Как больно, милая, как странно...

8

      Рождественские каникулы пролетели как один день. И всё, что я впоследствии мог вспомнить об этом времени, – мы занимались любовью. Всё прочее память выбраковала, изъяла и отбросила прочь – словно мусор. Мы разговаривали, гуляли, узнавали друг друга… но в памяти остались только они, обрывки воспоминаний, фрагменты зимнего безумия: вот мы целуемся в парке, дрожа от холода на обледенелой лавочке, но идти нам некуда, соседка Керри нежданно нагрянула, разругавшись с матерью, а в моей комнате отрывались вечно пьяные приятели моего соседа… вот мы пытаемся заняться сексом в кинотеатре во время дневного сеанса, у нас последний ряд, но, как назло, мороз нагнал в зал толпы народа – с детьми, попкорном и здоровенными стаканами колы, а нам не хочется есть, не хочется пить, не хочется смотреть кино, всё, что мы можем желать в этот момент, – чтобы подлокотники между креслами поднимались и чтобы звук расстегивающейся на джинсах молнии не был таким оглушительно-громким… вот мы занимаемся любовью в мотеле, денег едва хватило на самую дешевую комнатушку, но нам плевать на обстановку, мы чуть было не занялись любовью на глазах у портье, пока тот считал деньги и доставал ключ… вот мы в моей машине – за городом, со сломанной печкой, замерзшие, но счастливые, приходим в себя после головокружительного секса; Керри жалуется, что на холоде у нее начинает болеть нога, и смеется своим детским восторженным смехом…       Мы много смеялись в те дни. Смеялись и занимались любовью. Разговаривали, гуляли, узнавали друг друга и занимались любовью, снова и снова… упоительной, страстной, нежной…       Вот мы падаем на мою кровать в объятия друг друга, бесконечно счастливые, оттого что сосед с дружками рванули отмечать Новый год с какими-то девицами; у нас не было ни елки, ни шампанского, даже радио было сломано, и спохватились мы уже в новом году, часа в три ночи, и, наскоро поздравив друг друга и выпив по бокалу бормотухи из запасов моего соседа, занялись любовью…       Вот мы сидим на кровати Керри – ее рука в моей руке – и второй час пытаемся утешить ее рыдающую соседку, которая после рождественской ссоры с родителями обещала попеременно – то взрезать вены, то отравиться; наконец, подружка выходит в туалет, и едва за ней закрывается дверь, мы с Керри набрасываемся друг на друга, словно оголодавшие звери, наши зубы сталкиваются со стуком – единственный громкий звук в оглушительной тишине комнаты; мы знаем, что не успеем, что соседка Керри вот-вот выйдет из ванной, что по отношению к ней наше поведение – откровенное свинство, но… мои пальцы не подчиняются голосу разума, совесть давно и надежно заперта на все замки, и, расстегивая пуговки на блузке Керри, я дергаю их изо всех сил, торопясь добраться до желанной, необходимой в этот момент как воздух, плоти; пуговицы смертоносными дробинками разлетаются во все стороны; я припадаю ртом к ее груди, впиваюсь в сосок, Керри крепче прижимает к себе мою голову, и с ее губ срывается стон, в тишине прозвучавший как крик, помноженный эхом, отскочившим от стен; а вернувшаяся соседка смотрит на нас, открыв от изумления рот, и плачет…       Мы не расставались все две недели каникул. Я отменил приглашение Наташи встретить новый год с ее семьей, наплевав на договоренность и свое обещание; затем позвонил матери, сказал, что не приеду, запретил приезжать ей и даже не обеспокоился сочинением предлога или утешительной лжи, объяснившей бы мой отказ. Керри же при мне никому не звонила, ничего не отменяла, и я сделал вывод, что определенных планов на каникулы у нее не было. Родители ее жили в другом городе, друзья остались в Африке, а из университетских приятельниц более-менее стабильные дружеские отношения она поддерживала только со своей соседкой по комнате. И я был счастлив, что за исключением памятной двухчасовой истерики, случившейся с ее единственной подругой, Керри принадлежала мне и только мне – целиком и полностью, 14 дней, все 336 часов.       