Поцелуи для Венеры

И снятся Молли Волосы Вероники, виноград, Адлер, пауки, лодки, и потом это исчезает, растворяется, как сливки в кофейном напитке, и поддергивается дымкой. Сон Молли необычайно легок и приятен. Правда, она слышит бормотание далекого дождя, шум бегущей крови и тихий шаг, очень тихий, как её дыхание, но не просыпается; чувствует прикосновение холодных пальцев к оголенному плечу. Молли хочет проснуться, сказать Джону, что костюм выглажен, но усталость накрывает её тонкой кружевной вуалью и сознание медленно покидает её. Но разум еще успевает шептать ей: что-то было в этом неведомом прикосновении такое интимное и божественное, что Молли наполняется светом, захлебывается новой страстной кровью. «И может ли человек переживать такие чувства?» — успевает подумать Молли. Она просыпается опьяненной, а в голове — дурман. — Джон! Джон! Но Джон не отзывается. Оглушительная тишина наваливается на Молли, заползает под кожу, рассыпая мурашки. Неужели Джона нет? Молли поворачивает голову и не видит машины. Значит?.. Птица? Жук? Птица погладила тебя, милая Молли? Маньяк? Молли встает. Платье струится и блестит, его воздушная мягкость отвлекает её на секундочку и она не может не отметить, что оно очаровательно. Молли чувствует себя великолепно, свежо, и какой-то дикий заговоренный огонь в ней разгорается из-за прикосновения. Но ничего на плече, ни следа, ничего нет на теле, ничего. Вор? Колье и кольцо при ней. Она спала совсем немного, раз Джон не вернулся, а значит, он бы не успел украсть что-то большое: компьютер, телевизор... Но совесть женщины неспокойна, и она кидается в дом. В тайничке всё на месте: и деньги, и скудные драгоценности. Джон подъезжает к дому, и Молли уже не ломает голову над мелочью. Ничего не случилось — вот и хорошо.

***

— Джон, ты говорил, что это будет ужин, — Молли повышает тон, — а не богемная вечеринка. — Молли, честное слово, мне сказали, что ужин. Молли немного злится, ведь она любит вечеринки только в кругу друзей. Джон сразу же к сослуживцу, и блеск в глазах выдает его с головой. Cтакан виски он уже принял. Молли, как некогда Джейн Эйр лет сто пятьдесят назад, стоит у стенки и хочется ей спрятаться за шторкой. Многие девушки чувствуют себя здесь уютно, кивают мужчинам, обнимаются, открыто смеются, говорят «нет», а глазами «да». Пышнотелые английские розы, девчушки лет восемнадцати с выпирающими ключицами, высокие стройные кокетки, обсуждающие поэзию раннего Байрона (будто они смыслят в этом, думает Молли, ранний Байрон не сдержан и прост). Вечеринка тошнее каторги. Но как бы Молли не строила из себя Дарью Моргендорфер, она хотела быть такой же: красивой, раскованной, освобожденной от тисок стыда и стеснительности, и самое главное — пустыми глазами смотреть на мир. Ведь так проще. Молли спрятала свет, потушила дикий заговоренный огонь и отказалась контактировать с людьми. Молли любит только своих, Молли помогает только своим. Запела Кони Фрэнсис, запела «Siboney», и ритмы потянули многих танцевать: розы обольщали своих мужей, девчушки — зеленых парнишек, и даже к Молли подходит мужчина гораздо выше её, от которого веет статностью, таинственностью. Она видит лишь его руки — бледные, пальцы длинные, узловатые — и запястья с розовыми царапинами. Всё это смутно знакомое, Молли пытается мучительно что-то вспомнить, даже не зная сама что, ей неудобно, и перед ней лишь шарф и очертания шляпы (Молли отмечает про себя, что неприлично расхаживать в таком виде). Человек-аксессуар предлагает ей танец настойчиво, повелительно, и опять Молли слышит знакомые ноты, но не вспоминает ничего. Она решительно отказывает, грубо, чего не ожидала от себя, и удивляется. Аксессуар не спешит уходить, он выжидает, а Молли думает. Почему она не может просто пойти потанцевать, как сделала бы раньше? Почему она не подходит к розам-домохозяюшкам и не поворкует с ними о том-то, как сделала бы раньше? Может, она устала, а может, это Джон изменил её, а может это ранний кризис. Здесь слишком много утонченного и танцующего люду, и Молли собирается уйти. Напоследок, она всё же включает в себе Венеру Молли, преображается, выпрямляется и, делая вид, что прогуливается, идет сквозь пары, сквозь одиночек к своей цели. Преображение подействовало, и многие мужчины, не замечавшие её до сего момента, пытаются пригласить Молли, пытаются задержать, а она отказывает. Джон не может вести машину. Ей приходится садиться за руль, но она, милая Молли, такая неопытная (ночь, лес, река, темная дорога...). Проходит полчаса, пока она заваливает Джона на заднее сидение. Почему-то ей никто не захотел помочь. Господи, какие они лжецы, думает Молли, пресмыкались перед ней, на танец приглашали, а мужа дотащить до машины не могут, ведь их, наверное, пугает то, что она говорит: «Это мой муж, мой муж!». Молли с трудом доезжает домой. Фары не освещают вообще ничего, а от реки идет странное жемчужное сияние, и её зеленые при свете дня воды превращаются в длинные тени, которые окружают и дом, и машину, и виноградник, и вереск. Это всё в моей голове, говорит Молли, это просто монстры в моей голове. Мелькает крамольная мысль оставить Джона в машине, но Молли добрая к своим, она в лепешку расшибется, чтобы помочь своим, и Молли тащит что-то бормочущего Джона домой в спальню, укладывает его и решает поспать в другой комнате (от Джона ужасно разит алкоголем). Вот она, Молли Ватсон, спускается на кухню, дабы выпить чаю на ночь из любимой фарфоровой чашки, но видит человека-аксессуара, сидящего на стуле. — Молли, когда же я уже смогу с тобой поговорить? Ты то спишь, то не танцуешь. Шерлок.