«На двоих одна судьба»

***

      После того как я провалилась во мрак, я будто застреваю посреди пути, и меня сбивает непонятно откуда взявшаяся ослепляющая вспышка. Она появляется неожиданно и ее размер огромен, что не дает шанса избежать столкновения с ней. А после удара с этой световой волной, меня словно откидывает обратно. С огромной скоростью и чувством того, что все мое тело будто горело.       Вскоре все вокруг затихает и успокаивается, а когда я чувствую, что свет вокруг померк и больше не ослепляет, я решаюсь открыть глаза, чтобы встретиться со своей смертью.       Но к своему удивлению, вижу перед собой просто расстилающую в бесконечность белоснежную гладь. Я словно оказываюсь посреди огромной белой комнаты. Здесь много света, но не ослепляющего, а по-хорошему умиротворяющего. Окружающая белизна не сковывает и не пугает, это теплый белый цвет, который создает ощущение порядка, пространства и чистоты.       Здесь … не страшно.       — Ну, здравствуй, дитя.       Позади меня раздается приятный глубокий мужской голос, и, когда я узнаю его обладателя, я оборачиваюсь почти с облегчением.       — Зевс.       Олимпиец улыбается мне и кивает с тёплой улыбкой. Зевс возвышается надо мной, но, как ни странно, его величие не сковывало меня сейчас так, как прежде. В эту минуту я испытала огромное облегчение от того, что передо мной именно он. Пусть я знаю его недостаточно хорошо, и меня не связывают с ним какие-то личные вопросы, в глубине души, я была рада тому, что передо мной … не Аид.       Каждого из нас, так или иначе, мучают мысли о том, каковы твои грехи и как тебе придется за них расплачиваться после смерти.       А на моих руках много крови.       И каковы бы ни были причины появления ее на моих руках, какими бы благородными не были помыслы, и какой бы самозащитой это не называлось, эта кровь была.       Мне приходилось убивать.       Много раз.       Если перестаешь думать о том, что это было зло, которое полубог, практически, обязан истреблять, чтобы не дать ему поглотить этот мир, тебя начинает пугать количество смертей, виновником которых стал ты сам.       Я жила в агрессии, кровопролитиях и видела много беспощадных убийц. Мне приходилось убивать, чтобы спасти себя или того, кто был рядом. Мне приходилось защищать невинных и тех, кто просто не мог постоять за себя. Я была тем, кто, не раздумывая, лишал врагов головы, стараясь не пугаться той крови, что намертво отпечатывалась в моем подсознании.       За моими плечами много войн и предательств, я в своей жизни успела повидать много жестокости и стать свидетелем не одной смерти.       Но и я не была свята.       Мне не была незнакома жестокость, гордыня и желание отомстить.       Я не жила в согласии со всеми нормами морали.       Я не всегда была чутка с близкими. Много лет я жила с чувством глубокой обиды за свою жизнь и свое существование, я горделиво уходила и почти бессовестно пропадала, когда мне это было нужно. Меня не всегда заботили вопросы того, что по мне могут скучать или, что из-за меня человек потом будет жить, много лет борясь с собственным удушающим чувством вины. За мой уход.       Я была ребенком, который повзрослел слишком рано, чтобы мечтать о счастливом конце или верить в спокойную долгую жизнь. Нет, где-то в глубине души, я всегда знала, что умру молодой. Я это чувствовала. И была к этому готова.       И какой бы жестокой и во многом не справедливой ни была моя жизнь, сколько бы препятствий почти сломивших меня не произошло за все это время, сейчас я не жалею о том, как она сложилась.       Это была моя жизнь, и я больше не считала ее никчемной и жалкой.       Я узнала много Великих людей. Меня обучали самые лучшие учителя, которые вкладывали в меня все свои знания и хотели для меня лучшей участи. На моем пути попадались люди, которые наставляли меня и не давали мне сломаться. Они появлялись неожиданно, в самые тяжелые времена, и порой уходили так же стремительно. Но они были. Они были рядом, когда я нуждалась в них.       Мне довелось познакомиться с Удивительными людьми. Я видела героев, воинов, Богов. Я жила в этом мифическом мире и успела погрузиться в него больше, чем кто-то мог бы погрузиться и узнать его за всю свою долгую жизнь. Мне было двадцать лет, а я успела изучить этот опасный мир и понять, что нет ничего невозможного. Я видела столько мифических существ, столько удивительных рас и народов, что теперь, это казалось чем-то поистине великим и достойным такой участи.       