Днями и ночами мы занимались любовью. Думали о сексе, говорили о сексе, нам снилось, что мы занимаемся сексом, и, просыпаясь, мы продолжали любить друг друга…       Это были недели безумия. Словно мы перенеслись в иное измерение, параллельную вселенную, в которой смысл жизни, все потребности, все желания и мысли сводились к одному – сексу, сексу и только сексу. Я ничего не хотел. Ни о ком и ни о чем не думал. Весь мой мир был сосредоточен на Керри. Я желал ее, любил, снова желал и снова любил. Ничто не готовило меня к этому наваждению, но мы оба как должное восприняли взаимное сумасшествие; казалось, что не было ничего более естественного и правильного, чем днем и ночью заниматься любовью с девушкой, первыми фразами с которой я обменялся неделю назад. Да и могли ли какие-то чуждые нам условности, ограничения и правила морали, навязываемые миром взрослых и лживых людишек, притворные скромность и надуманные страхи помешать нам любить друг друга – когда, где и сколько бы мы ни захотели?       Я знал, что до меня у нее никого не было. Мы почти не говорили на эту тему, я чувствовал, что Керри не готова к такому разговору, и ни о чем ее не спрашивал. Она старалась отвечать мне тем же – и все реже и реже заговаривала о Наташе и ее предшественницах; смирилась ли Керри с их существованием или предпочитала делать вид, что их никогда не было в моей жизни, я не знал и не спрашивал.       Удивительным открытием стало для меня и чувство счастья и гордости, буквально захлестывающее меня от одной только мысли, что я – ее первый мужчина. Удивительным потому, что прежде я никогда не стремился быть первым. Меня напрягало всё: и ответственность перед партнершей, которая, как мне тогда казалось, всю оставшуюся жизнь вынуждена будет сравнивать всех последующих своих мужчин со мной; и необъяснимое тяготение большинства девственниц к фате и подвенечному платью; и обычно затягивающийся период ухаживания, в этом случае называемый «соблазнением» – изменялось всего одно слово, но вся ответственность немедленно перекладывалась на плечи одного человека – соблазнителя и полностью слагалась со второго – соблазненной или невинной жертвы. Физиологический аспект тоже не казался мне привлекательным, на собственном опыте я хорошо знал особенности женского организма и в частности о стойкости девственной плевы. С первого раза лишить девушку невинности получалось редко, и по рассказам приятелей я знал, что затруднения возникали не у одного меня. Обычно девушке было неприятно, больно, она плакала, я нервничал, а стоило ей заговорить о браке, о продолжении не только отношений, но и о завершении самого акта часто не могло быть и речи… Первый раз – заключал в себе только физиологию, и гордость первопроходца, покорителя новых вершин, мне была незнакома и чужда.       С Керри все было иначе. Свести мое наваждение этой девушкой к банальной физиологии я не мог. Да и в роли соблазненной невинной жертвы ее невозможно было представить даже с моим богатым воображением. Впервые в жизни мною двигали не собственное удобство и стремление получить удовольствие, но страх и беспокойство за другого человека, желание защитить его, уберечь от ошибки… я хотел быть с ней больше всего на свете, но готов был без малейших колебаний отойти в сторону. И я сделал бы это, выкажи она хотя бы тень сомнения в своей готовности идти до конца. Я боялся, до дрожи в коленях боялся сделать ей больно, она казалась такой хрупкой… да еще эта ее чертова детскость! Причинить вред большеглазому ребенку, доверившемуся мне – вот так запросто, без вопросов, обещаний и обязательств с моей стороны… как же я хотел оправдать ее ожидания! Первый раз… такой волнительный, такой сложный для девушки… я был готов ко всему, но… к моему удивлению, все прошло идеально. Она была бесстрашна, отсутствие опыта компенсировали раскрепощенность и желание научиться всему, доставить удовольствие мне и получить наслаждение самой, не стесняясь в проявлении собственной чувственности, бесстыдно