Предатель

Не распутать каменный клубок Тем, кто не был долго одинок. Я безумен? Ну так что же! Не безумнее, чем горы. Поздно! Думать здесь не гоже! Нынче стану я, как ворон: В небесах из синего стекла Будет нынче дважды два крыла. Мельница "Ворон" Когда огромный грохот прокатился по замку, большинство находилось в Зале Двух Стихий — и Сарданапал входил в состав этого "большинства". Догадавшись из-за сирен, которые оглушительно завыли, что звук исходил из глубины Тибидохса — подвала — он тут же, с учителями и парой быстросоображающих учеников, телепортировался к коридору у Ворот — решили не рисковать. И правильно сделали — переместившись в само помещение, они бы оказались соединены с камнями, что довольно неудобно. Академик, крикнув, чтобы никто не ходил за ним, с бешено колотящимся сердцем, бегом кинулся на камни, раздвигая их заклинаниями, но чаще — разнося в щепки. Наткнулся, испепелив очередной валун, на бездыханное тело какой-то девицы; бережно переместил его к выходу, чтобы случайно не уничтожить; продолжил розыски. Обойдя камень, который был так громаден, что Черноморов не решился его уничтожать, он увидел белые волосы, запутавшуюся в ней каменную крошку, он отодвинул камень, пользуясь больше руками, чем волшебством, и увидел кого-то... больше всего он походил на эльфа — такой же светлый, но яркий, неприметный — но и не заметить его было сложно; хотя потом, уже несколько дней спустя, глава Тибидохса так и не смог вспомнить лица юноши. Коснувшись шеи беловолосого, он убедился, что тот мёртв, и, тоже переместив тело к дверям, продолжил свои поиски. Пройдя несколько шагов и оказавшись у стены, он увидел голову змеи, без тела, всю в крови — вот тут ему стало действительно страшно. Не так, когда ждёшь своей смерти на плахе, а так, когда смотришь, как убивают твоего любимого на этой же плахе. Кинувшись к камням, он, за пару секунд расшвырнув все валуны, заметил её тело. Вся бледная, в пыли, казалось, она уже мертва. — Чёрт! Только бы... успеть... Древнир, молю!.. Помоги...те... Все... кто там... есть... — Сарданапал первый раз в жизни просил помощи у Богов. Медузия бы сказала, что это глупо — молить того, в чьём существовании даже не уверен. Скажет ли она это ещё?.. Да хоть что-нибудь!.. Хоть... что... Есть! Жива! — Спасибо!.. — тихо-тихо прошептал академик, моргая, чтобы скрыть слёзы — от кого? От себя? Медузия ведь не видит. Осторожно, точно ценнейший клад, он поднял её на руки и, перескакивая с камня на камень, направился к Ягге, чтобы лично передать ей едва живое тело. Знаменитая интуиция мага подсказывала ему, что в этой комнате более нет никого. Потом он вернётся к Воротам, начнёт проверять их и поймёт, что кто-то сбежал: станет носиться, разыскивать, поймёт, что проникла к ним в мир Чума-дель-Торт, мерзкая Чумиха, старуха, которую он всем сердцем будет ненавидеть — ведь из-за неё, как кажется академику, Меди — его родная, такая близкая, любимая, Меди! — впала в кому на долгие, долгие годы — они покажутся ему столетиями... Но всё это будет потом. А пока что он, полный надежды на скорейшее выздоровление (а потому уж — и примирение) женщины, передал Медузию Ягге, которой помогал, ворча, Феофил. *** Сарданапал, проведя несколько обрядов, которые ну ни как не полагается делать белому магу, выяснил всю ситуацию, с потрясением поняв, что собственноручно толкнул Медузию в объятья брата! Но, какой бы дурачиной он не был, ничего не говоря в течении почти что полугода близкой связи, академик был бесконечно ему благодарен — не сбей он тогда Горгонову, та была бы мертва — огромный валун, который убил Феликса-Александра, предназначался доценту. Главе Тибидохса было страшно. Очень-очень страшно. Он боялся, что Ягге произнесёт, склонив голову: "Прости. Мы были бессильны", — и закурит трубку, из которой вырвется кольцо, порванное посередине — как в символ разорванной бесконечности. Думая об этом, Сарданапал сбивался с заклинания, и приходилось начинать всё