесть часов, что мне удавалось выкроить на сон, желанного облегчения не наступало. И во сне, и наяву, даже тогда, когда мы оба молчали, в наших головах продолжалась бессмысленная и бесконечная битва доводов и контраргументов; битва, в которой по определению не было и не могло быть ни победителя, ни одного проигравшего. Так или иначе, но проигрывали мы оба.       Жизнь продолжалась; и наши ссоры и примирения, плавно перетекая одни из других и обратно, составляли ее незыблемую основу – наш с Керри непрекращающийся диалог, незваным гостем на тридцать пять дней поселившийся в стенах нашей комнаты. Тридцать пять дней мы прожили с ним бок о бок, словно прутьями клетки, отгородившись от мира нашей общей бедой – с каждым новым днем все ближе и ближе подбирающимся к нам расставанием. Расставанием, которое она хотела, ждала и боялась. Расставанием, которого я боялся, не хотел, но тоже ждал. В этом ожидании тянулись и пролетали недели – одна за одной; и в конечном итоге ожидание тоже вошло в привычку и из чего-то экстраординарного обернулось обыденной частицей тех тридцати пяти дней и ночей, что мы прожили под одной крышей перед тем, как расстаться. Каждый вечер мы ложились в одну постель. Мы вместе спали, просыпались, ели, посещали занятия, занимались любовью. Настроение Керри в течение дня прыгало и изменялось так же стремительно, как и мои собственные мысли и чувства. Она то смеялась, то плакала; до исступления доказывала свою правоту и отрешенно замолкала – внезапно и на часы; могла, едва дождавшись моего возвращения с работы и даже не дав мне раздеться, чуть ли не силком затащить меня в кровать, а могла почти до драки сопротивляться и уворачиваться от моих поцелуев с таким выражением лица, как если бы ей были противны не только мои прикосновения, но и я сам. Порой, когда настрой Керри неожиданно сменялся на прямо противоположные эмоции во время занятия любовью, столь же резкие изменения, не поддающиеся контролю, а оттого еще более пугающие, происходили и во мне. Она могла самозабвенно отдаваться мне и через мгновение замереть, и тогда пустота в ее взгляде, казалось, обволакивала меня, сквозь поры в коже просачивалась в мою плоть, отравленными струями смешивалась с кровью и вместе с ней устремлялась по моим венам, узлами скручивала нервы и сухожилия, подбиралась к сердцу, нашептывала мне на ухо ужасные вещи – так, что хотелось в кровь разбить хорошенькое личико Керри, обеими руками сжимать и сжимать ее шею, а уже в следующую секунду на глаза наворачивались слезы от непреодолимого желания поцеловать ее застывшие, словно обледеневшие, губы; целовать как спящую принцессу из сказки, ибо я не знал иного способа вдохнуть в нее жизнь.       Выскочив из кровати, Керри, как будто забывая прихрамывать на больную ногу, пулей проносится к шкафу и одним рывком распахивает дверцу. Оторопело я наблюдаю, как одну за другой она выхватывает с вешалок и полок свои вещи и швыряет их на пол. Все еще ощущая во рту мерзкое послевкусие только что сказанных слов, я не имею ни малейшего представления, что сделать, чтобы забрать их обратно.       – Вот теперь всё… вот теперь точно всё! – отрывисто произносит она, даже не обернувшись в мою сторону, и принимается подпрыгивать на одном месте, стараясь не наступать на больную ногу. Я по-прежнему в шоке от всех тех ужасных вещей, что пару минут назад непостижимым образом сорвались с моих губ, поэтому не сразу понимаю причину ее странных неуклюжих прыжков.       Поднявшись, я натягиваю висевшие на стуле джинсы и подхожу к Керри. Моего роста как раз хватает, чтобы дотянуться до верхней полки, где у самой стенки шкафа затаилась недосягаемая для Керри дорожная сумка; но вместо того, чтобы помочь ей, я наклоняюсь и принимаюсь подбирать с пола ее одежду.       – Я тебя ненавижу… – тихим поскуливающим голосом говорит она и смотрит на меня глазами побитого щенка. – Ненавижу тебя… – повторяет Керри, обхватив себя за плечи руками; в комнате холодно, но я не знаю, дрожит ли она от того, что замерзла в своей тоненькой полупрозрачной ночной рубашке, или от обуревавших ее эмоций. – Если я такое чудовище, как ты говоришь, зачем тогда ты хочешь, чтобы я осталась?       Я ждал этого вопроса, и на него у меня мог быть только один ответ.       – Ты мне нужна! Как ты не понимаешь?! Ты мне нужна! Я не представляю, как смогу жить без тебя… – как заведенный, начинаю говорить я, когда мне в ноздри ударяет знакомый цитрусовый аромат – тот самый, что, по заверениям продавца, должен «раскрываться нежными цветочными аккордами, плавно переходящими в теплые волнующие нотки», а на деле пахнет, как лимонный пирог моей бабушки. Опустив взгляд, я смотрю на зажатую в пальцах любимую блузку Керри и с ужасом ощущаю, как мурашками по коже ко мне возвращается отступившая, но не намеренная сдавать свои позиции злость.       – Прекрасно ты проживешь без меня, – говорит Керри и, заметив что-то в моих глазах, отступает от меня, чудом не свалившись в раскуроченные недра шкафа. На мгновение она замолкает, а затем выпаливает мне в лицо фразы, от которых у меня темнеет в глазах. – Ты еще скажешь мне спасибо, Даг! Могу только представить, сколько у тебя было девушек до меня и принцессы! И сколько их будет, когда я уеду. Ты слишком молод для игр в умудренного и верного отца семейства. Мы оба еще слишком молоды, – произносит она на одном дыхании и очень и очень зря повторяет, – ты еще скажешь мне спасибо.       – Прости, за чтó я еще скажу тебе спасибо? – вкрадчивым голосом переспрашиваю я, одновременно пытаясь считать до ста и думать о чем-то приятно-нейтральном, например, поименно вспомнить всех членов любимой бейсбольной команды.       – За то, что не поддержала этот бред со свадьбой, – не чувствуя опасности, отвечает Керри, и я спотыкаюсь на цифре «четыре» и мысленно отшвыриваю от себя имя «Джон». Еще секунду назад такой приятный и нежный, цитрусовый аромат, исходящий от блузки в моей руке, становится вдруг непереносимо резким и приторным. «Я потратил на эти духи последние деньги, а теперь эта чертова сука меня бросает?!» – думаю я и в последней попытке укротить возрастающую ярость отбрасываю на кровать блузку Керри, закрываю глаза и начинаю считать сначала. На счете «три» она дотрагивается до моего плеча, и с мыслью, в тот момент ощущающейся как непреложная истина: «Все должно быть наоборот. Таких, как я, не бросают такие, как она» я делаю шаг вперед и, почти впечатав спину Керри в дверцу шкафа, отрешенно, где-то на периферии сознания понимаю, что сейчас произойдет то, чего я так долго боялся и пытался избежать всеми доступными способами.       «Таких, как я, не бросают такие, как она», – пульсирует в моей голове дурманящая сознание мысль, но, уже занеся в воздухе сжатую в кулак руку, я замечаю на лице Керри странное экзальтированное выражение и вдруг с отрезвляющей ясностью понимаю, что она не просто ждет этого удара, она его спровоцировала и она его хочет.       – Ну, ударь меня… пожалуйста, ударь меня… – шепот, сорвавшийся с ее дрожащих губ, лишь подтверждает мою догадку. Я не знаю, в чем причина ее поступка, в чувстве вины передо мной, или в подсознательном желании наказать себя за наш скорый разрыв? И по-честному, мне наплевать на ее мотивацию. Все, о чем я могу сейчас думать и чего желать, это оказаться как можно дальше от этой комнаты с разбросанными по полу вещами, от этого наполовину опустошенного платяного шкафа и от этой полуодетой девушки с дрожащими губами и спутанными после сна волосами, которые даже в предрассветном сумраке комнаты, подобно яркому пламени, вспыхивают всеми оттенками красного и с которыми так контрастирует ее неестественно бледное личико.       – Этого не будет, Керри, – медленно говорю я и, с усилием разжав одеревеневшие пальцы, опускаю все еще занесенную для удара руку. Мне хочется поскорее забыть о почти случившемся, хочется убедить себя, что ничего этого никогда не было, но я смотрю в глаза Керри, в которых над облегчением довлеет разочарование, что она даже не пытается скрыть, и отчетливо понимаю: ни один из нас ничего не забудет. И ничего не простит – ни себе, ни другому.       – Отойди, – выдыхает она, толкает меня в грудь ладонями, и когда я не двигаюсь с места, повышает голос, – уйди от меня! Я здесь не останусь!       – Останешься, – твердым голосом произношу я и, предупредив движение Керри, упираюсь двумя руками в дверцу шкафа по обе стороны от ее тела. Осознав, что пути к побегу отрезаны, она вскидывает голову, и я понимаю, что в другой ситуации ее пронизывающий, исполненный злости взгляд непременно заставил бы меня отступить. Тем не менее, мои руки остаются там, где были, и мысленно, пытаясь внушить самому себе немного уверенности, я убеждаю себя, что взгляды не убивают. – Я никуда тебя не отпущу. Мы вернемся в постель, дождемся утра и, быть может, еще поспим. Ты легла вчера в два ночи, а сейчас только шесть! Потом мы повесим обратно твою одежду, позавтракаем и поедем к моей матери. Так, как и собирались. Ты меня слышишь?       – Сделай подарок своей матери. Не бери меня с собой! – говорит Керри, и мы оба знаем, что она права; более того, отсутствие на праздничном ужине моей девушки (она же – сводящая мать с ума та самая «кошмарная девочка из джунглей») стало бы роскошным подарком им обеим: и маме, и Керри.       – Сегодня ее День рождения. И ты поедешь со мной, хочется тебе этого или нет.       – Свяжешь меня по рукам и ногам и засунешь в багажник?       – Если понадобится.       Плотно сжав губы, Керри скашивает глаза на мои руки – сначала на одну, потом на другую, а ее взгляд при этом столь злой и сосредоточенный, что невольно я начинаю смеяться.       – Что во мне такого смешного?! – немедленно вскидывается она, а когда я киваю на прикроватную тумбочку, где на анатомическом атласе лежит оставленный Керри потрепанный томик, на обложке которого с разницей в несколько букв было написано ее имя, губы Керри сами собой расползаются в улыбке. Несколько секунд она продолжает сопротивляться этой улыбке, но очень быстро сдается, очевидно, осознав неоспоримое преимущество «противника». – Сколько ты собираешься меня подкалывать этой «Кэрри»?!       – Но это, правда, приятно, – уже не пытаясь сдерживать рвущийся из груди хохот, отвечаю я, и желает она того или нет, но Керри присоединяется к моему смеху. – Приятно лишний раз убедиться, что мне досталась «хорошая Керри». Та, которая НЕ УБИВАЕТ людей взглядом… хотя очень этого хочет.       – Идиот… – сквозь смех произносит Керри. – Я точно убью Дженни за то, что она подсунула мне эту книжку!       – Только, пожалуйста, НЕ ВЗГЛЯДОМ! – давясь от хохота, выдыхаю я и опускаюсь на корточки, не в силах удерживать себя в вертикальном положении.       – Какая же я дура, что сходила с тобой на этот чертов фильм, – говорит Керри, отчаянно стараясь перестать смеяться, но встречается со мной взглядом и, зажав рот ладонью, медленно сползает по дверце на пол. Усевшись и устроив ногу в удобной позе, она смеется и отвешивает мне шутливый подзатыльник. – Сколько же ты будешь надо мной издеваться?!       Как никогда благодарный писателю Стивену Кингу, который столь для меня удачно подобрал имя для заглавной героини своего романа*, я успеваю поймать налету руку Керри и целýю ее в раскрытую ладошку.       – Заметь, теперь я могу говорить о том, что это ты распускаешь руки, – говорю я и, в один миг став серьезным, вглядываюсь в ее лицо, не до конца понимая, чтó именно я пытаюсь в нем отыскать. – А у тебя нет такой возможности, – едва слышно заканчиваю я и выпускаю ее ладонь из своих пальцев.       – Я бы хотела, чтобы все было наоборот. Если бы ты меня ударил… в этот раз… как хотел… мне было бы легче… легче тебя оставить… наверное, легче… не знаю, – шепотом произносит Керри. Я слушаю ее сбивчивую речь, смотрю на ее погрустневшее, растерянное лицо и как никогда ясно ощущаю быстротечность времени. До отъезда Керри остается полторы недели, вспоминаю я; полторы недели, которые утекут сквозь пальцы, оставив после себя дурные воспоминания о непрекращающихся ссорах, спорах до хрипоты и обидных словах, за которые уже не у кого будет попросить прощения. Я думаю об уже прошедших с момента, как Керри впервые сообщила, что собирается учиться в другом городе, двадцати четырех днях, и на мгновение мне становится страшно оттого, что я не могу отыскать в своей памяти ни одного приятного воспоминания.       – Пожалуйста, делай, что хочешь, только останься! – сами собой произносят мои губы, хотя все, что я хотел, – извиниться за то, что наговорил в запале утренней ссоры. – Пожалуйста… – будто послушная марионетка в руках чревовещателя, повторяю я и до поворота головы могу предугадать реакцию Керри.       – Что ты ей купил? – утрированно жизнерадостным тоном спрашивает она и умудряется заставить себя улыбнуться.       – Керри… – Мой «чревовещатель» продолжает на что-то надеяться, хотя и я, и Керри уже знаем, что и в этот раз его «битва» проиграна. – Пожалуйста…       – Так что ты купил маме, Даг? – повторяет Керри, и если бы я не видел ее глаза, я запросто мог бы купиться на искреннюю безмятежность ее голоса.       – Платок, – хриплым шепотом отвечаю я, и мне приходится откашляться, чтобы продолжить. – Шелковый.       Во взгляде Керри столько немого страдания, что на улыбающемся лице ее глаза кажутся чужеродным элементом. Она смеется и, лукаво склонив голову на бок, переспрашивает:       – Шелковый платок? Странный подарок для круглой даты.       Я замечаю слезинку в уголке глаза Керри. Сглотнув, я пытаюсь сосредоточиться на подарке к юбилею матери, но не могу отвести взгляд от лица сидящей напротив девушки. Она со смехом торопит меня с ответом, и в то же время слезинка медленно, будто бы нехотя, влажным хрусталиком скатывается с ее ресницы и начинает свой спуск по щеке Керри.       – Это традиция… – чудом удается выдавить мне, тогда как слезинка, оставив на скуле Керри едва видимую влажную дорожку, исчезает в основании ее шеи.       – Ну, если твой платок не самой дикой на свете расцветки, разрешаю сказать, что его выбирала я. С любовью и заботой, – смеется она, и когда вслед за затерявшейся в волосах Керри предшественницей на ее ресницах начинает наливаться влагой новая слезинка, я не выдерживаю и, подавшись вперед, прижимаю ее к себе.       Она утыкается лицом в мое плечо и судорожно всхлипывает. Ее пальцы цепляются за мои затылок и спину, и, чтобы не упасть под ее весом, мне приходится опуститься на колени. Обнаженной кожей я ощущаю горячую влагу слез Керри; мне хочется воспользоваться ее слабостью, упросить ее остаться со мной, но я чувствую, как она дрожит под тоненькой тканью ночной сорочки, и от жалости и острого желания защитить ее, утешить, уберечь от всего, что способно ее расстроить, у меня перехватывает дыхание. Одной рукой прижимая к себе Керри, другой я дотягиваюсь до ее халата, лежащего поверх груды вываленной из шкафа одежды, и, путаясь в рукавах и поясе, накидываю его ей на плечи.       – Спасибо, – неразборчиво шепчет она, и на мгновение приподняв голову, целует меня в губы и вновь прячет лицо у меня на плече. Растроганный и растерянный, полностью дезориентированный неожиданным проявлением ее нежности, я пытаюсь подхватить спадающий из-за движения Керри халатик, вновь путаюсь в его поясе и, когда мне удается расправить ткань на ее плечах, я могу думать лишь об одном. О том, как чудесно было бы этим чертовым поясом привязать ее, но не к кровати, а к себе самому – так, чтобы никто и никогда не смог развязать соединившие нас узлы.       – Я тебя очень люблю, – так же шепотом выдыхаю я в ее волосы и улыбаюсь, когда она сквозь слезы смеется над моей шуткой. – Хоть ты и не та Керри, которая умеет испепелять людей взглядом. С новым преподом по анатомии это нам очень бы пригодилось.       – Я никогда тебя не забуду. – Керри отрывается от моего плеча и, встретившись со мной взглядом, медленно кивает в такт каждому произносимому ею слову, словно добавляя весомости своему обещанию. – Чтó бы ни случилось, кáк бы ни сложилась моя жизнь, я буду о тебе помнить. Потому что… – она замолкает, чтобы набрать в грудь воздуха, а по ее щекам продолжают катиться крупные, размером с горошины, слезы, – потому что ты навсегда останешься моей первой любовью… Кáк бы избито и тупо это ни звучало.       От неотвратимости расставания, словно в коробочке с секретом, сокрытым в каждом слове обещания Керри, невозможно спрятаться, отмахнуться или спастись при помощи шутки, улыбки или поцелуя.       – Если я поклянусь не прикасаться к тебе, ты останешься? – сам не зная зачем, в сто пятидесятый раз задаю я вопрос, и, в сто пятидесятый раз услышав в ответ короткое «нет», я чувствую, как предательски начинают дрожать мои губы. Одновременно мы с Керри понимаем, что произойдет в следующее мгновение, и на этот раз она резко подается вперед и, обхватив меня за шею руками, бережно, словно младенца, прижимает мою голову к своему плечу.       – Ничего страшного, – торопливо произносит она, как если бы я извинился за то, что намочил слезами ее халат и рубашку. – У нас еще полно времени! Слышишь? – Керри повышает голос, и я чувствую ее губы на своем виске. Она целует меня и повторяет еще и еще раз, – у нас полно времени. Ты слышишь меня? У нас впереди еще много-много времени!       Полторы недели, словно подчиняясь гипнотической силе ее слов, вспоминаю я. Целых полторы недели! Полторы недели на то, чтобы быть вместе, любить друг друга и быть счастливыми. Я поднимаю голову и сквозь застилающие глаза слезы смотрю в перекошенное страданием, но такое красивое личико Керри. «Полторы недели, – думаю я. – У нас еще есть полторы недели!» Спасительная мысль накрывает меня согревающей волной облегчения, и, успокоенный, усыпленный ею, я напрочь утрачиваю пространственно-временные ориентиры, и оставшиеся жалкие одиннадцать дней в этот момент ощущаются мною как целая вечность.       – Ты поедешь со мной к моей матери? – спрашиваю я, и, когда Керри облегченно улыбается мне и кивает, меня вновь захватывает обманчивое, но восхитительное чувство уверенности, что наша ситуация не безнадежна. В последний момент Керри может передумать. Я могу отыскать именно те слова, что заставят ее остаться. Заказанная ею машина может сломаться в пути, она опоздает в аэропорт и вынуждена будет вернуться.       – Покажи мне свой платок. – Керри зевает, прикрыв рот ладошкой, и с моей помощью поднимается на ноги. – И не буди меня до одиннадцати. Лучше опоздать на праздник твоей матери, чем синяками под глазами от недосыпа дать ей надежду, что у меня развивается неизлечимая болезнь. А я даже в ее День рождения не хочу давать ей повод для такой радости.       – Какая же ты маленькая стерва, – смеюсь я и, отвернувшись, чтобы достать с верхней полки шкафа перевязанную бантом коробку, быстро вытираю глаза рукой. – И поверь мне, если мама прямо перед гостями начнет отчитывать нас за опоздание, я всю вину свалю на тебя. И я уж точно не ручаюсь, какую начинку она положит в твой кусок праздничного пирога.       Рассматривая цветастый нежно-розовый шейный платок, Керри забавно морщит носик и заглядывает в пустую коробку, как если бы надеясь найти там что-нибудь еще – симпатичное, не розовое и не цветастое.       – Намекаешь на неиссякаемые запасы мамочкиного цианида? – переспрашивает она, небрежно пихает мне в руки платок и коробку и направляется к ванной. Уже от двери Керри оборачивается, и я ловлю себя на странноватой мысли, что с каждым днем все сильнее влюбляюсь в ее коронную змеиную улыбочку. – Твоей маме ЭТО очень пойдет. Пообещай, что попросишь ее, чтобы она носила твой платок, не снимая!       – Не сработает. – Наклонившись, я подбираю с пола одежду и, не глядя, рассовываю ее по полкам. – Если перед тем, как подарить ей подарок, мы скажем, что его выбирала ты, после нашего отъезда первое, что она сделает, – сожжет его к чертовой матери.       – Если бы я была той самой «правильной Керри», я могла бы оказать твоей маме услугу и поджечь этот платок взглядом… ну, знаешь, чтобы не напрягать даму ее почтенного возраста разведением костров посреди гостиной… но, увы… ничего не остается, кроме как смириться со своим несовершенством.       Закончив говорить, Керри скрывается в ванной комнате, а я, истуканом застыв перед шкафом с ворохом тряпок, зажатых в руках, смотрю на закрывшуюся за ней дверь и думаю о том, что не знаю никого совершеннее девушки, которую я люблю.        «Полторы недели, – думаю я. – У нас остается полторы недели!»       Одиннадцать дней, за которые все еще можно переиграть…       Все это было жизнью: наши ссоры, примирения, обиды, слезы; та радость, что несмотря ни на что дарила нам наша близость; любовь, нежность, ярость, ненависть… В те тридцать пять дней каждая эмоция переживалась острее, чем когда-либо – до или после; любое, самое невинное, вскользь брошенное слово могло перерасти в бурю, которую, в свою очередь, могла укротить всего одна маленькая слезинка… в те тридцать пять дней, что длился наш диалог.       Этот незримый и незваный третий лишний, что прописался в нашей и без него тесной комнатке, наш непрекращающийся диалог, – плоть от плоти наших страданий, питающийся нашей болью, наливающийся силами от наших ссор, омытый нашими слезами, – он исподволь, незаметно для нас самих, превратился в привычную частицу нашей повседневной жизни. Мы свыклись с нашим «тройным сосуществованием», примирились, сжились и начали успокаиваться; с каждым прожитым днем иллюзия, что декабрь будет длиться вечно, крепла и возрастала; в какой-то момент я даже стал убеждать себя, что смирился с отъездом Керри. Но однажды, проснувшись обычным, ничем не примечательным, хмурым зимним утром, я наткнулся на ее почти собранную сумку. «Девятнадцатое декабря», – отстраненно констатировал мой мозг, а Керри, выйдя из ванной, спросила, не возражаю ли я, если она заберет с собой остатки нашего мыла, потому что ей нравится его запах.       Тот день пролетел как одно мгновение. Звонили и, не скрывая радости, порывались приехать наши родители; Керри сдавала в библиотеку последние книги, забирала документы, беспрестанно с кем-то прощалась и собирала вещи. Суета нашего последнего дня, когда я неприкаянной тенью слонялся за Керри по территории университета, а она с деловым видом улаживала оставшиеся перед отъездом формальности, запечатлелась в моей памяти одним унылым серым пятном. В этом дне не нашлось места ни единому радостному событию, как не нашлось в нем места и солнечному свету, хорошей погоде и хотя бы одной не дежурной улыбке Керри. Более всего она напоминала мне запрограммированного на улаживание формальностей робота, который в нужные моменты произносил заложенные в память реплики, улыбался исключительно тогда, когда того требовали правила этикета для роботов, и включал режим автопилота, стоило ему отойти от кабинета декана или библиотечной стойки.       