откликаясь на мои самые смелые действия – с всевозрастающими страстью и возбуждением. Лишь в последний момент Керри испугалась; я кожей почувствовал ее страх, когда останавливаться было поздно… но она лишь коротко вскрикнула и, потянув меня на себя, задвигалась быстрее, сама задавая ритм. И тогда, и впоследствии я не мог отделаться от мысли, что девушка обладала врожденным талантом, чувственным даром, интуитивно угадывая желания партнера и зная, как доставить удовольствие себе. Никогда ни с одной женщиной, ни до, ни после, мне не было так хорошо, как с ней… в те первые две недели…       Страшила меня и ответственность несколько иного рода. Я знал, что не смогу ограничиться одной ночью, одним свиданием, одним случайным сексом. И, конечно, я понимал, что сосуществовать рядом, пусть даже в параллельных вселенных, Керри и Наташа не смогут. Я должен был сделать выбор… и как же страшно было признаться самому себе, что выбор был сделан мною задолго до первой ночи, проведенной с Керри. Наташа не заслуживала такого разрыва, но расстаться, не причинив боли, было невозможно. Я надеялся оттянуть разговор с ней, отложить его на потом, сделать вид, что все в порядке, все по-прежнему, но тогда я не был бы честен по отношению к Керри.       Круг замкнулся. И бездействовать я не мог. Керри ничего не требовала. Ни о чем не просила. Но с приближением занятий я чувствовал растущее в ней беспокойство, которое она неумело пыталась маскировать несвойственной даже для нее чрезмерной веселостью.       Наташа вернулась за день до начала семестра… и – это было невозможно! – еще более красивая, загоревшая, постройневшая на горнолыжном курорте, где по семейной традиции отмечала новый год с родителями и друзьями. Ее красота разила наповал. Люди не могли быть настолько совершенны. Я смотрел на нее и не верил, что мне хватит дерзости отвергнуть божество, дозволившее мне, жалкому смертному, испить благословенной благодати. Увидеться до занятий не получилось. Новогодний загул моего соседа затягивался, и нам с Керри не нужно было искать место для уединения. Последнюю ночь каникул мы провели вместе, в моей комнате, и при всем желании, если бы таковое у меня вдруг возникло, я не смог бы позвонить Наташе или попытаться с ней встретиться – мы с Керри не расставались ни на минуту. Но от желания позвонить, встретиться и расставить точки над «i» я не сгорал. Если бы не совместные лекции с Керри, я бы сказался больным и не пошел на занятия. Мне было противно от самого себя и собственной трусости, но появись у меня возможность избежать разговора с Наташей, я без малейшего угрызения совести ухватился бы за нее. До последнего во мне теплилась надежда сделать разрыв как можно менее болезненным и даже изящным. Но Наташа улыбнулась, я осклабился в ответ и… заготовленные и отрепетированные утром фразы застряли в горле. Усилием воли я заставил себя заговорить, торопясь и сбиваясь, произнося до десяти банальностей в секунду, словно собираясь побить мировой рекорд по идиотизму.       Уже начав говорить, я с обреченностью приговоренного сообразил, что переполненная аудитория галдящих студентов, спешивших поделиться друг с другом разом всеми новостями, произошедшими за каникулы, – неудачное место для завершения романа. С самого начала все пошло наперекосяк, и уже на второй минуте бесплодных попыток рассказать Наташе о своих чувствах я ощущал себя никудышным актеришкой в пошленьком фильме о любви. Более нелепого расставания нельзя было и вообразить! До начала лекции оставалось десять минут, я так и не перешел к главному, а Наташа уже готова была расплакаться. Я вглядывался в совершенные прекрасные черты ее лица и с ужасом понимал, что божества больше не было. Передо мной стояла оскорбленная девушка, чье доверие было обмануто, растоптано и вывалено в грязи. В небесно-синих глазах уже плескались озера скорби, а я всё не мог выговорить имя другой. Моя агония усиливалась с каждым неверно выбранным словом. Я старался говорить тихо, ласково, вложить в свои слова душу, но продолжал бубнить нечто невразумительное себе под нос.       