заново — а о чём-чём, но о Медузии он думал постоянно. Наконец, когда заклинание поддалось, академик понял, от чего умер Феликс, имеющий дар феникса — стены вокруг Ворот впитали в себя тёмную магию, от которой в таком количестве нет спасения: видимо, один из таких камней и попал в сына Зевса, но сама концентрация магии должна быть поистине ошеломляющей!.. Радовало в этой ситуации лишь одно: клятва, соединившая их, больше не действует — мужчина мёртв, а, значит, смерть уже свершилась. Узнал он и про стражей: нашёл потом голову той девочки, долго смотря в её раскрытые в ужасе глаза и понимал, что, завидев такие глаза у Медузии, он тут же умрёт и сам. Поднявшись с пола, отряхнув мантию, академик сжёг голову, а прах потом развеял по морю — почти так же он поступил и с девчонкой, Азизой, разница была лишь в том, что академик отдал её прах земле, здраво рассудив, что тёмному стражу так будет лучше. *** Год спустя. Солнечный свет освещает небольшое помещенье, отгороженное от других больных ширмой, падает на бледную кожу Медузии, до сих пор не очнувшейся, легко-легко касается её волос, и изредка то одна, то другая змейки вздрагивают, как в предсмертных конвульсиях. Мелкие внешние ссадины и порезы уже давно залечены, осталась только крупные: рана на груди — камень сломал ребра женщине, открытый перелом ноги, сотрясение мозга — с такими ранениями сложно жить. Но она и не живёт — доцент — да что там! — Меди в коме, а потому — ей словно бы плевать на тело, она ведь не чувствует боли. Зато её сильно и остро чувствует Сард — огненными стрелами врезаясь в лёгкие, раскалёнными иголками — под ногти, тяжёлыми, такой высокой температуры, что кажутся льдом, цепями вокруг туловища, обхватывая грудь, пояс, колени, а ещё — виски, глаза. Особенно глаза — он выучил каждую морщинку на ещё совсем молодом лице Горгоновой, каждую чешуйку на её волосах — когда она... получила ранение, морок слетел. Он тихонько касается её щеки — чтобы убедиться: та ещё тёплая, хотя едва-едва. — Сарданапал, — зовёт Ягге. — Уходи, тебе пора. — Ягге, милая, пожалуйста!.. — Нет, — безжалостно отвечает старушка. — Ты пугаешь учеников, они дольше выздоравливают. Да ничем не поможешь твоей Меди! Ты ведь сам это знаешь, мы можем лишь помогать её организму, но ничто не может вернуть её назад, только она сама. — Да знаю я всё, Ягге! — зло огрызается академик. — И мы не можем использовать магию... Нет, должно же быть хоть одно заклинание! — Сарданапал, немедленно прекрати! — повышает голос хозяйка магпункта. — Вот, выпей, — и передает ему стакан с зелёной жидкостью. — Заклинания-то есть, ты ведь знаешь. Дело не в них, а в ней, — кивает в сторону женщины. — В ней самой слишком много магии, и мы не знаем, как её организм ответит на наши заклинания. Ты готов идти на риск? Всё или ничего? — Нет, Ягге, она не может умереть! — качает головой глава Тибидохса, расплескивая жидкость. — Нет, мы... подождём, — и, успокоившись после зелья, он уходит, поставив стакан на тумбочку. — Эх, и за что же вам, молодые, такие страдания? — морщится старушка, вытирая непрошенную слезу. </i>Спустя три года после происшествия.</i> Сарданапал, отложив последнюю тетрадь, устало протёр глаза и посмотрел на мертвенно-бледное лицо Горгоновой; нет, он уже оправился от потрясения, что, возможно, женщина не ипроснётся никогда — хотя что такое, по сути, вечность для бессмертного? Всё. Во всяком случае, когда это касается Медузии. Но проблемы из-за Меди у академика были не только сердечные, но и рабочие — ведь должен же кто-то учить детей нежетиведению? Те учителя, что были присланы Бессмертником, Черноморову не нравились совершенно — он постоянно сравнивал их с Медузией и, что естественно, сравнение выходило в пользу полумёртвой женщины, а живые уходили ни с чем; в прочем, Кощеев и сам понимал, что Сарданапал вряд ли примет кого-либо на постоянную должность, поскольку мужчина верил, что Медузия должна очнуться, а временная работа была не