На двоих

       Близится буря.        Небо над Пар Волленом серое, словно пепельное. На западе угадывается ещё былая лазурь ядовитого южного полдня, но и она затухает, удушаемая бесцветной мглой, столь схожей с беспрестанно вьющимся в Тени быстрокрылыми воронами мороком. Облака кружатся пороховым дымом осадных орудий, но серость эта прозрачнее стекла, невесомее горного хрусталя.        Воздух стынет, и дорожная пыль льнет к земле.        Кунандар пустеет на глазах.        Идеальных механизм Кун замедляет вращение своих шестеренок. Первыми с улиц исчезают, подгоняемые строгими тамассран*, неуемные имекари*, после – редкие бесратари* и куда более многочисленные виддатари*. Собирают свои палатки торговцы, да и ремесленники крепче захлопывают двери, опасаясь разрушительной стихии. Последними скрываются под безопасными сводами обязательные атлоки*.        Лишь карашоки* невозмутимо остаются на постах.        Тишина разливается приливной волной меж неправдоподобно гладких громадин стен и узорчатых витражей окон. И всякий звук вязнет в ней, словно в трясине.        Хиссрад идет достаточно быстро, чтобы спешить, но слишком медленно, чтобы торопится. Шаг широк даже для кунари, но тих и ровен, несмотря на тяжесть доспеха, вопреки поврежденной ноге.        Небо хмурится, но надвигающаяся буря Хиссраду нипочем: как части Бен-Хазрат, ему не привыкать исполнять свои обязанности точно в срок, несмотря ни на что, как бы не были они неприятны его естеству, сути, что зародилась случайно, стихийно и никак не хотела вновь предаться забвению. Эту же обязанность, выторгованную безукоризненной службой, её, что почти право, исполнять хочется.        Пусть на душе потом и гаже, чем в самом занюханном борделе Антивы.        Огромные часы на опустевшей площади отмеряют минуту за минутой мучительно-медленно.        Песчинка за песчинкой.        Мерно.        Из одной позолоченной чаши в другую.        С нынешней скоростью Хиссрад дважды успеет не то, что к назначенному часу, но даже до первой мороси.        Но все же спешит. Даже торопится.        Возможно потому, что крохотная часть его души все ещё мнит себя Железным Быком.        Надеется на что-то неясное.        Это приводит в смятение.        Из раза в раз.        Глупая маска шального, свободного, словно ветер бескрайних просторов океана Амарантайн, тал-васгота, приросшая к сердцу – не выжечь, не вытравить до конца. Не расстаться никак. Только в землю навеки лечь с ней, глаза закрыть и вздохнуть в последний раз.        Вдохнуть свежесть рос утренних и трав скошенных, гроз отгремевших.        И тонкий аромат кожи той, чей образ до сих пор тревожит во снах и наяву.        Когда Хиссрад спускается во влажную темень сокрытой от посторонних глаз части главного дома «Опасных намерений», снаружи начинается та самая, в бесчисленном множестве сказаний описанная, непредсказуемая южная буря. Вспышка молнии багряным всполохом зажигает небесный свод, и мириады капель осколками устремляются к опустевшей земле. Отзвуки подобного чудовищным барабанам Глубинных троп грома слышатся даже в каменной клетке подвала.        Его уже ждут.        Молодой арваарад* с молчаливого согласия убеленного сединами ашкаари* привычно проводит Хиссрада по длинному коридору меж некогда переполненных камер. Ныне здесь пусто, зябко, и трепещущая тишина разрывается в клочья любым звуком, шепотом эха разлетающимся, отражающимся то ветра свистом, то трелью птицы.        Собственные шаги кажутся невозможно тяжелыми.        Первый ключ поворачивается с протяжным, жалобным скрипом несмазанного замка и отдается в глубине горестным воплем. Арваарад вдумчиво, покачивая увенчанной закругленными рогами головой, хмурится и приступает к следующему. Хиссрад не торопит, но, как только раздается последний из тринадцати щелчков, без промедлений входит-влетает в камеру единственного пленника этой подземной тюрьмы. Почетного пленника, а для немногочисленных ныне бас этого мира – живого олицетворения того, что Кун всегда, рано или поздно добивается своих целей. Дверь тут же захлопывается, отделяя от всего мира.        Оставляя наедине.        По коже ползут мурашки: здесь холоднее, чем в снежной пустыне за Оркнейскими горами.        А саирабаз почти наг.        На хладном граните распластан.        Бездвижен.        Но маска прорезями смотрит прямиком на Хиссрада.        