Как больно, милая, как странно...

14

      К моменту, как несостоявшаяся беременность Керри вынудила ее расставить точки над «i», мы два месяца жили вместе. «Одной семьей», – сказал бы я. «В одной комнате», – сказала бы Керри.       Хорошие отношения с комендантом и его родственные связи с соседкой Керри помогли нам заполучить мою комнату, когда неуспеваемость моего соседа переросла грани разумного и из администрации университета пришел приказ об его отчислении. Оглядываясь назад, я уже не уверен, что перспектива каждодневно и еженощно делить со мной кров и постель хоть сколько-нибудь обрадовала Керри. Но, после долгих раздумий согласившись переехать ко мне, поначалу она ни словом, ни жестом не выказывала и тени сомнения или неудовольствия. И старательно изображала радость. А я в своей эйфории, ослепленный пьянящим чувством восторга оттого, что мои самые сокровенные мечты вдруг начали сбываться – одна за другой, не заметил ее притворства. Или отказался его замечать. Больше всего на свете я хотел жить со своей девушкой, мечтал сделать ей предложение, начинал планировать, какой станет наша совместная жизнь после свадьбы и окончания учебы; мне казалось, я знаю ее и знаю, чего она хочет. И ведь я действительно знал, а она, со свойственной ей откровенностью и прямотой, и не думала от меня ничего скрывать. Но тогда, когда до достижения заветной цели, казалось, было подать рукой, разве мог я предположить, что все закончится так внезапно, так быстро, и что понадобится не один год, чтобы раны, оставленные нашим расставанием наконец начали затягиваться.       Я хотел жить вместе. Керри делала вид, что хотела. Но как факт даже она не могла не признать, что делить одну комнату на двоих нам было удобнее. Мы вели совместное хозяйство. Я подрабатывал. Керри корпела над книгами. На выходные мы выезжали за город или гуляли в ближайшем парке. Иногда оставались дома. Когда хотели, срывались с места. Нам более не нужно было искать место для свиданий и просчитывать время до прихода или ухода наших соседей. Ничто, кроме работы и учебы, более не могло ограничить нашей свободы. И нам было по-прежнему хорошо вместе. Нам было хорошо вместе настолько, что в ближайшем от места моей работы ювелирном магазинчике я, не принимая отказы Керри всерьез, выбрал самое симпатичное, на мой взгляд, колечко и, ограничив себя во всем, чем только можно, принялся копить на него деньги. Нам было хорошо вместе настолько, что я сообщил своей матери, что собираюсь жениться, и, наплевав на гордость, попросил в долг. Нам было хорошо вместе настолько, что, когда Керри сказала, что нам нужно расстаться, я не с первого раза смог понять смысл ее слов. И, поняв, не мог заставить себя поверить, что она сказала то, что сказала. А вот моя мама обрадовалась. Как обрадовались нашему разрыву и родители Керри. Какие эмоции остались после расставания у моей, теперь уже бывшей, девушки, я не знал, поскольку она уехала, и спрашивать было не у кого.       Для наших родителей все было очевидно: «Вы не получили дипломов», «Вы слишком молоды, чтобы жениться», «Вместо глупостей лучше бы думали об учебе». Отец Керри и вовсе смотрел на меня, как на врага, пришедшего, чтобы до основания разрушить его мечты о блестящей карьере для его успешной и талантливой девочки. Всякий раз, когда я ловил на себе колючие взгляды этого человека, я думал о том, что хотя бы отчасти могу объяснить честолюбивые планы Керри на будущее. Вряд ли столь непомерные амбиции могли возникнуть из ниоткуда и сами по себе… другое дело, что попали они в благодатную почву. И, да, я мог понять, почему я не нравлюсь ее отцу. С моей собственной матерью все обстояло сложнее. Она сама не могла объяснить, что было не так с моей новой девушкой. Но не устраивало ее в ней решительно все.       Понимая, что новость о моем расставании с Наташей, на нашу скорую свадьбу с которой мама возлагала большие надежды, вряд ли обрадует кого-то из моих родных, я, тем не менее, сразу же поставил их в известность о переменах в своей личной жизни. По-честному, мне было плевать, кто и что думает о моих отношениях с девушками, но, когда в первый раз я услышал из уст своей матери впоследствии ставшее ее коронным выражение «твоя девочка из джунглей, Даг», я искренне пожалел, что отказался от предложения Керри подольше потянуть с секретностью, дабы не усложнять нашу из без того перенасыщенную разнообразными проблемами жизнь.       Представляя друг другу двух самых дорогих мне женщин, интуитивно я чувствовал, что чуда не произойдет, и подругами им не стать никогда. Для этого они были слишком похожи: сильные, властные, целеустремленные, не принимающие и не прощающие проявления слабости – ни своей, ни чужой; ни моя мать, ни моя возлюбленная, кажется, даже не планировали притвориться заинтересованными друг другом. Дежурные, натянутые улыбки, настороженные взгляды, нарочитая вежливость – вот всё, на что они готовы были пойти ради меня. Хотя… Керри, надо отдать ей должное, действительно старалась – первые десять минут нашего визита в дом, где я вырос. Затем моя мать задала ей бестактный вопрос о природе ее хромоты, и до конца ужина с лица Керри уже не сходила презрительная усмешка, или, как я всегда называл ее, «змеиная улыбочка» – визитная карточка моей «славной» девочки.       – Даг, я всё понимаю, и что любовь зла, и что я обещала никогда не вмешиваться в твои отношения с женщинами… но, милый! Это же уму непостижимо, как ты мог променять Наташу на… – Невольная пауза, пока мама, очевидно, подыскивала приемлемый синоним едва не сорвавшейся с губ грубости, была не менее красноречива застывшего в ее глазах упрека. – Ты у меня такой привлекательный мальчик, – так и не найдя нужного слова, продолжила она, – я и подумать не могла…       – Мама… – Я посмотрел на неплотно прикрытую дверь кухни, надеясь, что до гостиной, где отчим и Керри ждали обещанных мамой чая с домашним печеньем, не долетит звук ее голоса… или что хотя бы Керри не сможет разобрать слова. – Керри может тебе нравиться или не нравиться, но она – моя девушка, – оглянувшись на дверь, я заговорил еще тише, почти шепотом. – Я ее люблю. И я никогда не любил Наташу.       – А я думала, что твое будущее будет устроено… с подходящей тебе девушкой… – вслед за мной мама понизила голос, за что я был ей благодарен, но… только за это. Стараясь подавить зарождающуюся внутри меня злость, я ухватился за закипевший чайник как за спасительную соломинку. Я понимал, что мать за меня беспокоится. Понимал, что она расстроена моим выбором. Я честно пытался поставить себя на ее место, и, да, наверняка я тоже был бы разочарован, если бы мой сын отказался от обеспеченного будущего с красивой влюбленной в него аристократкой. Но, черт возьми, это был мой выбор! И я не считал свой выбор неправильным. Какие бы сложности ни возникали между мной и Керри, все они компенсировались тем счастьем, что дарила нам наша близость; мы любили друг друга, и если маму что-то не устраивало, я ничем не мог ей помочь.       