Мне было двадцать лет.       Но я благодарю небеса за то, что на моем пути встретились те, кого я теперь могу называть своей семьей. Судьба подарила мне встречу с теми, кто сделал меня такой, какой я была сейчас.       Я научилась дружить.       Я перестала убегать, когда привязанность к окружающим начинала меня душить и пугать неизбежными страданиями за чувства к ним.       Я научилась оставаться рядом с теми, кто мне дорог.       Меня окружали верные и надежные друзья, и я перестала чувствовать ненависть к самой себе, что была такой же для них. Меня больше не пугала эта потребность в общении с ними и я не пугалась той связи, которая обрамляла наши души и связывалась нас воедино. Я не жалею ни о чем, я лишь преклоняюсь перед ними за то, что они были со мной. Что они были в моей жизни. Я чувствую покой на душе когда думаю, что сделала для них все, что могла. Что не дала им в себе разочароваться, что помогла им избежать смерти, научить их чему-то важному, поменять их отношение к каким-то вещам, и, я надеюсь, что успела подарить им свою любовь, уважение и свое сострадание.       Мои друзья лучшее, что было в моей жизни.       За свою короткую, но такую насыщенную жизнь, я успела понять «кто я есть» и «какова цель моего рождения». Я нашла свой путь и свой смысл жизни. Да, я перестала стыдиться своей необычности и смогла приручить свой дар и свои силы, которые смогли спасти близких мне людей и мир в целом.       Я приняла себя такой, какая я есть. Приняла свою природу и родство с Богами, которых больше не ненавидела, как делала в далеком детстве.       Я все это приняла.       И в моей жизни была одна большая любовь. Такая любовь, за которую не страшно умереть. Любовь, которая оправдывает все несчастья, сопровождавшие мою жизнь. Любовь, в которую я никогда не верила и к которой не была готова, нахлынула на меня лавиной, снеся все мои стены и преграды.       Эта любовь сделала меня лучше.       Она сделала меня … настоящей.       Сняла все мои маски и разрушила внутренние стены, отдалявшие меня от жизни.       Эта любовь была в моей жизни. Я нашла человека, который стал для меня Всем.       И только ради этого стоило пережить все, что было со мной в эти непростые для меня двадцать лет.       Я нашла свою семью.       Я любила и меня любили в ответ.       — Не скажу, что я не рад тебя видеть, но боюсь, это будет звучать неуместно, учитывая обстоятельства, которые нас сейчас заставили встретиться.       Олимпиец несколько задумчиво проводит рукой по своей длинной, почти шелковой бороде, опустив на меня взгляд своих чистых глаз.       — Я сделала то, что должна была.       Зевс склоняет голову, словно ища в моих словах хоть тень неискренности или страха.       — Ты спасла его.       Его слова как бальзам ложатся на уставшую душу, теперь до конца потушив беспокойство.       Я не жалею о том, что я сделала.       — Большего мне и не нужно.       Зевс подходит ко мне и в полушаге от меня становится почти в разы меньше, представ передо мной Богом, не намного выше Аида или Ареса в их обличье, когда они оказываются в мире людей.       — Мы с тобой не часто сталкивались, да?       Я скромно улыбаюсь, отражая улыбку самого Зевса.       — Твоя мать много рассказывала о тебе, когда я перестал упрекать Богов в нарушении запретного закона. Я много стал про вас говорить с Посейдоном, Аидом и Афиной в особенности.       Зевс осторожно замолкает, после чего отводит взгляд в сторону, словно собираясь с мыслями.       — Знаю, что вы, полубоги, часто вините меня в том, что вам пришлось пережить в детстве.       Я удивлена темой разговора, но не делаю попытки перебить Олимпийца.       — Но мы Боги, — устало вздыхает Зевс, с тяжелым взглядом осмотревшись вокруг, — У нас есть обязательства перед смертными и, что мы за Боги, если мы перестанем соблюдать их? Семья, дети, все это делает нас уязвимыми, и мы созданы не для этого.       Что врать, я сама одна из тех, кто обвинял Зевса в подобном законе. Еще пару лет назад я мечтала предстать перед Зевсом, чтобы посмотреть ему прямо в глаза, ненавидя его за то, как он повлиял со своим Законом на мою жизнь.       Спустя много лет желание исполнилось: да, я стою перед ним сейчас не в первый раз, но наверно впервые я смотрю на него с должным уважением.       — В то темное время Олимп почти повергся в хаос: Боги готовы были убивать друг друга, если их дети начинали враждовать, — хмурится Зевс, мрачно поджав свои губы, — Кто-то постоянно чувствовал себя ущемленным, все пытались отстаивать права своих детей перед друг другом, а те, кто это не делал, осуждались и порождали очередной хаос.       Зевс возвращает ко мне свой твердый взгляд.       — Я был вынужден ввести закон, который все обязаны были бы соблюдать. Мои мотивы были оправданы тем хаосом, который царил здесь. Разделение больше не было, и каждый стал чувствовать себя равным остальным. Смертные не знают и не хотят видеть второй стороны понятия «справедливость», а ведь она тоже бывает жестокой и вынужденной.       И я … понимаю. Пусть я уже и спокойно относилась к этому прошлому, сейчас я действительно поняла Зевса. Кто-то обязан принимать решения, и, как бы то ни было, они всегда будут для кого-то решением проблемы, а для кого-то возникновением новой.       Зевс прав.       Они Боги и у них другие обязанности. Они вершат свои Законы и свои Распорядки, куда родительские обязанности даже не входят. Они дают нам жизнь и божественную природу, но они не могут гарантировать нам свое участие в нашей жизни.       И нам, полубогам, просто нужно это принять.       — Мы Боги, а не родители. Как бы жестоко это для вас не звучало, — снова говорит Зевс, вытащив меня из раздумий, — Мы не совершенны, но мы здесь только ради смертных и ради вас. Перестанем вести себя как Боги и соблюдать свои обязанности, мир погрязнет в войнах и хаосе без всякого зла.       — Я понимаю.       — Знаю, — кивает Олимпиец, снова как-то тепло мне улыбнувшись, — Именно поэтому я говорю об этом с тобой.       Зевс выглядел властно и величественно, он не казался ранимым или сентиментальным, скорее несколько грубым и прямолинейным командующим, который не склонен к теплым дружеским беседам.       Но сейчас, со мной, он казался кем-то … близким.       Я его … не боялась.       Зевс дарит мне спустя какое-то время долгий изучающий взгляд, под которым я несколько неуверенно жмусь. Но потом Бог уверенно касается моих плеч и разворачивает меня в сторону, где перед нами сразу предстают Золотые врата Олимпа.       Я теряю дар речи, так как та величественность и красота, которые мне открылись, лишили меня этой возможности.       — Бывают в нашей жизни исключительные события, поступки и исключительные люди. — Зевс указывает рукой на представший перед нами Олимп, не видя, с каким восхищением я на него смотрю, — Когда я могу даровать вечную жизнь и место среди Богов. Тебе бы я мог оказать эту честь. Если ты, конечно, хочешь?       Я в полном изумлении смотрю на Зевса, который снова изучающе на меня смотрел, словно бросал мне вызов, а не дарил подарок, о котором мечтает каждый полубог.       Зевс был тем Богом, о котором отзывались крайне противоречиво. Кто-то упрекал его в тщеславности, кто-то в эгоизме и излишней самоуверенности. Но это Зевс и он обязан быть тем, кого боятся. Его величие неоспоримо, как бы ты к нему не относился.       Зевс не баловал нас своей щедростью, теплотой или любовью, нет, Олимпиец всегда олицетворял собой власть. Мы его слушались, его почитали, и даже если не разделяли его требований и законов, мы все равно шли за ним.       То, что он сейчас был готов предложить мне этот «подарок», только доказывало его величие и могущество. Только Зевс мог даровать вечную жизнь среди Богов и сейчас он предложил это … мне.       Но я не чувствую радости.       Снова переведя взгляд на возвышающиеся врата Олимпа, я понимаю, что не представляю себя там. Смысл моей жизни заключался не только в моих способностях, которые я должна была обратить на благо мира, но в тех людях, которые мне были дороги.       Это мои друзья.       Вечная жизнь без них мне … не нужна.       Воспоминания о тех, кто был мне дорог, и кого я любила всем сердцем, отзываются в душе острой раной и вызывают во мне тоску. Поэтому, не мучая Зевса долгим ожиданием, я поворачиваюсь к нему, попадая в плен ласкового и понимающего взгляда Бога, словно он все это понял вместе со мной.       — Я просто хочу найти свой покой, — мягко отступаю я, несколько виновато посмотрев на Олимпийца, — И боюсь, что Олимп этого не то место, где я могу его получить.       Зевс кивает, словно этого ответа и ждал. После чего протягивает ко мне свою руку.       — Я бы все равно тебя сейчас туда не отправил, — усмехается Бог, подмигнув мне. — Только после того, как мы навестили бы одно место.       