В тот день очень быстро стемнело. И хотя я старался не смотреть на часы, ускользающее время ощущалось, казалось, каждой клеточкой моего организма: током крови пульсировало в ушах и запястьях, холодком пробегало вдоль позвоночника, отзывалось спазмами в области солнечного сплетения. Вернувшись со своего последнего делового турне робота, Керри сбросила с себя маску довольства и жизнерадостности, устало и недовольно покосилась в мою сторону и, ни слова не говоря, надолго закрылась в ванной. Не зная, как вести себя с ней такой, я присел на кровать и, развернув будильник циферблатом к стене, стал ждать решающего разговора, упрямо продолжая надеяться на чудесный исход.       Спустя вечность, Керри появилась из ванной с намотанным на волосах полотенцем, вытащила из собранной сумки косметичку и, усевшись на своей половине кровати, принялась красить ногти. Мы оба молчали. Керри, казалось, полностью погрузилась в свое занятие, а я смотрел на ее сосредоточенное лицо и боялся заговорить первым, понимая, что одним коротким, но решительным «нет» она раз и навсегда уничтожит остатки моей надежды.       – У меня с лицом что-то не так? – Закончив, Керри метнула флакончик с лаком в косметичку и, держа навесу руки, чтобы не смазать с ногтей сохнущий лак, едва ли не впервые за день встретилась со мной взглядом.       – Напротив, ты хорошо выглядишь, – в тон ей ответил я, сознавая, как трудно, если не невозможно, будет сменить это отдающее холодом презрение на доверительную беседу двух небезразличных друг другу людей.       – Тогда чем я заслужила такое внимание? – Упрямо вздернутый подбородок и высоко приподнятые брови служили лишь довершающим штрихом к общей и без того кристально ясной для меня картине; я уже знал, что никакого чуда не будет, как, наверное, знал это с самого начала, когда в самый первый раз она произнесла: «Нам надо расстаться, Даг». А, быть может, я понял это еще раньше, ведь этой догадке находились тысячи подтверждений; вот только я не хотел верить ни своей интуиции, ни даже расставившим точки над «i» словам Керри.       – Ты действительно завтра уедешь? – спросил я, и сказанные вслух слова буквально опрокинули меня на лопатки, словно, произнеся их, я собственной рукой расписался под хитроумно составленным отказом ото всех дальнейших претензий на сидевшую рядом со мной девушку. Девушку, которую я любил.       Под тихое тиканье стоящего на тумбочке будильника наш роман, столь долго и мучительно умиравший на наших глазах, скорчился в последней предсмертной агонии. А непрекращающийся диалог неспешно и деловито, как и Керри сегодня утром, уже собирал вещи, готовясь к отъезду.       Мы с Керри заговорили одновременно, и наши фразы: «А чего еще ты ждал?» и «Еще не поздно отыграть назад» слились в единый прощальный аккорд-стон, покидающего нас диалога.       