Стараясь говорить как можно спокойнее и доброжелательнее, я отвернулся, чтобы разлить чай по чашкам и скрыть от матери выражение своего лица. В глубине души я оставался все тем же мальчиком, для которого наивысшей трагедией было обидеть маму. Слишком долго мы вдвоем противостояли целому миру, чтобы я так быстро смог отказаться от прежних привычек.       – Мама, мне Наташа, может быть, и подходила. А вот я ей – навряд ли, – сказал я, вспоминая, как изменялись лица Наташиных родных, когда до них начинало доходить, что сопровождающий их золотую девочку юноша – не официант, не водитель такси и даже не затесавшийся в их компанию приятель-однокурсник. – И если бы не появилась Керри…       – И если бы не появилась Керри, рано или поздно, но ты бы понял, какое сокровище все это время находилось с тобой рядом, – приблизившись, мама взяла меня за руку. – Дорогой, – тихо произнесла она; и я очень хотел, но не увидел в ее глазах злость или раздражение, в ее взгляде были только печаль и тревога, – дело ведь даже не в том, что она мне не понравилась. И совсем не в том, – ее голос упал до свистящего шепота, – что мне не нравится, что у твоей девушки есть физический недостаток.       На мгновение я зажмурился, а перед моими глазами возник образ Керри, которая, обернувшись ко мне вполоборота, натянуто улыбается и говорит: «А теперь покончим с вопросами». Я прекращаю одеваться и с удивлением смотрю на полуобнаженную девушку, с которой пятнадцать минут назад занимался любовью, но об одном разговоре с которой еще вчера я мог только мечтать. Одними глазами она показывает мне на прислоненный к стулу костыль. И я не хочу, но я все понимаю. И наш странный диалог, тяжелый для меня, но, к сожалению, привычный для нее, он остается в моей памяти, каждым словом впечатываясь в подкорку. И я знаю, что навсегда запомню выражение ее глаз – не укладывающуюся в голове смесь смирения, дерзости, гордости и смущения, когда она говорит о том…       – Почему ты решила, что меня интересует…       – Я живу с этим всю жизнь. Всех интересует.       – Но я не…       – Это врожденное. Дисплазия бедра, если конкретно.       – Керри…       – Дай мне закончить. Скорее всего, с ним я буду передвигаться всю свою жизнь. И, нет, я не чувствую себя ущербной. Бывают плохие дни. И бывают хорошие – но только не в холод и не в дождь, эти – всегда плохие. Для моей ноги во всяком случае.       – Но я не…       – Я достаточно выносливая. Я могу долго стоять или много ходить. Если танцы не быстрые, то я довольно неплохо двигаюсь. Я хорошо плаваю. Я… вполне довольна своей жизнью, и меня все устраивает. А еще я…       – Керри, пожалуйста…       – … очень рада, что мы с этим покончили. В этом нет ничего постыдного, Даг. И ничего необычного тоже. Всех, с кем я когда-либо общалась, волновало, чтó у меня с ногой.       – Но это же…       – Ужасно? Нет, не ужасно. Оскорбительно? Если только иногда. Я привыкла, Даг. Я действительно к этому привыкла. И я даже рада, что ты ничего не спросил. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, ты заботился о моих чувствах.       – Малышка, я бы и не стал ничего у тебя спрашивать…       – Ты хороший, Даг. Ты очень хороший…       …что всех, с кем она когда-либо общалась, в первую очередь интересовало, что у нее с ногой… и уже во вторую – она сама.       – Мама, я тебя очень прошу… – открыв глаза, прошептал я, – только не касайся этой темы. – Мой голос звучал все тише, хотя я больше не опасался, что меня услышат в гостиной; единственное, что пугало меня в тот момент, – как близко я подошел к тому, чтобы прокричать в лицо собственной матери слово «заткнись». – Пожалуйста.       – Даг, эта тема волнует меня в последнюю очередь. По крайней мере, сейчас. Я говорю о другом… Эта твоя… – мама замолчала, подбирая нужные слова, а затем посмотрела на меня просветленным взглядом, – девочка из джунглей, Даг, разве ты не видишь, что она совсем другая?!       – Ты имеешь в виду, что в отличие от Наташи, которая так тебе нравилась, у моей девоч… – по инерции едва не повторив обидные слова матери, я вовремя смог исправиться, – девушки нет родни в высшем обществе и многомиллионного состояния?       – Даг, поверь мне, Наташа нравилась мне совсем не этим… – с излишней горячностью начала было мама, но, взглянув на выражение моего лица, опустила глаза и честно добавила, – я имею в виду, что она нравилась мне не только этим. Она была такой умницей! Милая, вежливая, добрая, образованная… В ней было все, что я желала бы видеть в твоей избраннице! И она… она ведь такая красавица, Даг! – Недоверчивый взгляд мамы остановился на моем лице. К своему ужасу, в этом взгляде я с легкостью мог прочитать ничем не прикрытую надежду, что ее слова смогут заставить меня одуматься, отправить столь непонравившуюся ей девочку обратно в ее дикие джунгли, по-видимому, на ветку к успевшим соскучиться по ней обезьянам, и побежать вымаливать прощение у «такой красавицы» Наташи. Впрочем, самым страшным было отнюдь не это. Я обернулся на неплотно прикрытую дверь. С момента нашего ухода на кухню прошло достаточно времени, чтобы ожидавшие нас в гостиной люди, у которых, на мой взгляд, при всем старании не могло отыскаться ни единой точки соприкосновения, успели обсудить погоду, последние кино-новинки и достижения местной бейсбольной команды.       – Прости, что разочаровал тебя, – думая о том, что Керри была одинаково равнодушна как к кино, так и к спорту, машинально ответил я, – но хотя моя избранница вряд ли когда-нибудь станет богатой наследницей, я не считаю ее некрасивой. И уж необразованной дурой я бы тоже ее не назвал. Между нами, удивительно, чтó человек с мозгами, как у Керри, мог найти в таком остолопе, как я.       – Даг! Я не сказала, что твоя девоч… девушка страшная или тупая! – голос матери возвысился едва ли не до крика, и все, что мне оставалось, – обреченно вздохнуть. На мгновение я почти захотел, чтобы Керри и вправду оказалась недалекой дурочкой; тогда, оставшись наедине, я мог попытаться убедить ее в том, что неприязнь со стороны моей матери ей просто почудилась… или послышалась. – И поверь мне, от тебя ей нужны отнюдь не твои мозги. Учитывая, что ты попросил нас приготовить вам одну комнату на двоих…       – Ну да, а когда с Наташей мы делили на двоих ту же комнату и ту же постель, разумеется, на чистоту и непорочность этой прекрасной девушки не могло лечь и тени! – Теперь и мой голос сорвался на крик, но в тот момент я чувствовал себя настолько уязвленным и злым, что мне было плевать, услышат ли нас в гостиной… скорее всего, я не заметил бы, если бы Керри вошла на кухню, чтобы узнать, какого черта мы так орем и где этот треклятый чай, без которого невозможно было окончить наш «теплый семейный ужин».       – Даг! Прекрати разговаривать со мной в таком тоне! Раньше… – Мама резко выдохнула, и я понял, что во всех замеченных ею во мне переменах «к худшему» отныне и навсегда будет виновата моя кошмарная «девочка из джунглей», и никто другой. – Раньше ты не позволял себе ничего подобного… И когда вы приезжали сюда с Наташей… я думала, вы скоро поженитесь…       – С Наташей я никогда не думал о женитьбе. – Неимоверным усилием я смог заставить себя говорить тише. Но и только. Изображать спокойствие, покорность или раскаяние я не пытался – это было за гранью моих возможностей.       – А с Керри, можно подумать, ты… – потрясенная чем-то в выражении моего лица мама отшатнулась и, словно не веря самой себе, рассмеялась, – Даг, вы только-только начали встречаться! Неужели ты всерьез можешь думать о браке с… Керри?       – Я не собираюсь жениться на ней завтра. Более того, я не думаю, что она этого хочет. Но… я допускаю такую возможность, – медленно произнес я, внезапно ощутив острый укол жалости по отношению к женщине, давшей мне жизнь; женщине, которая до недавнего времени была для меня и самой любимой, и единственной, и самой лучшей – всегда и во всем, несмотря ни на что… Сейчас же я и сам толком не мог объяснить, чтó изменилось, но, видимо, мама тоже почувствовала эту перемену во мне. Возможно, если бы женщиной, посягнувшей на ее безграничное владение сердцем единственного и любимого сына, оказалась Наташа – очаровательная, деликатная, с ее безупречными манерами и обезоруживающей улыбкой, мама безропотно отошла бы в сторону, приняв мою возлюбленную как собственную дочь. Но Керри и отдаленно не походила на Наташу. Скорее, она была ее полной противоположностью. – Мам, я очень уважаю твое мнение, правда, – шагнув вперед, я нежно пожал ее пальцы. – Но ты должна понять… это серьезно… то, что у нас с Керри. Я… это ни на что не похоже, понимаешь? Ни к одной девушке я не относился так, как ней. Я… я думаю, я люблю ее. Знаю, что мы вместе совсем недолго, но… мне кажется, это любовь…       – Даг, послушай меня… и мы больше не будем возвращаться к этому разговору… во всяком случае, я приложу все силы, чтобы так было… – сказала мама, и ее слегка подрагивающие пальцы стиснули мои ладони. – Мне, правда, не понравилась девушка, с которой ты сегодня приехал. Да, изначально я была настроена против нее. Глупо было бы этого не признать. Я хотела, чтобы ты был с Наташей, но ты бросил ее ради своей… Керри. Но, поверь мне, я пыталась, я правда пыталась… не знаю… не быть предвзятой по отношению к ней. И, тем не менее, она мне не понравилась. Я скажу больше, твоя девушка и не хотела кому-то понравиться. Она другая… я не могу этого объяснить… совсем другая… ни на кого не похожа… – Глаза мамы пристально вглядывались в мое лицо, и очевидно что-то в моем взгляде сказало ей больше, чем все произнесенные прежде слова. – Понятно, – она улыбнулась, но не той снисходительно-нежной материнской улыбкой, к которой я привык; в ее улыбке читалась тоскливая обреченность… – на это ты и повелся, да, милый? Этим она тебя зацепила? Тем, что она не такая, как все остальные девушки, которых ты знал? Если бы она не рассказала нам о своем детстве и месте, где она выросла, возможно, я списала бы ее… как бы точнее это назвать… высокомерие, прямолинейность… я бы сказала, грубость, но не могу, потому что формально она была со мной вежлива, и даже более… так вот, я списала бы все это на дурной характер. Посочувствовала бы тебе… но ничего не стала бы говорить. В конце концов, я всегда знала, что рано или поздно ты влюбишься и что мне твоя невеста может не понравиться. Другое дело, что я надеялась на то, что она мне понравится… Даг, она сделает тебя несчастным. Назови это материнской интуицией… или чем угодно другим, но она причинит тебе боль. Я не знаю, почему я в этом уверена. Но эта твоя девочка из джунглей, Даг… прости! Твоя Керри… она… да, она умеет правильно пользоваться столовыми приборами, да, она хорошо образованна. Она умная, ты прав… И, наверное, привлекательная, тут тебе, конечно, виднее. Но она выросла в другой среде. Внешне это не заметно, но… у меня ощущение, что она существо из другого мира. Понимаешь? Но даже если не думать об этом… она слишком прямолинейна, слишком резкая… такую не согнуть, она пойдет до конца, если нужно, то по трупам и…       – Мама! Ты уже переходишь границы… – с усилием произнес я. Монолог матери произвел на меня тяжелое впечатление… я бы сказал, удручающее. Если бы мама сделала упор на неподобающую одежду Керри, непонравившийся ей цвет глаз или волос… даже, черт с этим, на ее хромоту, я легко бы отмел ее доводы. Мне было бы на них наплевать! Но… мысленно я проклинал проницательность моей матери, как и ее способность отыскивать и надавливать на самые болевые точки… мама будто озвучила мои собственные затаенные сомнения: покопалась в моей душе и извлекла на свет самые уродливые мои страхи, глубоко и надежно захороненные.       – И она такая властная, Даг… – попыталась продолжить она, но я больше не хотел ее слушать.       – Ты тоже властная, мама, – произнес я и, давая понять, что разговор окончен, высвободил свои руки из ее ладоней. – Мне ли это тебе говорить!       – Да, но в ней нет моей мягкости… и моей гибкости... – будто только и ждала этих слов, откликнулась мама, но я выразительно покачал головой, и она тяжело вздохнула. – Я не стану вмешиваться в ваши отношения, Даг. И, конечно, я не могу запретить тебе с ней встречаться.       – Мне жаль, что Керри тебе… – сказал я, подводя черту; почему-то видеть смирение во взгляде матери было еще неприятнее, чем пылкую надежду уберечь меня от ошибки, – что она произвела на тебя такое впечатление. Может быть, со временем…       – Даг, я буду молиться, чтобы спустя годы ты стоял в этой кухне и смеялся над моими глупыми страхами, – произнесла мама и, приподнявшись на цыпочках, быстро поцеловала меня в щеку. – Я ведь люблю тебя и желаю тебе счастья… иначе я бы просто промолчала.       – Я знаю, – сказал я, сконцентрировав свое внимание на вновь закипающем чайнике… – Конечно же, я это знаю…       Мне так хотелось убедить себя, что мрачным пророчествам матери, основанным на полуторачасовом поверхностном знакомстве с моей девушкой, с которой я только что ее познакомил, не суждено сбыться, что весь оставшийся вечер я вглядывался в лицо Керри в твердой решимости найти доказательства тому, что мама ошиблась. Керри – такая же, как все мы. Неважно, прошло ли ее детство в окружении первозданной африканской природы или, как в моем случае, в самом сердце «одноэтажной Америки» – тихом нью-йоркском пригороде; неважно, каким было ее воспитание. Керри была американкой, она не поклонялась туземным идолам, приворотные зелья вызывали в ней чувство недоумения, а надуманная мною привязанность к черным кошкам и прочим колдовским атрибутам обернулась в итоге плодом моего разгулявшегося воображения: как выяснилось, Керри больше любила собак, причем отдавая предпочтение белоснежным и безобидным болонкам. Ее приемные родители также были американцами; я знал, что