Я не удерживаюсь от непонимающего взгляда, вызывая у Зевса почти искренний смех. Но вскоре Бог снова возвращает себе скромную улыбку и прежний уверенный вид. Только тон его голоса и взгляд чистых глаз, снова пропитаны напряжением.       — Дай мне руку, Аннабет Чейз, — тепло обращается Зевс, протянув мне свою широкую ладонь.       Когда я вкладываю свою руку в его, делая это уверенно, зная, что мое время пришло, но несколько осторожно, в силу того, что это будет мой последний путь, Зевс не удерживается от шутливого подмигивания.       — Нас с тобой кое-где ждут.       Я не успеваю спросить «кто, где и зачем», так как мы просто растворяемся в заискрившем солнечном свете. Почти через пару секунд, приоткрыв глаза, я с широко открытым ртом встречаю открывшийся мне вид.       Я могла ожидать чего угодно, но только не той величественной красоты, которая меня окружила. Мы оказались посреди цветущего луга с сотней цветов самых разных форм и окраса. Здесь растут розы, ландыши, тюльпаны, здесь расстилаются огромные и богатые ветви спелого винограда. Я словно попала в сказку: здесь слишком красиво, чтобы не поддаться кому в горле.       Такая настоящая и природная красота не могла не тронуть мое сердце. Много ли такой красоты я видела в своих походах и бегах?       Единственное, что вызывает у меня легкую грусть, это лёгкий и приятный бриз, который сразу напоминает мне …. о Перси.       О моем Перси.       Простит ли он мне мое самопожертвование…?       Нет.       Сможет ли он смириться с этой утратой…?       Нет.       Сможет ли он обрести свое счастье, только уже без меня?       Как бы я ни мечтала об этом, но боюсь, что такой роскоши ему судьба не предоставит…       Но, несмотря на все это, я знаю, что Перси это примет. Потому что он поймет. Потому что он сделал на моем месте тоже самое.       Перси… поймет.       А я буду молиться всем Богам, чтобы мой Перси со временем нашел свой покой. Чтобы усмирил свою скорбь и не терзался чувством вины и потери.       Я постараюсь остаться его ангелом-хранителем вне его жизни. Я всегда буду любить своего Перси. Мальчика с изумрудными глазами и темной копной непослушных волос. Мужчину, пережившего не одно горе и не одну потерю близкого человека, внутри которого всегда светит теплый свет и огонь, способный согреть изнутри каждого, кто в нем нуждался. Моя любовь не умрет… вместе со мной.       Она будет жить внутри меня вечно.       Ради него.       Ради моего Перси.       — Где мы?       Я спрашиваю негромко, в силу бурлящих во мне чувств, но Зевс все итак прекрасно слышит.       — Это Блаженные острова, Аннабет. Это наш Рай. Место, где нашли свое вечное пристанище достойные полубоги, погибшие в жестоких и беспощадных сражениях герои, люди, получившие от нас свое бессмертие, и те смертные, чью жизнь судьи загробного мира признали праведной, благочестивой или просто достойного этого места.       Когда я с изумлением поворачиваю к нему голову, Зевс не отвечает мне улыбкой, и все его лицо, прежде освещавшееся теплотой, теперь почти мрачно.       — Я не просто так сказал тебе про Олимп, дитя. Но и не просто так привел тебя сюда.       — Я не понимаю…       Зевс твердым взглядом впивается в мое лицо.       — Я не хочу забирать тебя на Олимп. Не так рано.       Я не успеваю что-то сказать, потому что Зевс продолжает. Он словно стал … торопиться.       — Ты еще не мертва, Аннабет, — властно сообщает мне Зевс, озадачивая меня тем, что сказал мне. — Но ты слишком слаба, чтобы бороться. В реальности ты находишься в состоянии комы, ты близка к смерти, но часть твоей души еще не потухла. Тебя еще удерживают.       Удерживают?       Зевс разворачивает меня к себе и, взяв меня за плечи, требовательно всматривается мне в глаза.       — Ты устала, и твоя душа жаждет покоя, ей не хватает сил вернуться, а может и не сильно хочется. Все твои страдания хотят успокоиться и не возвращаться туда, где ты снова начнешь их подпитывать.       Зевс ждет, когда мой взгляд начнет выражать хоть малейшее понимание, и только тогда заключает:       — Ты близка к своей кончине.       И после этих слов он с некой настороженностью продолжает:       — И именно поэтому я привел тебя сюда.       Я мало что понимаю из-того, что он говорит, и зачем. Я умираю. Все уже решено и мне нечего не осталось. Я устала, он прав. И мне нужен только покой.       — Мои слова про Олимп не были голословными, я готов тебе предложить вечную жизнь среди нас. Но я вижу, что для тебя это не главное и я понимаю, что не хочу забирать тебя к нам именно сейчас.       Зевс путает меня этим, и я теряюсь, не понимая, что именно он тогда от меня хочет.       — Я не хочу оставлять тебя здесь и в то же время не хочу забирать на Олимп, понимая, что ты еще не готова к этому. Я эгоистичен и я этого никогда не скрывал. Но сегодня, я очень надеюсь, что мое эгоистичное желание вернуть тебя туда, где ты должна сейчас быть, не будет считаться таковым для тебя самой.       — Не понимаю …       — Так как ты еще не умерла, я хочу сделать для тебя другое, Аннабет, — твердо заявляет Зевс, тоном, не терпящим возражений, — это будет либо тот самый покой на душе, который ты обретешь и с которым останешься здесь, либо это будет для тебя возрождением чего-то внутри, что позволит тебе бороться. Потому что твои друзья и Перси Джексон сейчас борются за тебя.       Слова о моих друзьях и Перси снова прожигают во мне дыру и Зевс это видит. Он смягчается и почти участливо проводит рукой по моим волосам.       — А теперь, пришло время получить мой подарок, дитя.       Я не очень понимаю, что происходит, но когда Бог с какой-то хитроватой улыбкой кивает мне за спину, я, конечно, оборачиваюсь. И, черт возьми, я практически столбенею.       Меня пронзают жгучая тоска и чувство скорби, которая сейчас стала намного светлее. Я буквально не могу пошевелиться, и мой рот попросту не в состоянии издавать какие-то звуки, потому что я нахожусь в самом сильном шоке за всю свою жизнь. Параллельно с этим на меня накатывает лавина облегчения и безумной радости, я тронута и вместе с этим морально подавлена.       Я не скрываю слез, потому что не могу засечь тот момент, когда они появляются.       Сложно описать, что я чувствую, и какие эмоции одолевают меня в этот момент.       Но я почти счастлива, не смотря на напоминание того, что омрачало мою жизнь столько лет.       Я стою лицом к лицу со всеми своими … потерями.       — Как я горжусь тобой, моя девочка.       Малькольм первый, кто делает ко мне шаг. Оценив степень моего потрясения, когда я не двигаюсь, Мальком счастливо смеется и идет в мою сторону уже увереннее, попутно разводя руки для объятия.       Сразу после этого я срываюсь с места и бегу ему навстречу.       Малькольм ласково обнимает меня, когда я беззвучно падаю ему в руки, жалобно прижавшись к своему главному «Учителю».       — Ох, дитя, ну и заставила ты меня поволноваться. Ты так и не научилась обходить неприятности стороной.       Он снова смеётся, а я только и могу, что крепко обнимать его, не веря в то, что это происходит со мной на самом деле.       — Малькольм ….       Я отстраняюсь, чтобы посмотреть в лицо человеку, который так много для меня значит. Мальком был первым, которого я могла смело назвать своей семьей. Он столько знаний вложил в меня, он столько всего мне дал, что я никогда не отплачу ему этот долг.       — Моя девочка…       Он утирает мои мокрые щеки, сам не скрывая своих слез. Мы так и смотрим друг на друга, выражая в этом все, что было между нами: уважение, преданность и любовь.       — Мне так тебя не хватает …       Смерть Малькольма сильно подкосила меня. Пусть я в то время была другой и запрещала себе много чувствовать, смерть этого человека многое во мне обнажила. Я потеряла с его уходом не только Учителя, но и единственного близкого мне человека.       — Аннабет, я горжусь тобой!       Всего пара слов и они снова вызывают ком в горле.       — Я скучаю, Мальком…       Мужчина только снова меня обнимает и говорит мне несколько слов, которые приручают мою тоску по нему. Мальком нашел свой покой. Я должна найти — свой.       Малькольм осторожно отступает в сторону, позволяя мне с такой же поглощающей тоской встретиться с … Майки.       Этот сатир нашел меня в лесу, когда я сбежала от минотавров, и помог мне залечить мои раны. Майки тогда практически выходил меня. Я была еще ребенком, и этот улыбчивый смешной сатир, которого я порой видела в Гроувере до того, как он стал Паном, стал мне поистине близким. Он был мне не столько отцом, сколько старшим братом в то время. Но по воле судьбе оказавшись в злополучном лабиринте с его друзьями и родными, я потеряла сатира, так и не смирившись с этой потерей.        — Какая красота выросла, ты только посмотри! — усмехнулся сатир, подмигнув мне, — Завидная невеста!       