слишком заманчивым стимулом. В итоге Сарданапал выбрал в качестве учительницы Ларису — правда, детям, которые ещё помнили времена с Медузией, она не понравилась: доцент Горгонова, хоть и была строга, пристрастна и часто язвила, но одновременно она действительно любила свой предмет и умела его преподавать, предпочитая практику теории; у новой же учительницы бумажные тесты преобладали над испытаниями, а рисунки и схемы — над живыми хмырями и другой нежитью. Учиться стало безопаснее — но и гораздо скучнее, однообразнее. Лариса ловко управлялась с нежитью и доказывала это, когда те, сбившись в стайки, нападали; но за детей женщина боялась. Медузия лежала, не шевелясь, и иногда академику казалось, что она уже мертва — окончательно. Тогда мужчина, садясь на кровать, осторожно клал голову ей на грудь, пытаясь услышать сердце. Может быть, ему казалось, может быть, это было действиетльно так, да только академик и вправду слышал стук сердца — очень-очень тихий, почти что незаметный, — и чувствовал, как кровь стучит, с упорно-бессмысленными толчками пробиваясь дальше по венам. Он уже почти забыл её смех — он был так редок! — и сам её голос, но глаза — их он никогда не забудет, сколько бы столетий не прошло. Пройдёт ещё несколько лет, и он поймёт, что не помнит ни её движений, ни того, какими красками раньше играли её волосы, как выглядела её загорелая кожа гречанки — только фотографии, хотя бы немного, но будут помогать ему не забывать. Спустя пять лет после происшествия. — Сарданапал, прошла уже половина десятилетия — может, хватит? Зачем верить в то, что вряд ли станет реальностью? — осторожно спрашивает Ягге, садясь на край кровати, где лежит Медузия. Она кладёт руку той на лоб, прощупывает пульс на руках, и всё это — с холодным безразличием невовлечённого врача. — Ягге, да ты, когда кто-то из первокурсников разобьёт себе коленку, и то — теплее относишься! — гневается академик, следя за руками старушки. — Сарданапал, а смысл? — вздыхает та. — Тот же первокурсник, разбивший колено, — живой, а Меди твоя — что мертва сейчас. — Но она не мертва, Ягге! -качает головой академик, крепко сжимая кулаки. — Вот точно: седина — ещё не признак ума, — ворчит заведующая магпунктом. — Зачем мне здесь цирк играть? От кудахтанья толку мало, и я ничем ей помочь не могу. Возможно, будь здесь — как ты говоришь, его звали?.. — Феликс-Саша, он бы смог как-то помочь — родная кровь, как-никак, да и они, несомненно, были близки... — Но он мёртв, и никакая сущность бога его не спасла, — хмурится академик. — Тогда нам остаётся лишь ждать, да телу её помогать, — миролюбиво закончила старушка, положив руку на плечо академику. — Так что, Сард, успокойся и... попытайся жить — без неё. Я знаю, это возможно, — предрекая восклицания главы Тибидохса, продолжила Ягге, — Ты ведь жил до спасения Медузии, так? Вот и вспомни молодость, тебе полезно будет, — посоветовала она, убирая руки и выходя их импровизированной комнаты. Академик, задумавшись, подошёл к кровати и провёл рукой по белому лицу Медузии. "Что? Попытаться жить без тебя? Да она с ума сошла! Как я могу к тебе не приходить? Я всегда буду верить, что ты очнёшься уже завтра!.. Жаль только, что это завтра — не наступит, похоже, никогда..." Спустя семь лет после происшествия. — Эй, Меди, просыпайся! — дружелюбным тоном начал академик, бодрым шагом входя в комнату. — Уже полдень, а ты всё спишь, — открыл окно, впуская свет — он осветил бледное лицо, волосы-змеи, которые уже совсем неподвижны; одеяло накинуто до плеч, руки скрыты этой тканью, видны лишь кисти и очень тонкие пальцы с неестественно длинными, выпирающими, ногтями. — Соня, проснись, — уже поникшим голосом просит академик, беря женщину за руку. Каждый день одно и то же — занятия, Медузия, ночь, занятия... И всё приносит только боль. — Меди, проснись, молю, — целует её ладонь — перстень уже давно покоится в сейфе Сарданапала. Он касается губами её лица, волос, проводит рукой по