Как больно, милая, как странно...

2

      За следующие два с половиной месяца мы не сказали друг другу ни слова.       Моменты, когда я набирался мужества, чтобы подойти и извиниться, оказывались упущены – один за другим. Благие намерения разбивались о ее чуть удивленный, рассеянный взгляд. Я не мог понять, играет ли она со мной? Или на самом деле не помнит, кто я такой?       Я пытался продумать, что скажу ей, но всегда получалось неуклюже и грубо. Да и чтó я мог сказать: «Привет, Керри, как поживает твоя мертвая киска?» Или: «Ты помнишь меня? Я сбил твою кошку. Сходим поужинать?» Конечно, я мог просто сказать: «Извини», но догадывался, что за этим последуют мимолетный, лишь слегка удивленный взгляд, кивок и всего одно слово: «Ладно». А секунду спустя я уже смотрел бы ей в спину. Уверен, что она не сказала бы даже: «Ну, пока» или «Увидимся». Я не заслуживал ее внимания. И я не был ей интересен. Я был просто «тем парнем, что сбил ее кошку», а точнее «тем тупым кретином, что сбил ее любимую кошку». И чтó тут можно было сказать? Можно было лишь пожать плечами и пройти мимо. Но просто поставить точку и забыть я не мог. И тому была одна единственная причина – меня она интересовала. Не сразу, но мне пришлось признать этот простой и очевидный факт. Я не встречал более странной девушки. И никогда прежде не влюблялся с первого взгляда.       Несколько раз в неделю мы посещали одни и те же лекции, и на каждом семинаре она выступала с докладом или принимала активное участие в дискуссиях. А я сидел и ощущал себя последним извращенцем, вуайеристом, или как их еще называют, типов, только и умеющих тайком пялиться на обнаженных девушек? Правда, существовало одно «но», формально отделяющее меня от этой похотливой братии, – объект моих притязаний всегда был одет, и никогда – вызывающе.       На ней вечно были простые футболки или столь же простые неброские блузки; последние чаще всего были застегнуты на все до единой пуговицы, не оставляя открытым ни малейшего островка белоснежной кожи. А с наступлением холодов она и вовсе спрятала себя за мешковатыми, не отличимыми друг от друга даже расцветками свитерами. И из-под широкого ворота все чаще выглядывали лишь кончик носа и глаза, да и те – наполовину скрытые длинной челкой.       Но оказалось, что правило: чем больше открыто, тем завлекательней, в случае с мисс Уивер, лучшей студенткой потока, не срабатывало. Чем больше она пряталась за одеждой, спинами студентов и преподавателей, тем отчетливее я понимал – меня влечет к этой странной девушке, притягивает, словно магнитом, как не влекло еще ни к кому и никогда. Но всё, что я мог себе позволить, – это смотреть. И в дни, когда наши занятия не совпадали, я был вынужден отправляться слушать другого лектора, ненавистного до отвращения оттого только, что пусть косвенно, но по его вине, я лишался главного – возможности смотреть, просто смотреть на нее. На девушку, животное которой я убил и так и не нашел в себе смелости подойти и извиниться. И тогда я занимал место в первом ряду и принимал активное участие в семинаре или как одержимый ботаник слово в слово записывал за лектором… всё, чтобы не думать о том, что сейчас происходит в соседней аудитории…       Мои оценки становились всё лучше. И меня это не удивляло.       Я честно пытался, но так и не смог понять, чтó вновь и вновь притягивало к ней мой взгляд? Она выглядела серой мышкой, и если бы я не помнил ее сверкающих от слез и бессильной ярости глаз, то мог бы по наивности счесть ее робкой и застенчивой девочкой, замирающей от любого брошенного в ее сторону взгляда. Таких девочек в университете было достаточно, и ни одна из них не смогла бы привлечь мое внимание, даже если бы, выпив лишнего, решилась раздеться догола посреди аудитории. Но проблема состояла в том, что застенчивой девочкой она не была. Какой угодно, но только не застенчивой и робкой. Если бы меня спросили, я бы сказал, что она была расчетливой. И я уверен, что попал бы в цель. Этот образ незаметной, спокойной отличницы был выгоден ей, для чего-то нужен. И ночь за ночью я мучился без сна мыслью о том, кто разделяет с ней ложе – новая черная кошка или новый мужчина? И чем дольше я наблюдал за тем, как ее по-детски припухлые губы обхватывают наконечник карандаша, тем мучительнее возрастала во мне уверенность в том, что такая женщина просто не может быть одна. Объяснить – почему, я не мог. Но я знал. Просто знал. И собственная одержимость пугала меня все сильнее…       Наташа, моя девушка, как сама она себя называла, или «постоянная подружка», как говорил о ней я, все чаще закатывала мне скандалы. Истерику сменяла очередная истерика, и виноват во всем был я сам. И не только Наташа – юная длинноногая богиня из древнейшего дворянского русского рода – понимала, что я отдаляюсь от нее. С каждым днем. Безвозвратно. Все дальше и дальше. Это видели мои приятели, не скрывавшие, что считают меня идиотом. Наташа была настоящей красавицей, чьи длинные белокурые волосы, улыбка, фигура и походка заставляли каждого проходящего мимо мужчину останавливаться и зачарованно провожать ее взглядом. Но будто красоты было мало, Наташа была еще и богата. Настолько богата, что и в мечтах не могло привидеться мальчику, который до последнего не был уверен, что семье хватит денег оплатить его обучение в медицинском. И то, что деньги все-таки были собраны, виделось ему не иначе как чудом. Действительно, если бы отчим не получил повышение, перспектив в моей жизни значительно поубавилось.       Я сам понимал, что веду себя глупо. Непростительно глупо. Наташа была умницей. Не холодной выскочкой и всезнайкой как мисс Уивер, лучшая студентка потока, но очаровательной и умной девушкой, которую обожали и учителя, и сокурсники. Наташу, и правда, любили все. Даже моя мать, уже после первого общения с «какой-то русской, Даг, ты с ума сошел, немедленно брось ее!» начавшая называть ее дочкой, не скрывала, что мечтает о нашей с Наташей свадьбе.       Казалось бы, о чем я еще мог мечтать, когда со мной рядом была она – самая красивая, умная и богатая девушка на свете? Но я мог. Мог и был не в силах отвести взгляд от невзрачной фигурки в столь же невзрачном свитере, который болтался на ней, словно мешок из-под картошки. Мог и, занимаясь любовью с девушкой, о которой мечтали все до единого мужчины в университете: от профессоров и студентов и до поваров и уборщиков, до боли закусывал губы, чтобы не прошептать имя другой. А Наташа всё чувствовала и била посуду. Плакала и просила меня сказать, чтó со мной происходит. Но я не мог ей сказать. Не мог, потому что боялся признаться даже себе – в том, что сошел с ума, перешел черту… Это было наваждением… наваждением, имеющим имя. И это имя я боялся произнести не только в постели с Наташей. Я боялся просто произнести его вслух. Потому что я знал, чувствовал всем своим существом, тогда – пути назад не будет.       И однажды имя сорвалось с моих губ.       Вот тогда все и началось, сказали бы мы.       С поцелуя, сказала бы она.       С вечеринки, сказал бы я.       И мы оба были бы правы…       Но истина состояла в том, что началось все гораздо раньше. И виновата во всем была кошка – первая жертва нашей любви.