Рассмеявшись, тяну к нему руки, и он со счастливой улыбкой заключает меня в свои объятия.       — Как давно я тебя не видел! Кажется, тысяча лет прошло!       Сатир отстраняется и как прежде по-братски убирает двумя руками мои спутавшиеся волосы с лица за спину. Когда я жила с амазонками мои волосы всегда были заплетены в две тугие косички, чтобы было удобно тренироваться и чтобы волосы не мешали. Многим девочкам волосы вообще остригали, когда видели, что те не убирают их или слишком щепетильно к ним относятся, но мы с Зоей были одни из немногих, кому разрешали отращивать их. Когда я встретилась с Майки, я наверно впервые распустила эти косички, и сатир, восхитившийся тогда открывшейся ему копной мягких белокурых волос, баловал меня тем, что полюбил расчесывать их и всегда любовно ухаживал за ними. Он всегда говорил мне, что я красивая девочка, что я замечательный ребенок, что я умница и уже только потом будущий воин.       Майки видел во мне недолюбленого ребенка и всячески старался согреть меня своей заботой.       У него получалось.       Майки тоже говорит, что гордится мной, но вместе с этим, просит меня перестать скорбить и отпустить его с легкой душой. Майки счастлив здесь.       Следующей ко мне подходит маленькая девочка Таллула, при виде которой меня сковывает огромное чувство вины.       — Привет!       Я присаживаюсь на колени, чтобы обнять ребенка, и не выпускаю ее очень долго. Мне требуется немало времени, чтобы взять себя в руки.       — Хватит плакать Аннабет, — упрекающее говорит Таллула, нахмурив свои детские бровки, — Мне, конечно, приятно, что ты все еще обо мне помнишь, но мне не нравится, что ты все еще винишь себя. Это не правильно. Я все это чувствую вместе с тобой.       — Таллула …       Мне было шесть, и тогда мы с Таллулой жили в одном шатре, будучи подопечными у Амазонок. Таллула не была мне подругой, но будучи еще детьми, мы успели привязаться друг к другу. Девочкой она была серьезной, дисциплинированной и при этом до жути ответственной. Она тоже «враждовала» с Зоей, но не была такой молчаливой, как я. Вот уж что-что, а говорливости Таллуле было не занимать. Но мне это нравилось.       В один из тренировочных дней, когда мы с Таллулой должны были проходить турнир в паре, меня и Зою отстранили из-за того, что за день до этого мы повздорили на глазах у Алкипы. Поэтому Таллуле пришлось участвовать в паре с другой девочкой, но вместо того, чтобы успешно пройти снаряд, что-то пошло не так: девочки не смогли друг друга удерживать, и Таллула неудачно упала со снаряда, ударившись головой.       Сильная черепно-мозговая травма, дырка в голове, перелом ноги. Таллула умерла в нашем лазарете на моих глазах. Я сидела у ее койки, ведя с Таллулой рассудительные речи о том, что она должна выздороветь и поправиться, как вдруг ее сердце попросту остановилось. Это было для меня одно из самых сильных детских потрясений.       Я потом много лет винила себя в том, что связалась с Зоей и подвела Таллулу. Если бы я тогда не стала ругаться с Зоей, я бы прошла турнир вместе с Таллулой и мы бы справились.       Таллула … осталась бы жива.       Сейчас я ласково держу за плечи этого ребенка, не веря в то, что с того момента прошло так много лет. Детская травма перестала быть такой острой, когда я увидела ее сейчас перед собой здоровой и полной сил.       После Таллулы я увидела еще много старых знакомых, жизнь с которыми развела нас по разные стороны. Я была счастлива от того, что мне представился шанс увидеть их и попрощаться с теми, с кем я не успела.       Я с особым трепетом встречаю здесь русскую бабушку Марию, которая помогла мне пару лет назад найти Бьянку. С грустью встречаю новость о том, что ее внучка осталась теперь одна, но Мария убеждает меня в том, что ее девочка справится. Пожилая женщина недолго балует меня утешительными речами, большую часть из них она тратит на то, чтобы внушить мне, что это не мой конец.       — Я видела твою жизнь, когда мы гадали, — черные глаза русской ведьмы почти прожигают меня, — и ты не должна быть здесь так рано. Надо бороться, Аннабет.       Тоже самое мне говорит Рагда, встреча с которой по-особенному мне дорога. Они с Дорой стояли вдалеке от всех, словно несколько неуютно чувствовали себя среди присутствующих, но когда я подхожу к ним обе спешат со мной пообщаться. Если Рагда ласково упрекает меня в том, что я виню себя за их смерть, то Дора почти гневно встречает мои извинения. Старушка и при жизни то меня пугала, сейчас мало что изменилось.       