телу женщины — та никак не отзыватся. И никогда не отзывалась за последние годы. Вздыхает новому, хотя и точно такому же, как раньше, дню и, в последний раз чмокнув женщину в подбородок, — до её губ он боялся касаться, хоть та клятва уже давно и недействительна, — сел на стул и принялся писать конспект к следующим урокам: завтра у него пятикурсники, нужно поосновательнее подготовиться. Спустя десять лет после происшествия. — Академик, уже прошёл десяток лет — какое ещё вам требуется доказательство, что она не проснётся ни сегодня, ни завтра? — немного побаиваясь, взяла его за руку Лариса. Девушка понимала, что это бесполезно — сидеть здесь и ждать, но Сарданапала в кабинете ждут отчёты, а потому она должна была напомнить мужчине о его обязанностях. — А, Лар, это ты... Нет, я буду приходить к Медузии — я верю, что она проснётся скоро, — упрямо ответил, улыбнувшись, мужчина, сжав её ладонь — кожа новой учительницы была явно теплее, чем пальцы Горгоновой. — А вера — основа наших сил, — попыталась изобразить улыбку учительница — получилось просто отвратительно, но Сарданапал этого не заметил. — Вы это каждый день говорите, уже два года я пытаюсь вас уговорить. Пожалуйста, давайте съездим куда-нибудь, выпьем... — предложила она, склонив голову — не могла девушка видеть своего друга в таком состоянии. — А я тебе, Лариса, уже два года как отвечаю: не сегодня, — покачал головой глава Тибидохса. — А отчёты, — продолжил он, подзеркалив одну из мыслей учительницы, — я сделаю этим же вечером. — И это вы тоже говорите уже два года... нет, вру, три с половиной, — грустно усмехнулась она, коснувшись его плеча второй рукой. — Вы и с Медузией-то успевали через раз, а сейчас... — Лариса, прошу, уходи, — оттолкнул её академик, вставая. — Да... Ты слеп своей любовью, — уже находясь вне ширмы, заметила учительница, качая головой. — Возможно, я слеп, но любовь меня пока не оглушила, — донёсся голос из-за белой материи — женщина, чертыхнувшись про себя, вжала голову в плечи — завтра она получит за свою несдержанность. Спустя двенадцать лет после происшествия. Сарданапал, опустившисьв кресло рядом с кроватью Медузии — несколько месяцев назад даже Ягге отчаялась и приказала телепортировать женщину в её комнату, и с того времени старушка лишь раз в день навещала полумёртвую женщину. "За эти года так много изменилось, — думал академик, очаровываясь Медузией — пускай она и не жива, но красавицей так и осталась: длинные волосы, отросшие за дюжину лет, сияли огнём, тело всё так же красиво, лицо — точно куклы, с большими глазами, длинными ресницами, тонкими бровями и бледно-алыми губами. — Но, чтобы не случилось: ещё одно нападение Чумихи, или, может, переворот в магществе — ты останешься всё такой же милой, любимой мной, Меди. Да, а случилось уже многое, — вёл академик мысленный разговор с женщиной. — И, если ты не хочешь пропустить ещё больше — очнись, дорогая, очнись. Вон, я недавно выиграл скатерти-самобранки, когда Лара-таки вытащила меня на Лысую гору — она, кстати, заменяет тебя уже с десяток лет — уже шесть выпусков прошло, и они, кроме твоего имени, ничего не знают боле о тебе. А те скатерти, я верю, тебе должны понравиться..." И, с такими мыслями подойдя к кровати, он докоснулся до её щеки рукой — попытался, точнее будет сказать, поскольку змеи на голове Медузии зашипели, а одна из них даже попыталась укусить Сарданапала, от удивления даже не убравшего руки — он и сам был здесь только по велению призрачной надежды, слабеющей с каждым днём... Но сейчас призрак вновь ожил, и огонь веры запылал в нём с новой силой. — Меди, пожалуйста, Меди!.. Раздался слабый стон, и академик узнал, мгновенно вспомнив его, голос Медузии — голос родной, пробуждающейся, Медузии! — Меди!.. — больше слов не хватило — вернее, слова-то были (академик не раз представлял себе картину пробуждения женщины, сидя около неё вечерами), но вот воздуха катострофически не хватало — в легких, казалось, он