Он оставил нас в ночь с девятнадцатого на двадцатое декабря, когда до Рождества оставалось еще пять ночей, до годовщины нашего с Керри романа – две ночи, а до ее отъезда – двенадцать часов. Мы всё еще старались что-то уладить, убедить друг друга, изменить ситуацию к лучшему. Керри, попеременно заискивая и срываясь на оскорбления, напоследок пыталась доказать мне жизненную необходимость нашего расставания. Я, умоляя и опускаясь до грубых слов, хватал ее за руки и плечи и до хрипоты повторял слово «останься». И внезапно, измотав и себя, и друг друга, мы замолчали и нерешительно огляделись по сторонам. Что-то изменилось в нашей изученной вдоль и поперек комнате; эти неуловимые перемены не бросались в глаза, но, тем не менее, их невозможно было не заметить, а, казалось бы, привычная ночная тишина уснувшего здания воспринималась как нечто противоестественное, пугающее и враждебное.       Молча и быстро мы переоделись ко сну. Керри завела и развернула будильник циферблатом к себе. И по-прежнему молча, в последний раз в статусе пары, мы легли в постель. Когда я погасил свет, она первая потянулась ко мне, но, даже целуя в один миг ставшие ледяными губы моей почти-уже-бывшей девушки, я кожей ощущал непривычную пустоту теперь уже почти-только-моего жилища. Впервые за тридцать пять дней мы остались одни. Наш непрекращающийся диалог завершился. И до момента, когда настало время проститься, мы не сказали друг другу ни слова.       Двадцатого декабря, в день, когда уехала Керри, выпал снег. Я помог донести до такси ее вещи, и, пока таксист укладывал сумку в багажник, непокрытые волосы Керри побелели от насевших на них снежинок.       – Не уезжай, – в самый последний раз прошептал я ей на ухо, но она резко отстранилась от меня, попыталась улыбнуться и отрицательно качнула головой.       – Слишком поздно, – выдохнула она и уже отвернулась к ожидавшей ее машине, когда я развернул ее к себе, взял ее лицо в ладони и накрыл ее губы своими.       Казалось, мы простояли так целую вечность; недвижные статуи, сокрытые от всего мира белоснежной завесой падающего снега.       – Никогда не бывает поздно… – не выпуская ее лицо из своих ладоней, произнес я; и в то же мгновение, заглушив последнее слово, раздался гудок клаксона, призывающий Керри поторопиться.       – Я опоздаю в аэропорт, – не сдвинувшись с места, прошептала она.       – Я хочу, чтобы ты опоздала, – эхом откликнулся я, осыпая поцелуями ее лицо, глаза и губы – такие податливые и нежные, что их невозможно было не целовать. – Черт с ней, с учебой. Останься…       Длинный гудок клаксона, словно сирена, возвещающая о грядущей беде, заставил Керри вздрогнуть и оглянуться.       – Мне нужно идти, – торопливо сказала она, коснулась губами моей щеки и подобрала выпавший из руки костыль. Мгновение она еще была рядом, и, когда я дотронулся до ее плеча, Керри вскинула голову и в последний раз встретилась со мной взглядом. – Прощай, Даг. Умоляю тебя, прости… и прощай… – едва слышно произнесла она и, вытянув свободную руку, погладила меня по щеке.       А затем Керри отвернулась и, тяжело опираясь на костыль, медленно пошла к ожидающему ее такси.       Еще минуту мне казалось, что я смогу ее удержать; что еще чуть-чуть – и я что-то придумаю; что она рассмеется и скажет, что это была глупая шутка; что такси уедет без нее… Но дверца машины хлопнула, и через пару секунд раздался звук заводимого мотора.       Такси, увозящее от меня мое счастье, отъезжало неторопливо, словно подразнивая и призывая броситься за собой вдогонку, но я лишь проводил глазами уезжающую машину и, развернувшись, направился к зданию.       «Она уехала», – констатировало сознание.       «Что же мне теперь делать?» – подумал я.       А в воздухе, степенно, будто гигантские белоснежные насекомые, парили и кружились на ветру искрящиеся в солнечных лучах снежинки. Вернувшись в свою комнату, я подошел к окну и стал бездумно смотреть на падающий снег. ........................................................ * «Кэрри» (англ. «Carrie», 1974) – первый опубликованный роман Стивена Кинга о девушке, наделенной даром телекинеза; впервые книга была экранизирована в 1976 году.