Рядом с ними неожиданно возник Марк, при виде которого я не могла не расплакаться. Парень умер у меня на руках, и я еще долго видела его облик в своих кошмарах. Марк был одним из тех, кто не должен был погибать. Этот парень заслуживал долгой и счастливой жизни.       Марк лишь саркастично отмечает мой потрепанный внешний вид, сказав, что Перси совсем не заботиться о своей будущей невесте. Я только смеюсь, и первая висну на этом большом парне, напоминавшем мне сутулого мишку. Марк один из немногих, с кем я осмеливаюсь обсудить ту войну, которая нас связала. Он по-мужски утешает меня и очень тепло говорит о том, что скучает по своим родным, но готов ждать с ними встречи так долго, сколько понадобится.       Я немного пугаюсь, когда кто-то подхватывает меня сзади, но узнав в этом большом человеке отца Марка, только радостно утираю вновь появившиеся слезы. Марк и его отец вспоминают о Перси, попросив передать ему привет и свое уважение. Марк очень грустно говорит о том, что слышит, как часто и с какой печалью вспоминает о нем Перси.       Я с тяжелым сердцем обещаю им, что передам их слова Перси, даже не задумавшись о том, что я почти как мертва. Но вместе с этим я чувствую что-то в области сердца, словно какая-то ниточка натягивается под ним, обрамляя его чем-то светлым.       Но особенно трогательной становится встреча с ребятами из лагеря: Снорт, Бренда, Алекс, Ли, Тайсон. Я пытаюсь найти здесь Дрю, но когда не вижу ее среди них, с грустью думаю о том, что Дрю нет на Блаженных островах.       Все мы платим за свои грехи и, возможно, цена за ее грех была слишком высока, чтобы оказаться здесь?       Снорт и Алекс радуются мне так сильно, что я не могу позволить себе открыто разрыдаться. Но я так скучала по ним!       Кентавр просит меня передать привет Пайпер, а Алекс шутливо интересуется, когда у нас с Перси свадьба. Я только смущаюсь, толкнув парня в бок, но вскоре снова оказываюсь прижата к нему.       Чем больше меня спрашивают о Перси, тем сильнее становится туго в области сердца и где-то внутри проскальзывает осознание того, что мне есть, что сказать Перси.       Наша история не должна закончиться… так.       Но что еще больше растеребило мне душу, это встреча с теми, кого я не знала лично, но о ком много слышала от одного близкого мне человека.       Я вижу этих двух женщин, которые стояли поодаль от всех нас, но которые смотрели в мою сторону ласково и почти любовно. Одна из них была возраста нашей Сью, а вторая была моложе и сразу показалась мне знакомой, хоть я и не могла вспомнить, где ее видела. Только подойдя чуть ближе, меня пронзило узнавание, и, я шокировано приоткрыла рот, глядя на женщин.       Не может быть…       — Здравствуй, Аннабет.       Молодая женщина протягивает мне свою ладонь и я почти с трепетом вкладываю свою ладонь в ее.       — Меня зовут, Мария Ди Анджело. Я мама Нико и Бьянки.       Я в изумлении смотрю на нее, чувствуя, как меня снова затопляет сочувствие к Нико.       — А я его бабушка.       Пожилая женщина бодро мне улыбается и протягивает свою ладонь для приветствия. Она кажется намного энергичнее меня и той же Марии, я сразу вспоминаю о том, как отзывался о ней Нико. Он всегда вспоминал ее как деятельную и энергичную женщину. Нико говорил, что его бабушка была в их большой семье главной, и все держалось именно на ней. Она не давала всем им погрязнуть в отчаянье, она делала все, чтобы уберечь Марию и ее детей, и его бабушка сделала все, чтобы спасти его самого и дать ему все, что необходимо.       Нико боготворил ее.       И при ее жизни, и тем более после…       — Мы хотели поблагодарить тебя за все, что ты сделала для моих детей.       Мария очень красивая и светлая женщина, ее голос теплый и обволакивающий изнутри, я теперь отчетливо вижу в ней черты Нико и маленькой Бьянки.       Я не стала говорить, что не стоит меня благодарить за то, что я сделала, и не стала тратить время на разговоры о том, что касалось бы меня. Я говорю с ними о том, что важно сейчас в первую очередь для них самих.       — Он скучает по вам. Он очень скучает по вам …       Женщины с какой-то светлой печалью улыбаются, переглянувшись, и, снова вернув свой участливый материнский взгляд ко мне, благодарно мне улыбаются.       — Мы тоже скучаем по нему…       Следующие пару минут меня прорывает, и я выливаю им все, что могло касаться Нико. Рассказываю о том, какой он прекрасный брат, о том, что им не о чем волноваться: Нико не даст случиться с Бьянкой ничему плохому. Я так же упомянула и, что отношения с Аидом у Нико хорошие, что Олимпиец приглядывает за ними и не дает Нико разочароваться в себе. Еще раз.       Женщины случают меня с трепетом и любовной тоской, но бабушка Нико в какой-то момент прерывает меня, видно почувствовав в моих словах горечь от того, что я говорю от лица Нико, который должен был говорить с ними лицом к лицу.       — Просто передай нашему любимому мальчику, чтобы мы его любим, — ласково просит его бабушка, и я в ответ только крепко сжимаю ее морщинистую ладонь, чувствуя снова вставший ком в горле, — Скажи ему, что мы им гордимся! Что мы гордимся нашим Нико!       Его бабушка почти незаметно утирает скатившуюся слезу с моих щек.       — Передай Нико, чтобы он перестал тосковать. Мы с Марией здесь счастливы настолько, насколько это возможно.       Я судорожно киваю, боясь сейчас упомянуть о том, что я могу не вернуться к Нико.       Мария тоже заключает меня в свои объятия, еще раз поблагодарив меня за то, что я рядом с Нико, и за то, что я защищаю их с Бьянкой.       — Когда вернешься, поцелуй от нас моих детей. Скажи им, что мы любим их.       Я снова киваю, надрывно выдохнув, и Мария ласково наклоняется ко мне, чтобы поцеловать меня в лоб.       — Ты вернешься туда, Аннабет. Тебе есть к кому возвращаться.       Бабушка Нико соглашается с Марией, уже требовательно призвав меня бороться. Только когда я осмеливаюсь им кивнуть, бабушка Нико достает из кармана какой-то грубоватый шнурок с неброским кулоном и протягивает его мне.       — Это вещь Нико. Перед смертью я взяла это из его вещей, чтобы взять с собой что-то, что всегда напоминало бы мне про моего внука и что делало бы меня к нему ближе, — с грустью проговаривает женщина и, если Мария ласково обнимает мать, печально смотря на кулон, то я просто еще раз утираю слезы, — Но теперь я хочу, чтобы ты вернула эту вещь моему Нико. Пусть теперь эта вещь напоминаем ему о нас, о том, что мы любим его, и, что мы всегда будем рядом, даже если нас нет в мире живых.       Бабушка Нико протягивает мне этот шнурок и ласково кладет его в карман моей кофты, так же осторожно закрыв карман на замок.       — Эта вещь нужнее Нико, чем мне, — снова поясняет женщина, уже любовно прижав к себе свою дочь, — Каждый раз, когда я вижу Марию, я вспоминаю о своем драгоценном мальчике…       Я только печально им улыбаюсь, клятвенно пообещав, что передам эту вещь Нико и передам маленькой Бьянке все, что они попросили.       Мария напоследок снова обнимает меня и тихо шепчет мне на ухо, чтобы я поцеловала от нее ее маленькую Бьянку, и, чтобы мы приглядывали за ее малышкой. Мария так же просит передать слова благодарности Хирону, Хелен и Сью, которые взяли малышку под свое крыло и заменяют ей родных маму и бабушку.       Встреча с теми, кто был мне дорог, но кого я так несправедливо потеряла, усмирило чувство вины и пожирающую все это время скорбь. Смерть этих бесценных для меня людей перестала быть такой тяжёлой, стоило мне увидеть их перед собой такими… живыми.       Я словно успокоилась внутри и смогла выдохнуть.       И я впервые дышу так свободно. Уходит чувство вины и печали, насыщая меня чем-то светлым и теплым.       Когда все подходят ко мне одной сплошной толпой, вторя мне, что нужно уходить и бороться, я чувствую, что они … правы.       Я не хочу оставаться здесь… сейчас.       Я должна вернуться к тем, кто у меня еще остался.       Потому что найти свой покой я могу только рядом с ними.       Те люди, которые сейчас стояли возле меня, давали мне второй шанс: они почти с силой отталкивали меня к Зевсу, заставляя меня уходить отсюда. Потому что я была им дорога.       Только сейчас я понимаю, что та скорбь, вина и печаль, которые мучили мое сердце, сейчас, усмирившись и потеплев, уступили место желанию … вернуться домой. Туда, где был мой ... настоящий покой.       Поэтому, когда я оборачиваюсь к Зевсу, Олимпиец с серьезным выражением лица подходит ко мне и берет меня за плечи.       — Теперь у тебя есть силы, чтобы бороться, — твердо говорит Олимпиец, сжав мои плечи сильнее. Его властный тон тоже способствует тому, чтобы ему повиноваться, — Так что борись, Аннабет Чейз. Борись! Ведь твои друзья все еще борются за тебя!       И после этого все вокруг меня пропадает.       Снова.