они удочерили Керри сразу после ее рождения. Можно было позавидовать наблюдательности моей матери, Керри на самом деле была откровенна, резка и прямолинейна – ей и в голову не пришло утаить от меня какие-либо события из своего прошлого. И глядя на высоко вздернутый подбородок моей возлюбленной, которая не терпящим возражения голосом доказывала что-то моему отчиму, явно растерявшемуся под столь мощным напором, невольно я думал о том, что мое решение не говорить матери о приемных родителях Керри было правильным. Я боялся представить, как далеко могла зайти в своих пророчествах моя мама, если бы ей стало известно еще и о том, что Керри ничего не знает о своих настоящих родителях. И что она не готова пошевелить и пальцем, чтобы что-то о них узнать. Оказавшись в Африке вместе со своей приемной семьей еще младенцем, впервые она вернулась в Америку в возрасте шестнадцати лет и с твердым убеждением, что люди, отказавшиеся от своей новорожденной дочери с физическим недостатком («увечной», как она сама это называла), неинтересны ей априори.       «Наше будущее зависит только от нас двоих», – я сбился со счета, сколько раз повторил я про себя эту фразу, к окончанию ужина превратившуюся в настоящую мантру. Да, Керри не была славной и тихой девочкой, у нее был тяжелый характер, и свое детство она провела в экзотической и далекой стране, и, да, она с первого взгляда не понравилась моей матери, но, – спрашивал я себя, – что из всего перечисленного могло служить реальным предзнаменованием ожидающей нас катастрофы? Если и я, и Керри сделаем все возможное, чтобы сберечь возникшее между нами чувство, какие демоны, нафантазированные моей матерью, смогут нам помешать? Словно в подтверждение моим мыслям, теплая ладошка Керри пробралась в мою ладонь; и я невольно улыбнулся, встретившись с ней взглядом. В этот момент она была такой, какой я ее больше всего любил, – близкая, родная, понятная, изученная до последней родинки… такая юная, очаровательная, обезоруживающе-трогательная… настолько моя, что у меня перехватило дыхание. «Мама ошиблась, – подумал я и, не привлекая внимание родителей, легонько поцеловал кончики пальцев любимой девушки. – Наше будущее зависит только от нас двоих».       Я знал, что это правильная, единственно правильная мысль. Мы встречались чуть больше месяца, и делать далеко идущие прогнозы тогда было просто смешно: с одинаковой вероятностью мы могли провести вместе всю жизнь или же разругаться и разбежаться уже через пару дней. И лишь потом, годы и годы спустя, когда судьба вновь свела нас троих: меня, мою мать и Керри, но уже в другом городе и на другой кухне, мне едва ли не впервые пришло в голову, что на задевшие меня слова матери нужно было реагировать иначе. Ведь мама была права в главном: именно своей непохожестью на других меня «зацепила» так непонравившаяся ей «девочка из джунглей». И всё, что я должен был сделать, – согласиться с ее словами. Согласиться, а не пытаться правдами и неправдами нивелировать различия между собой и любимой девушкой. Да, Керри отличалась от нас, и это нужно было просто признать. У нее было необычное прошлое и сформированное в отнюдь не тепличных условиях представление о плохом и хорошем. Порой меня пугала ее целеустремленность, еще чаще мне было трудно ее понять, но я полюбил ее такой; и разве не величайшей глупостью с моей стороны стали отчаянные попытки отрицать очевидное? Если бы я повел себя иначе, возможно, у нашей истории был бы иной финал… но мне так хотелось доказать маме, что она ошиблась насчет моей девушки, что, когда Керри доверилась мне, я отмахнулся от ее слов. Я был глух к ней, а ведь всё, что ей было нужно, – знать, что я на ее стороне; она так же, как и все мы, нуждалась в понимании и одобрении. Вот только я не был готов к ее откровениям. Или же это она выбрала для них самый неудачный момент? Так или иначе, но именно в эту ночь возможно единственный шанс на наше с Керри совместное будущее был упущен.       Все еще сжимая ладошку Керри в своей ладони, я отмахнулся от неприятных мыслей – это благословенное умение молодости! – и просто отправился спать – спокойно и пребывая в счастливом неведении ни о том, что ждет нас в грядущем, ни о том, что уже этой ночью между мной и Керри состоится разговор, который станет началом конца наших, казалось бы, еще только-только зарождающихся отношений.       Длительная поездка, затянувшийся ужин, неприятный разговор с матерью и порожденные им сомнения сделали свое дело. Когда мы поднялись в приготовленную для нас комнату, единственным, о чем я мечтал, было упасть в кровать и уснуть. Уснуть и проспать несколько сотен лет. А судя по уставшей мордашке Керри, ритуал знакомства с моими родителями нанес ощутимый удар и по ее организму. По-честному, я искренне полагал, что засну даже раньше, чем моя голова коснется подушки, но, промаявшись несколько мучительных минут, каждая из которых показалась мне вечностью, я вынужден был смириться с неутешительным фактом: этой ночью спокойный сон для меня, скорее всего, станет недостижимой роскошью. Осторожно, стараясь производить как можно меньше шума, я повернулся к Керри и без удивления встретился с ней глазами.       – Не можешь заснуть, – констатировал я и, вытянув руку, нашарил выключатель ночника, которым пользовался еще в детстве. Керри слегка сощурилась под его мягким светом и, улыбаясь, покачала головой.       – Сегодня было слишком много впечатлений, чтобы заснуть, – сказала она, и я не мог с нею не согласиться. Помолчав, Керри с нежностью убрала с моего лба прядь волос и, вдруг став серьезной, добавила, – я ей не понравилась.       Я тяжело вздохнул. К сожалению, мне не нужно было пояснять, о ком и о чем шла речь; и к еще большему моему сожалению, обманывать Керри я не умел.       – Нужно время… – пробормотал я единственное, что пришло мне в голову, и Керри совсем невесело рассмеялась.       – Я не думаю, что время что-то изменит, – без обиняков проговорила она, а я лежал рядом, смотрел в ее честные и печальные глаза и думал, смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к ее откровенности. «Она слишком прямолинейна…», – услужливо воспроизвела память слова моей матери, и я мысленно чертыхнулся. – Но я ее понимаю, твою маму. Мы не подходим друг другу.       – Подходим, – более чем когда-либо уверенный в своих словах сказал я. – И я не хочу слышать эту ерунду… еще и от тебя.       – Спасибо за честность, – хмыкнула Керри. Я видел, что она из последних сил сдерживает смех, и сам только чудом остановил уже готовое сорваться с губ нервное хихиканье. – Я имею в виду, что… ты красавчик, Даг. Ты веселый, душа любой компании. Ты всем нравишься, и тебя все любят…       – Керри, ну что за вздор ты несешь?!       – А я… Я заумная, правильная, – словно не услышав моего возгласа, продолжила Керри, – этакая невзрачная серая мышка. Еще и с клюкой как с довеском. Каждый понимает, что этим людям нечего делать вместе.       – Ты абсолютно не такая, – твердо сказал я, почему-то уверенный, что Керри не станет со мной спорить. Всё, что я знал об этой девушке, противоречило ее утверждению, что она считает себя серой мышкой. Кто угодно, но только не Керри!       Она пожала плечами, подтверждая правильность моих мыслей.       – Не такая. Но со стороны все выглядит именно так.       – Тебе есть до этого дело? – спросил я, и, на мгновение задумавшись, Керри кивнула и улыбнулась мне грустной улыбкой.       – Я не думала, что я ей понравлюсь… но… у меня была маленькая надежда. А теперь… – Керри резко выдохнула, – мы оба знаем, что еще и твоя мама против наших отношений. Мои родители тоже не были от тебя в восторге.       – Поверь мне, я в курсе! – Я поежился, вспомнив полный неприкрытой враждебности взгляд отца Керри. Впрочем, и ее мама в своей неприязни к нашему с Керри роману не далеко ушла от своего мужа. – Ну что ж… рано или поздно они смирятся… а если нет, им придется смириться. Ты же не собираешься меня бросить?       Последний вопрос я задал небрежно-шутливым тоном, но невольно задержал дыхание в ожидании ответа Керри.       – Нет, конечно! – без паузы сказала она, а я искренне удивился, каким чудом мне удалось остаться на месте; казалось, все мое существо, вдруг лишившись веса, воспарило к потолку от счастья. Притянув Керри к себе, я прижался губами к ее лбу и услышал, как она счастливо рассмеялась. – Когда мы только вошли, твоя мама уставилась на мой костыль так, словно это оружие террориста, – посмеиваясь, проговорила она. – Я еще попыталась казаться милой… я честно пыталась, правда… но…       – Малыш, я знаю, что ты пыталась… но…       – Но твоей маме так не показалось, – закончила она за меня и, высвободившись из моих объятий, посмотрела на меня внимательным взглядом. – Что она тебе сказала? Что со мной не так?       – Керри, всё с тобой так… – больше всего на свете мне не хотелось возвращаться к недавнему разговору с матерью. Но Керри продолжала молча смотреть на меня, и я сдался. – Она, мама, сказала, что ты другая. Что ты не похожа на других девушек. Но я и сам мог это сказать. Этим ты мне и понравилась… когда мы познакомились…       – Понятно, – Керри вздохнула и, усевшись в кровати, подтянула колени к груди и обхватила их руками. Я присел рядом и уже вытянул руку, чтобы погладить ее по плечу, но остановился на полпути, сомневаясь, как она отреагирует на мое прикосновение. Керри казалась такой грустной, что мне хотелось отрезать себе язык за то, что ее расстроили именно мои необдуманные слова. – Мне не нужно было говорить о своем детстве. Я знала, что так будет… что так будет всегда.       – Керри…       – Даг, я чужая. И иногда мне бывает так страшно… – прошептала она и подняла на меня свои огромные глаза, в уголках которых уже поблескивали первые слезинки. – Знаешь, как меня называл мой крестный? Я говорила тебе о нем… мои родители работали в миссии, он принял крещение… нашу веру, но он и не перестал быть шаманом… мне трудно это тебе объяснить, потому что ты не был знаком с ним… но более мудрого человека я не встречала! Мой отец всегда был занят, и по сути меня вырастил именно крестный… он научил меня всему, что я знаю… но… если бы ты, или твоя мама познакомились бы с ним, вы бы назвали его странным. И тогда я стала бы для вас самым нормальным человеком в мире, – Керри улыбнулась, но уже через мгновение вновь стала серьезной. – Мой крестный называл меня человек-половинка. Он говорил, мисси Кари никогда не сможет принадлежать целиком одному месту. Наполовину я была чужой там… моя кожа всегда была слишком светлой… мои волосы слишком яркими… и хотя я не знала другой жизни, потому что меня увезли из Америки совсем ребенком, я всегда чувствовала между собой и моими друзьями небольшую дистанцию… они словно не до конца подпускали меня к себе… а порой… порой эта дистанция возрастала и превращалась в самую настоящую стену… и было бесполезно в нее стучаться… они говорили: «Мисси Кари должна идти домой», и мне ничего не оставалось, кроме как убираться восвояси… Человек-половинка. Наполовину чужая здесь, наполовину своя там.       Ее лицо было бледнее обычного, я пытался представить Керри ребенком, окруженной темнокожими детьми. Выделяющейся на их фоне… Я попытался представить, чтó могла чувствовать моя гордая девочка, когда ее лучшие и, по сути, единственные друзья отвергали ее и отсылали прочь… снова и снова… раз за разом заставляя чувствовать себя чужой и ненужной… Керри и раньше рассказывала о своем детстве в Африке, но это были скорее забавные истории, случаи из жизни, которые чаще всего заканчивались словами типа: «И тогда перед нами выскочила зебра» и неизменным смехом рассказчицы. И сейчас, когда Керри впервые делилась со мной своими самыми сокровенными чувствами, я, к своему стыду, не был уверен, что мне хочется, чтобы она продолжила свой рассказ. Меня одолевало малодушное желание свести этот разговор к шутке, убедить ее забыть о своем прошлом, думать только о нас, жить здесь и сейчас… и никогда больше не вспоминать слова, сказанные моей матерью.       Так и не решившись дотронуться до плеча Керри, я смотрел на нее, на ее белоснежную кожу, огромные светлые глаза, огненные волосы… она выглядела так, будто принадлежала нашему миру, но внутри…       – И крестный был прав. Ничего не изменилось, когда я вернулась в Америку. Только… – в подтверждение моим мыслям Керри печально улыбнулась, – от вас я не отличаюсь внешне… вы считаете, что я другая внутри.       – Но разве это так плохо? Быть особенной? – спросил я и осторожно прикоснулся пальцами к ее руке. Когда через мгновение ладошка Керри легла на мои пальцы, невольно я ощутил себя идиотом, потому что не сделал этого раньше. – По-моему, это здорово… быть не такой как все.       – Скажи это своей матери, – откликнулась она, но, как мне показалось, машинально и не задумываясь над ответом; ее отсутствующий взгляд и напряженная спина говорили о том, что Керри собирается с духом, чтобы поделиться со мной чем-то по-настоящему для нее важным. Интуитивно я приготовился к худшему… и, как я понял, но уже гораздо позже, моя интуиция меня не обманула. – Я собираюсь вернуться. Туда, в место, где я выросла. Как только закончу учиться.       Я смотрел на ее плотно сжатые губы, видел решимость в ее взгляде… но, тем не менее, я не поверил, что она говорит серьезно. Я привык думать о Керри как о практичном и крайне амбициозном человеке, поэтому то, о чем она говорила, не укладывалось в моей голове.       – Даг, я решила стать врачом, чтобы помогать людям, – сказала она, и с ее губ сорвался нервный смешок. – Знаю, насколько избито звучит эта фраза… многие студенты-медики повторяют ее чаще, чем «Отче наш». Но, Даг, я хочу помогать конкретным людям. Понимаешь? Я видела слишком много смертей… просто потому, что не хватало врачей и лекарств. Человек – в самом расцвете лет – мог запросто умереть от обычного пореза. Потому что его семья не обратилась в больницу миссии. Потому что травы их целителя не помогли, а антибиотики порой были на вес золота… Однажды я спасла жизнь моей лучшей подружки. Маленькой девочки из деревни, рядом с которой мы жили. Они ходили босиком – всегда и в любую погоду, и она напоролась ногой на сук. Такое происходило не раз и не два… поэтому мы запросто могли не придать этому значение… но в рану попала земля… ты понимаешь, чем ей это грозило?       – Сепсис, – медленно проговорил я, проклиная свое богатое воображение; я представил себе так точно, будто видел своими собственными глазами: маленькая темнокожая детская ножка с огрубевшими ступнями, перепачканная кровью и землей… и Керри, тоже маленькая, но невероятно серьезная, принимающая свое первое важное решение в жизни. Та африканская девочка родилась в рубашке, потому что, даже будучи ребенком, Керри не испугалась ответственности, и ее решение оказалось единственно верным. И оно спасло девочке жизнь.       – Вместе с матерью я часто бывала в больнице. Мне было десять, и к больным меня подпускали редко. Только когда без моей помощи нельзя было обойтись. Но мне нравилось наблюдать за нашим врачом. Заметив мой интерес, иногда он рассказывал мне о том, что делал. И слово «сепсис» я впервые услышала от него. Мне было лет шесть, кажется. Потом, когда я твердо решила ехать учиться на врача, родители часто шутили, что талант к врачеванию обнаружился у меня еще с пеленок. Так, как у других детей в раннем детстве проявляется артистический дар… или способности к рисованию… Я заставила девочку пойти со мной в дом; это было непросто, потому что она очень боялась большого белого человека. Хотя отец всегда относился к ней по-доброму, ей он виделся разгневанным божеством, сошедшим с небес… не знаю, чего она боялась? Что божество разгневается настолько, что поразит ее громом? Но я затащила ее к нам и обработала рану так, как учил меня Грегори, врач миссии, – Керри замолчала, вспоминая свой первый врачебный триумф. – Я даже сумела сделать ей прививку от столбняка… – сказала она и с удовлетворением добавила, – за это меня особенно ругали. Только инфекция все равно попала в рану.       – Tumor, rubor, dolor, calor, – пробормотал я.       Керри кивнула.       – Отек, покраснение, боль и жар. Я следила за своей маленькой пациенткой, и когда ее ранка стала горячей на ощупь, я сразу же побежала в больницу за помощью. К счастью, мы успели вовремя. Ножку спасли, а подружка с тех пор и меня причислила к рангу сошедших с небес богов. Единственное, в ее глазах я была дружественным божеством, и с ее подачи ко мне начали обращаться жители деревни. И сначала… после того, как меня выпустили из-под домашнего ареста за мои «игры в доктора», родителей забавляло отношение людей к их дочери. Наверное, со стороны это выглядело действительно забавно. К мнению одиннадцатилетней девчонки прислушивались больше, чем к словам дипломированного и опытного врача из нашей больницы. Потом родители поняли, что у их ребенка это всерьез и надолго, и перестали надо мной подшучивать. А я поклялась себе, что, как бы ни сложилась моя жизнь, я вернусь в нашу деревню… чтобы помочь этим людям, для которых я была своей и чужой одновременно. И, Даг… я еще никому об этом не говорила. Даже отцу. Он видит для меня совсем другое будущее. Родители хотят, чтобы я осталась в Штатах. С ними.        «А как же я? – хотелось спросить мне. – Найдется ли место для меня в твоем продуманном до мелочей будущем?»       Вместо этого я спросил:       – Значит, ты решила быть врачом уже в десять лет?       – Раньше, – чуть смущенно сказала Керри и застенчиво улыбнулась. – На самом деле я приняла это решение много раньше. Еще когда я была совсем маленькой, мой крестный брал меня в джунгли, мы находили больных животных, умирающих птиц… я видела их, и во мне что-то изменялось… вот тут, – она дотронулась до своей груди. – Я всегда их жалела. И мы облегчали их страдания. Он многому меня научил, мой крестный. Он понимал природу, чувствовал ее… Понимаешь, у половины наших сокурсников этого нет! Они смогут стать врачами, но… целителями – никогда. Быть целителем – это здесь, – глядя на меня широко распахнутыми глазами, Керри обхватила руками мои ладони, – и здесь, – приложив наши руки к моей груди, она затаила дыхание, как если бы совершала исполненный важности ритуал. Только затем она продолжила. – С этим даром рождаются. Им невозможно овладеть как методикой. Это… либо есть, либо нет. Как цвет глаз, который невозможно изменить. Целитель должен уметь отдавать. Излечивать тело, затронув душу… Ты… Даг, ты понимаешь, о чем я говорю?       Завороженный ее горящим взглядом я медленно кивнул. Я понимал, о чем она говорила. Что-то подобное испытал и я сам, когда утвердился в своем желании стать врачом. Хотя моя история была на редкость банальна. Я не спасал от смерти своих лучших друзей, я не стремился спасти всех страждущих мира… я просто однажды проснулся и понял, кем я хочу стать. И все, что я сделал потом, посвятил в свои планы родителей. Отчима, как нельзя более кстати, повысили, и мое обучение в медицинском было оплачено. Коротко, просто и ясно. Никаких шаманов-наставников, джунглей и умирающих животных.       – А у меня… у меня есть этот дар, Керри? – зачем-то спросил я, и сам удивился своему вопросу.       Керри посмотрела на меня без удивления и, чуть задумавшись, кивнула.       – Думаю, есть, – серьезно сказала она, и какая-то часть меня отчаянно желала высмеять эту ее серьезность, ее глупую веру в сказки, которыми напичкали ее в детстве все ее так называемые экзотические друзья… в том, что она говорила, несомненно, был смысл, вот только в сочетании с горящим, едва ли не фанатичным взглядом и с убежденностью, с которой Керри произносила каждое слово… всё вместе – пугало меня и приводило в трепет. Как никогда я видел, что Керри не принадлежит этому месту… если только наполовину… и сейчас в ней преобладала та другая половина, чужеродная, а потому враждебная и пугающая. – Ты должен работать с женщинами, Даг, – продолжила Керри. – Ты чувствуешь их, любишь их… понимаешь… Быть может, тебе стóит подумать о профессии гинеколога?       Мои губы сами собой расползлись в улыбке, заметив которую, Керри на мгновение стала собой – моей непугающей однокурсницей и любимой девушкой – и шутливо ударила меня по руке.       – Убери эту пошляцкую улыбочку! – воскликнула она, и я рассмеялся. – Я о другом. И ты прекрасно понял, о чем я говорю! В тебе есть доброта и деликатность, которые так нужны в этой профессии… Или ты можешь работать с детьми…       – Почему с детьми?! – Я искренне пытался успеть за ходом ее мысли, но, кажется, безнадежно отстал еще на старте.       – Ну как же?! – Мое непонимание изумило Керри куда сильнее, чем меня самого ее предположение, что я могу стать педиатром… ведь я никогда не задумывался о такой возможности. – Дети и женщины одинаково чувствуют… одинаково переживают беды… болезни. Понимаешь? Я попытаюсь объяснить свои слова понаучнее… Дети и женщины близки психологически! – радостно воскликнула она, отыскав подходящую фразу, и вновь сжала мои руки в своих. – Они одинаково нуждаются в защите. Нельзя работать с детьми человеку неделикатному и недоброму. Это принесет только вред… потому что нельзя лечить тело…       – Не затрагивая душу, – закончил я, повторив недавно произнесенные Керри слова. Сказать, что я был в шоке, значило не сказать ничего. Я мог ожидать от своей непредсказуемой девушки всего, но только не этой импульсивной горячности, не этой трогательной наивности… Этой ночью моя любимая практичная реалистка, всегда и во всем твердо стоявшая на ногах, неожиданно проявила себя пылкой и романтичной натурой. Хотя… я вынужден был признать, сделала она это не в первый раз. Наше первое «свидание», когда мы вместе гуляли по заснеженной аллее, а Керри подставляла ладошки под падающие снежинки, навсегда запечатлелось в моей памяти. Все, что мне требовалось, на мгновение прикрыть глаза, – и я уже видел сумасшедший детский восторг в ее глазах… и слышал ее иступленное: «Ты погубишь меня, Даг», фразу, ставшую точкой отсчета нашего романа… фразу – олицетворение нашего первого поцелуя.       – Надеюсь, мои слова тебя не испугали? – спросила Керри и посмотрела на меня испытующим взглядом. Мысленно чертыхнувшись, я попытался усыпить ее проницательность поцелуем.       – Детка, ты не сказала ничего пугающего, – оторвавшись от ее губ, соврал я… и не мог поверить своим глазам, когда Керри улыбнулась и благодарно прижалась губами к моей щеке.       – Спасибо, что выслушал меня… – голосом, исполненным облегчения, сказала она. – Если бы не твоя мама, я бы вряд ли решилась на этот разговор. Я… я несколько раз собиралась с тобой заговорить… о своих планах… о своих мыслях… но я боялась, что ты не примешь мои слова. Понимаешь? Ты… слишком цивилизован, что ли? – Теперь Керри смотрела на меня почти заискивающе. – Цивилизация много дала вам… нам. Но она же и многое отняла… погасила в тебе дар чувствовать мир… Для большинства из вас мир – это декорация, созданная к твоему выходу… и которую разберут, чтобы подготовить другую, едва занавес опустится. Прости, я… – еле слышно закончила она и слегка отодвинулась от меня в сторону. Как если бы сказала что-то непоправимо ужасное. – Я не хотела тебя обидеть. Правда…       Несомненно, в чем-то мама была права. Мы оба, и я, и Керри, были гражданами одной страны. Мы оба говорили на одном языке. Вот только… все это не мешало нам не понимать друг друга. До того, как Керри решилась открыться мне, я не подозревал, насколько бездонной может быть культурная пропасть между нами…       Я с искренним непониманием посмотрел на притихшую Керри.       – Мне не на что обижаться. Наверное, ты во многом права, – заговорил я, старательно подбирая слова. Загоревшиеся было, глаза Керри к середине моей речи обреченно погасли. – Это очень благородное желание, помогать тем, кто нуждается в помощи. И то, что ты готова терпеть лишения… может быть, даже рисковать собой, чтобы исполнить клятву, данную себе в детстве… это тоже очень… благородно… и самоотверженно. Но почему ты не думаешь, что твои родители могут быть правы? Они хотят для тебя самого лучшего. Иначе они не переехали бы в Америку. Твои родители делают всё, чтобы ты могла стать врачом. Да, там, в Африке, ты открыла в себе дар помогать людям. И это прекрасно! Правда… меня удивила твоя история! Ты на самом деле… необычный человек… самоотверженный… и я понимаю, что сейчас ты думаешь о том, что должна туда вернуться. Но до окончания учебы так долго! А потом еще интернатура… И вообще, кто знает, какие перемены произойдут в наших жизнях за это время? Ты думаешь, твой крестный и все остальные люди, о которых ты говорила, не поддержали бы твоего решения остаться здесь, дома? Если бы ты изменила свое решение? Керри, в первую очередь ты должна думать о себе. Там ты не построишь карьеру. Там… я никогда, разумеется, там не был, но из твоих рассказов это понятно… там опасно! Я не хочу, чтобы ты рисковала своей жизнью… пусть даже и ради самой благородной цели на свете! И… если ты плюнешь на всё… на людей, которым ты по-настоящему нужна… нужна здесь, дома… на людей, которые тебя любят, ты уверена, что твоя жертва не будет напрасной? Ты сама сказала, что для всех этих людей в Африке ты так и осталась наполовину чужой. Ты уверена, что они будут тебе благодарны? И… ты уверена, что ты так им нужна… так, как ты нужна мне? Разве между нами все не всерьез и по-настоящему? – Вдохновленный своей речью, я не сразу заметил, что Керри смотрит на меня отсутствующим взглядом; оставалось только догадываться, как давно она перестала меня слушать… – Малыш! Эй!.. – позвал я ее, и Керри кивнула в ответ – спокойно и безучастно; но даже тогда я не понял, какую ошибку только что совершил. – Нет, я не говорю, что ты вообще никогда не должна туда возвращаться. Возможно, когда-нибудь тебе захочется…       – Даг, уже очень поздно, – оборвала меня она, а когда я попытался вернуться к теме нашего разговора, одним резким движением стянула с себя футболку, исполнявшую роль ее ночной рубашки, и, обхватив мое лицо ладонями, поцеловала меня в губы.       Позднее, на другой день и когда мы вернулись в университет, я несколько раз порывался напомнить Керри о ночных откровениях у меня в комнате, но ей всегда удавалось переменить тему… а, если ей это не удавалось, она просто скидывала с себя одежду, и я с радостью откладывал разговор на более подходящее время. Я целовал ее, она отвечала на мои поцелуи, мы занимались любовью… и я поверил, что так будет всегда.       Забыть о словах и напугавших меня планах Керри на будущее оказалось на удивление просто. Все, что потребовалось, – запретить себе думать о плохом. А заодно – заставить себя поверить, что изменить эти планы в моих силах, достаточно только любить ее, заботиться о ней, делать подарки… сделать всё, чтобы Керри полюбила и приняла мой мир. И я верил, я действительно наивно был убежден в том, что в ту ночь, в спальне моего родительского дома, девушка, которую я любил, просто поделилась со мной историями из своего детства. Ничего больше. Рассказ Керри и впрямь походил на странную экзотическую сказку. Джунгли. Шаман. Христианская миссия в африканской деревне. Открывшийся у маленькой дочери миссионеров дар облегчать боль страждущим. Дикая история о спасенной от сепсиса темнокожей девочке. Детская клятва моей возлюбленной – во что бы то ни стало вернуться назад… Но то, что для меня звучало как странная детская сказка, для Керри составляло основу основ ее мировоззрения. И, конечно же, она ни о чем не забыла. Конечно же, ее планы не поменялись. Я еще мог все исправить, только и нужно было: встать на ее сторону. Поддержать ее, разделить с Керри ее ношу – так, чтобы ее цель стала нашей общей целью. Тогда, и только тогда, Керри могла в дальнейшем подкорректировать ее, не быть настолько категоричной и не рубить с плеча… если бы была во мне уверена. Если бы могла рассчитывать на мою безоговорочную поддержку. А я, с высоты прожитых лет, целая вечность из которых была потрачена на зализывание ран, оставленных на моей душе нашим разрывом, с радостью рванул бы за ней не только в Африку, Антарктиду или на луну; если бы Керри захотела, я отправился бы за ней в саму преисподнюю, – всё, чтобы иметь возможность быть рядом.       