застыл и стал одним только радостым порывом: движением рук, слезами из глаз, немного нервной улыбкой на губах — так улыбаются люди, которые уже потеряли веру в свое счастье, а оно быстрым взмахом ресниц объявилось в виде огромных карих глаз Медузии, сейчас удивлённо смотрящих на Сарданапала. — Са... Сард... — чувствовалось, что женщине очень сложно говорить, и она просто не может вымолвить его полное имя. — Меди, милая... — Черноморов, сев на кровать, крепко обнял Медузию, прислушиваясь к биению её сердца и наслаждаясь тем теплом, что исходил от нее. — Ты... задуш... ишь... — закашлявшись, с трудом произнесла только что очшувшаяся. Сарданапал, отойдя от первого порыва, мысленно позвал Ягге, сообщив старушке, что Горгонова проснулась. — Медузия... Мы так боялись за тебя... — заметил мужчина, целуя её лицо. — Сард, — видимо, смирившись с тем, что на большие слова у неё не хватит воздуха, начала говорить женщина, — хватит, — короткая пауза, передышка, — пусти. — Нет, — так же коротко ответил академик, прекрасно понимая, что Меди не сможет ни сказать что-либо ему — как, если он просто заткнёт ей рот поцелуем? — ни отбиться — мышцы женщины атрофировались, и даже двинуть рукой для нее было тяжело. — Больше никуда не отпущу, — продолжил он, самым наглым, но очень приятным для них обоих, способом касаясь её губ. Тем временем в комнату, не постучавшись, зашла Ягге: — Сарданапал! Бесстыдник! Ты хоть понимаешь, какое это потрясение для её организма? Быстро сгинул на нецеловательное расстояние, а то — выгоню! — всплеснув руками, шикнула на Черноморова старушка. Тот, смутившись, отсел обратно в кресло. Медузия, глядя на них смутным взглядом, — видно, не до конца ещё очнулась — осталась равнодушной к последующим словам Ягге: — Ну что, проснулась наконец? С добрым утром! — нахмурившись и кутаясь в шаль, обратилась заведующая магпунктом к доценту. — Да, долгая же у тебя ночь-то была... Но ладно, не будем об этом — болит что? — Нет... ничего... — чуть дернула головой женщина. — А вот это странно, — присела на кровать старушка. — Если ничего не болит — не до конца, значит, отошла ещё от забвения... — нахмурилась она, касаясь рукой лба Медузии. — Сарданапал, посиди с ней, я вернусь через пятнадцать минут — нужно приготовить зелье, которое нарастит твои мышцы, да и чего укрепляющего тебе не помешало бы выпить — "укрепляющее" — это не вино и не коньяк, Сарданапал! — сразу оговорилась старушка, подозрительно глядя на мужчину. — И даже не думай чего выкинуть — не сможешь её видеть до полного выздоровления, — сказала Ягге и, бросив на академика укоризненный взгляд, а на Меди — сочувствующий, телепортировала в магпункт. Медузия смотрела в окно, даже не пытаясь щевельнуться — она и так чувствовала, что не может этого сделать — пока что всеми её действиями правило сердце, разум же запаздывал, ещё не вернувшись, как и память, а потому — взгляд женщины был ясен и спокоен, но глаза были словно подёрнуты туманом — так и в её душе, всё самое сокровенное было открыто, вместе с тем же всякая мелочёвка была пока что недоступна — проще говоря, мыслила она сейчас душой, а не умом. — Меди, — почему-то шёпотом произнёс академик, осторожно касаясь её волос — змейки, уже превратившиеся в волосы, никак не отреагировали. — Я скучал по тебе, — если бы Медузия могла бы говорить, чтобы она спросила? Как долго она провалялась в постели? Почему она в своей комнате, если болела, а не в магпункте? Нет, сердцу это было не интересно, а потому она спросила бы: почему на твоих щеках — слёзы? Или, что было б ещё лучше, она спросила бы прямо: ты меня ещё любишь? Но Горгонова говорить не могла, а потому, когда Сарданапал как можно аккуратнее, точно Меди — кукла из фарфора, положил голову ей на грудь, слушая биение сердца, она смогла лишь с большим трудом поднять руки и начать перебирать его волосы, только слегка перебирая пальцами; попутно женщина отметила, что они очень тонкие — и даже, пожалуй, слишком.