К исходу пятой минуты «разговора», более похожего на изощренную пытку для нас обоих, на сцене наконец появилась главная героиня фарса. В моих глазах потемнело от ярости, когда наши взгляды встретились. На мгновение она замерла, будто лань на шоссе, попавшая в свет фар, и прошмыгнула на свое место. Чертов свитер, чертова идиотская прическа – все было при ней, словно наши две недели мне только приснились! Если бы не Наташа и необходимость поставить логическую точку в разговоре и отношениях, наверное, я пронесся бы через всю комнату, сорвал с Керри ее омерзительную тряпку и сжег прямо посреди аудитории. В тот момент мне было плевать, что это поставило бы крест на наших отношениях. Я был так зол! Зол на Наташу, которая отказывалась понимать, что все кончено, что роман с роскошной аристократкой тешил мое самолюбие, что я никогда не любил ее, не строил долгосрочных планов… и не был с ней нечестен: ничего не обещал, не клялся в вечной любви, лишь искренне восхищался ею и был благодарен, что мне позволили прикоснуться к прекрасному. Зол на себя, на свое недостойное мужчины поведение, на свою трусость, на желание сбежать – навсегда, от неприятной ситуации, от обеих девушек… Зол на Керри с ее печальными глазами побитого щенка… И вся моя злость сублимировалась и выплеснулась против ни в чем неповинного свитера, обиженного творцом еще на стадии задумки, ибо более уродливой вещи невозможно было представить! Я знал, чтó олицетворял собой этот выкидыш текстильной промышленности – ее неверие в меня. Формально Керри ни в чем нельзя было обвинить: мы встречались всего две недели, и все наши отношения – странные, сумбурные, непонятные – сводились к сексу и только к сексу. Она не могла ждать от меня ни рыцарских подвигов, ни честности, ни подлости… она просто меня не знала. Утром Керри сбежала до моего пробуждения; тогда я решил, что она боялась опоздать на занятия, но сейчас ясно сознавал, чтó значил ее побег. Она видела Наташу, и, конечно, ей, как и любому вменяемому человеку, было очевидно: таких, как Наташа, не бросают ради таких, как Керри.       Я понимал, что не имел право на злость. Понимал, что со своей стороны и пальцем не пошевелил, чтобы сообщить ей о своих планах. Но обуздать обиду и ярость я не мог. Это было выше моих сил! Она была со мной, и она была обязана мне верить! Иначе зачем нужны отношения, в которых нет доверия, нет уважения… ни черта нет!!!        «Как же быстро ты сдалась, Керри! – хотелось прокричать мне в ее грустное личико. – Вот так запросто! Без борьбы! Эти две недели для тебя ни хрена не значат?! И если тебя волновал мой выбор, какого черта ты не спросила меня?! Почему ты все решила за нас обоих?!» Но время стремительно убегало, а Наташа все еще смотрела на меня с надеждой. Я глубоко вдохнул и посмотрел ей в глаза.       – Наташа, ты замечательный человек. Ты не просто красивая девушка. Ты умница, ты добрая… Ты очень хорошая, Наташа. И ты обязательно будешь счастлива. Но… – Я выдержал паузу, не для эффекта, набираясь смелости, и твердым, не оставляющим места напрасным надеждам голосом закончил свою речь. – Я встретил другую девушку. Мы должны расстаться. Мне было хорошо с тобой. И я благодарен тебе за каждый…       Рука Наташи взметнулась вверх и лишь на полпути к моему лицу изменила траекторию движения. По-приятельски хлопнув меня по плечу, Наташа отвернулась и сгребла в сумку тетрадь и учебники.       – Какой же ты ублюдок, Даг Росс… – хрипло произнесла она. Кривая усмешка исказила безупречные черты ее лица, но лишь на мгновение. – Прощай.       Я смотрел, как она уходит, и не мог поверить в то, что только что сделал. Хуже всего, я сознавал, как выглядел в глазах Наташи «изящный» разрыв. Она была уверена, что я специально выбрал место и время, зная, что при свидетелях девушка с ее положением и воспитанием никогда не позволила бы себе устроить скандал. Почему я не подумал об этом раньше?! Унизить божество перед всеми… как же я мог так жестоко обойтись с человеком, от которого видел только хорошее?!       