Стóит ли говорить о том, что подходящего времени для нашего с ней разговора так и не настало? Керри использовала секс как способ избежать нежеланных расспросов. Я с радостью закрывал глаза на любую не устраивающую меня реальность. Если задуматься, мы были достойной друг друга парочкой: зацикленная на своей цели прагматичная идеалистка и влюбленный в нее восторженный идиот-романтик, сознательно нацепивший на себя искажающие действительность под удобным ему углом розовые очки.       Тем утром, пребывая в счастливом неведении о последствиях произнесенных мною накануне слов, я проснулся раньше Керри. Обычно она вставала задолго до меня и звонка будильника, но, очевидно, ночные откровения вкупе с отнюдь не радушным приемом, оказанным ей моей матерью, измотали бедную девочку до предела.       Вчерашний разговор с Керри не шел у меня из головы, холодом отзываясь в области солнечного сплетения. В то время я знал не много способов спустить пар. Выпивка, курево, девочки, спорт – из этого скромного, но легкодоступного меню я, не задумываясь, выбрал второе. Повсеместная борьба с курением, с каждым годом все более смахивающая на одобренную властями массовую истерию, еще не расправила карающие щупальца, и хотя формально я относил себя к некурящему студенческому меньшинству, мне еще со школьных лет было известно, где отчим прячет от матери пачку сигарет. Умудрившись не разбудить Керри, я спустился вниз, накинул куртку и вышел на задний двор. Морозное снежное утро ласково заключило меня в не по-зимнему солнечные объятия, и, счастливо зажмурившись, я скорее почувствовал, чем подумал, что все обязательно будет хорошо. Искрящаяся белизна выпавшего снега; степенно, будто гигантские белоснежные насекомые, парящие в воздухе снежинки; сугробы, до неузнаваемости изменившие изученное мною до миллиметра пространство, – природа словно пела древний, как мир, гимн во славу жизни, света и обновления. Казалось, в этом торжественно сияющем царстве белого цвета, куда еще не успела ступить нога человека, не было и не могло быть плохих мыслей, сомнений, тяжелых разговоров, страхов, смерти и горя. Все это осталось там, за дверями оставленного мною жилища; выдохнув вместе с вырвавшимся изо рта облачком пара воспоминания о мрачных пророчествах матери и о перечеркнувших мои мечты озвученных любимой девушкой планах на будущее, я нашел в себе силы осквернить девственно-белоснежное совершенство открывшегося мне совсем еще юного мира. Звук моих шагов звонким и сочным скрипом отдавался в ушах, и, чем дальше я уходил от крыльца дома, тем все более далеким и призрачным становился вчерашний разговор с Керри. Будто его никогда не было. На душе у меня было светло и спокойно, как если бы окружающая меня звенящая гармония обновленной природы вместе с вдыхаемым мною морозным воздухом вошла в меня, заструилась по венам, смешалась с моей собственной кровью, подчинила себе мои мысли, чувства и вымела прочь те из них, что хотя бы косвенно могли нарушить ее совершенную чистоту. По инерции я дошел до построенной отчимом беседки, приподнял дощечку, ведущую в его святая святых, и вытащил уже наполовину пустую пачку «Мальборо».       Воровато оглянувшись на дом, хотя на задний двор выходили окна только моей спальни и не востребованной «моей гостьей» комнаты для гостей, я извлек из тайника зажигалку и с наслаждением затянулся.       Я так и стоял, прислонившись к деревянной балке беседки, когда за моей спиной протестующе скрипнул снег, возвещая во всеуслышание об еще одном осквернении своих владений. Родителям нечего было делать на заднем дворе в столь ранний час, поэтому, обернувшись, я без удивления увидел замершую на крыльце Керри.       Ее только-только проснувшееся личико обрамляли растрепанные волосы, по которым она хотя бы ради приличия не подумала провести расческой; и я был уверен, что джинсы и куртку она натянула на футболку, в которой спала. Если для большинства девушек, с которыми мне довелось просыпаться в одной постели, основу основ утреннего ритуала составляло наведение марафета, то Керри было глубоко положить на соблюдение глупых условностей. Она выглядела такой забавной, что невольно я рассмеялся, когда, зажмурившись от бьющего в глаза солнечного цвета, она зевнула и по привычке прикрыла рот тыльной стороной ладони, прикусив средний палец зубами. Я понял, что она увидела меня в окно, и подошел к ней, чтобы помочь спуститься с крыльца, – свой костыль она, по всей видимости, оставила в спальне.       Только когда мы зашли в беседку, я вспомнил о зажатой между пальцами сигарете. За то время, что мы встречались, Керри тысячу раз к месту и не к месту успела «упомянуть» о том, как она ненавидит запах табака, и, заставая меня с сигаретой в компании приятелей, смотрела на нас с таким осуждением, что вопреки логике всякий раз я испытывал стойкое желание провалиться сквозь землю. Я уже собирался потушить сигарету и вернуть «сокровища» отчима на их законное место, когда ладошка Керри легла на мою руку. Ее припухшие со сна губы вытянулись в трубочку, словно в ожидании поцелуя; и, резко выдохнув, Керри попросила у меня сигарету.       Она не закашлялась и вела себя столь естественно, что я пришел к выводу, что это была не первая выкуренная ею сигарета. Я попытался представить, какие образы и «пророчества» родились бы в голове моей матери, которая на дух не выносила курящих женщин, если бы она застала нас с Керри на своем заднем дворе с сигаретами в руках, и мои губы сами собой расползлись в глупой улыбке. Я посмотрел на Керри, которая с сосредоточенным лицом выводила на снегу узоры носком ботинка, и ощутил болезненный укол страха и нежности. Она выглядела так, как вчера ночью: одновременно родной и чужой; словно мыслями она уже была далеко отсюда. Именно тогда я впервые задумался о том, что буду делать, когда она от меня уедет. И тогда же, впервые, испугавшись беспощадного к любым мольбам и ухищрениям слова «когда» – когда, а не если! – я притворился, что их никогда не было, – этих до дрожи пугающих мыслей о том, что девушка, которую я любил, может уйти из моей жизни. Наклонившись, я поцеловал ее ледяную щечку, но она даже не посмотрела в мою сторону. Смешно сощурившись, Керри наблюдала за медленно планирующими в воздухе снежинками, а затем глубоко затянулась и тихим, но отчетливым голосом произнесла:       – Люблю снег. По нему я буду особенно скучать.       Я сделал вид, что не услышал ее слов, и потушил сигарету.