Как больно, милая, как странно...

I 1979-1980 гг.

Как больно, милая, как странно... Александр Кочетков «Баллада о прокуренном вагоне», 1932

1

      Сколько раз представлял я себе разговор со своим лучшим другом…       Чтó я мог бы сказать? Чтó я мог бы услышать в ответ?       Долгое время я верил, что разговор состоится. Рано или поздно. Скорее рано, что не меняло ровным счетом ничего. Не меняло, потому что оправданий мне не было. Я мог искать их сколько угодно, но… всё, что я смог бы в итоге – это пересказать хронологию событий. Ибо врать не имело смысла. К тому времени я заврался настолько, что чаша вранья переполнилась, накренилась и вылила мне на голову свое зловонное содержимое. Не образно. К концу 1996 года я оказался по уши в дерьме. И один Господь, или Дьявол – последнее наверняка ближе к истине, смогли бы растолковать, как при этом всякий раз, встречаясь с соучастницей моего грехопадения, я умудрялся чувствовать себя счастливым?!       «Я ублюдок, Марк». Да… наверное, именно с этих слов мне и следовало начать разговор. Разговор, который должен был всё изменить. И наверняка изменил бы. Если бы состоялся.       Но я собрал чемоданы, испил ледяной колы на устроенном им для меня празднике и ничего ему не сказал.       С ним говорила она. И ее голос, ее, а не мой, выбил почву у него из-под ног, раз и навсегда раздробив жизнь на две половины: «до» и «после». Как когда-то разделилась и моя жизнь. В части «до» она тоже присутствовала. В части «после» ее владения были беспредельны.       И не было четкой границы, отделившей одно безвременье от другого…       Или нет. Была.       Все началось с поцелуя. Так сказала бы она.       Все началось с вечеринки, сказал бы я.       И оба мы были бы правы…       Но истина, в чем нам обоим было так сложно признаться себе и друг другу, состояла в том, что началось все гораздо раньше. И виновата во всем была кошка. Черная кошка, которая бросилась под колеса моей машины. Неказистое создание, одной своей расцветкой пророчившее несчастья и беды, какими дьявольскими силами оно было ниспослано нам тогда?       Мы виделись раньше.       Но никогда не говорили друг с другом. Не провожали друг друга взглядами – ни полными ненависти, ни полными симпатии, ни полными праздного интереса или скучающего безразличия.       Чтобы разгорелось пламя, требовалась жертва.       И когда жертва была принесена, только тогда – наши взгляды встретились. Впервые. И я прочитал ненависть в ее зеленых глазах. Ненависть и ярость, сила которых привела меня в ужас.       Я поднял еще теплое, но уже коченеющее тельце и протянул его ей.       – Ваше? – спросил я.       – Чтоб ты сдох, – от души ответила она.       И именно эти ее слова стали отправной точкой наших отношений.       А окровавленному трупику в моих руках, безобразному, ощетинившемуся черной без единого светлого пятнышка шерстью, олицетворению одновременно и ее боли, ненависти и ярости, и моей ответной инстинктивной ярости, помноженной на стыд, сожаление и отвращение, суждено было стать несуразным антуражем нашей любви, с самого начала больше похожей на ненависть, и ненависти, сотканной из страсти, тайных неутоленных желаний и… любви…       – Меня зовут Даг, – произнес я, когда она отказалась принять мертвое животное из моих рук.       – Очень приятно. – На ее перепачканном слезами и потекшей тушью лице мелькнуло хитрое и злобное выражение, а затем она улыбнулась очаровательной и кроткой улыбкой. – А скажи мне, Даг, – начала говорить она, а я, как дурак, уже расплывался в ответной улыбке. – Такими идиотами, как ты, рождаются? Или ты посещал специальные курсы?       Мои губы все еще улыбались. Но я уже понял, что познакомился с истинной Стервой, именно так – с большой буквы «С». Как «сука».       – Меня зовут Керри, – сказала она и, выхватив омерзительную тварь из моих рук, прижала ее к груди, словно младенца, и зашагала в сторону общежитий. И ни разу не обернулась.       Только тогда я вспомнил, что видел ее раньше. На нашем потоке она единственная пользовалась костылем.       Я стоял и смотрел ей вслед.       А мои губы продолжали улыбаться. Сами собой. Ибо ни сознание, ни разум за эту улыбку не отвечали.