Я ненавидел себя. Ненавидел и презирал. И Керри… ее я тоже ненавидел в тот момент. Ненавидел также сильно и искренне. Если бы девочке не захотелось поиграть во взрослые игры, я никогда бы…       Голос преподавателя заставил меня вздрогнуть. Я не заметил его появления. На автопилоте я уже начал опускаться на свое место, но в последний момент передумал.       Глаза Керри широко распахнулись, когда я швырнул свои книги на стол в нескольких миллиметрах от ее пальцев. Выражение моего лица напугало ее, она отшатнулась, будто я собирался ее ударить, отдернула руку и прижала ее ко рту. Этот испуганный жест привел меня в ярость. Стараясь не привлекать внимание лектора, я сел рядом с Керри и, ухватив ее за руку повыше локтя, притянул к себе.       – Чтобы я не видел на тебе этот мешок. Никогда! – прошептал я злым шепотом. Керри попыталась высвободиться из моей хватки, но я сильнее сжал пальцы, желая сделать ей больно, по-настоящему, словно во всем, что случилось, виновата была она, и только она.       – Прости… – едва слышно прошептала Керри, и… как по мановению волшебной палочки моя злость улетучилась, оставив вместо себя выжженным пепелищем – горечь и смертельную усталость. Я выпустил ее руку и тяжело откинулся на сиденье. С меня было достаточно. Я ощущал два равносильных желания: умереть и заплакать, и мне было все равно, в какой последовательности они могли осуществиться…       Почувствовав какое-то шевеление, я повернул голову вправо и не смог сдержать улыбку. Керри сражалась с широкой горловиной своего свитера, пытаясь стащить его через голову, но заколка, удерживающая ее волосы в учительском пучке, цеплялась за шерсть, выдергивая нитки и сводя на нет все усилия моей глупенькой маленькой девочки. Несколько секунд я следил за ее борьбой с шерстяным монстром, любуясь гибким девичьим станом, обтянутым полупрозрачной хлопковой маечкой. Затем, оглянувшись на увлеченного лекцией педагога, взял Керри за руки. Она замерла, стоило мне до нее дотронуться, и, не двигаясь, ждала, пока я осторожно освобождал из металлического плена нитки и волосы. Натянув на нее свитер, я закусил губу, чтобы не рассмеяться.       – Я лишь хотела… – начал было говорить взлохмаченный ребенок, но я приложил палец к его губам. Ребенок все понял и замолчал.       – Здесь холодно – это раз, – прошептал я ей на ухо. – И два – я оценил бы стриптиз, но при гораздо меньшей аудитории.       Пытаясь обуздать дыхание, Керри бросила на меня виноватый взгляд и опустила голову.       – Прости…       Я крепко сжал ее ледяные пальчики.       – Верь мне, – сказал я. Ее глаза наполнились слезами, и я повторил – тихо, чтобы слышала только она. – Просто верь.       В этот момент в зале погас свет. Проектор издал утробное урчание, взорвавшись разноцветным сиянием, будто спецэффектами стремясь усилить значимость моих слов.       – Воспринимающим отделом слухового анализатора являются фонорецепторы или слуховые рецепторы в составе органа слуха. Проводниковым отделом… – Голос лектора плел паутину непонятных бессвязных слов, не имевших ни малейшего смысла. – … как показано на слайде. На следующем слайде изображено внутреннее строение органа слуха в продольном разрезе. Орган слуха у человека парный. Каждое ухо представлено тремя отделами. Первый – это наружное ухо, второй – среднее ухо, третий…       Я перевел взгляд с мерцающего экрана на свою девушку. Она улыбнулась мне застенчивой детской улыбкой и, взяв меня под руку, доверчиво положила голову мне на плечо.       – … соединяется с полостью носоглотки слуховой, евстахиевой, трубой… – Указка преподавателя ткнула в рисунок; парочка ребят за нашими спинами шепотом обсуждали планы на вечер; на экране появилась новая схема, и лектор, деловито поправив очки, вооружился указкой. Мы с Керри официально стали парой. Мир не перевернулся. – … молоточек, наковальня и стремечко…