Снизу вверх, но, кажется, в упор.        И в полутьме иллюзорно сверкают нездешними огнями глаза.        Демонические, зеленые, словно Брешь, что некогда в небе сияла.        Манящие.        Завораживающие коварной магией Хиссра*.        И нечитаемые абсолютно.        Перевитые грубыми стежками губы растянуты в гротескном подобии улыбки.        Хиссраду не по себе.        Железный Бык был бы в ужасе.        Он помнит, как игла впервые пронзила мертвецки-бледную кожу, и выступившие капли крови багрянцем окрасили синюшные губы. Не дрогнувшие. Застывшие этой странной, скверной словно бы искаженной улыбкой из его воспоминаний.        Первый стежок.        Второй.        Третий.        Саирабаз, носившая некогда имя Рэхиис Адаар, в народе названная Инквизитором, не перестает улыбаться. Презрение пополам с превосходством – то, что видимо всем. Отчаяние, отравленное страхом – то, что различимо только Хиссраду.        В частом дыхании.        Слишком широко раскрытых глазах.        Трепещущих едва уловимо крыльях носа.        Нервной ломкости движений.        Быку хочется выбить иглу из рук самой Виддасалы, верной секирой надвое разделить её тело, обагрив землю жарким пламенем живой ещё крови, подхватить на руки свою Рэхиис и унести далеко-далеко, до скончания времен вымаливая прощение.        Хиссрад остается бездвижен.        Он лишь позволяет себе прикрыть глаз, когда над острым локтем, некогда выцелованном, зеленью Тени переливающимся, заносится бритвенно-острая сталь. Видеть этого почему-то не хочется. Но короткий, пронзительный вскрик ничто заглушить не в силах.        С того дня лицо саирабаза словно бы застывает, и даже Хиссрад не в силах ничего различить сквозь эту искусную маску.        Кажется иногда, что и нечего уже различать.        Хиссрад опускается на колени, но саирабаз не реагирует, все так же продолжая сверлить его взглядом. Если не видеть едва вздымающейся груди, можно подумать, что она и не дышит уж вовсе.        А лицо под литьем латунным время словно стороной обошло.        Хиссрад едва удерживается от того, чтобы коснуться ставшей почти прозрачной, болезненной кожи, провести по отросшим с последней стрижки под ноль волосам, тонким, вырванным клоками, но все таким же темным, без капли седины. То, что от рогов срезанных-выломанных на живую осталось, приласкать.        Железный Бык в его душе негодует, взвивается в гневе драконьем, жаждет разнести к демонам весь Кунандар, четвертовать, скормить Архидемону Триумвират и собственными руками удушить Виддасалу.        Взгляд нечитаемый глаз зеленых сменяется на мгновение чем-то слишком знакомым.        Родным.        Сердце ударяется о шаткую клеть груди особенно гулко.        Кадан.        Сердце.        «Моё сердце».        Поруганное.        Растоптанное в пыль.        Хиссрад как никогда не понимает, почему он здесь и сейчас, почему годы назад тал-васгот исполнил приказ Бен-Хазрат.        - Шанедан*, - шипит едва слышно саирабаз сквозь плотно сшитые губы. На кунлате она по-прежнему знает всего с сотню слов.        Но Хиссрад не торопится ответить на приветствие: у него в голове не укладывается то, что он раньше не замечал почему-то, что как должное принимал.        Он здесь.        Он – Хиссрад, хранитель иллюзий.        Но почему он – Хиссрад?        Ради него и его ребят леди Инквизитор Адаар, тогда ещё – просто Рэхиис для всех и каждого, пожертвовала союзом с кунари. Прочитала в капитане наемников то, в чем он сам себе признаться до конца не мог: желание сохранить жизни тех, кто стал близок и дорог, пусть и вопреки даже здравому смыслу, - и поступила так, как сочла нужным. Приняла решение, отдала тот приказ, исполнив который, Бык ни разу не предался сожалениям. Ни тогда, когда Гатт в лицо ему высказал все, что думал теперь о нём, ни тогда, когда его тал-васготом объявили, предателем.        Он получил новую жизнь – жизнь Железного Быка. Окончательно стал тем, кем был уже слишком давно, чтобы это отрицать.        И в полной мере позволил себе со всей силой и теплотой ответить на чувства леди Инквизитора.        Потому что уверен был: ныне есть только он и его Кадан.        И никакого Кун ни за ними, ни между.        Так почему же он предал во второй раз? На этот раз тех, кто для него дороже жизни стал.        Почему?        Саирабаз выпрямляется неловко, покачиваясь, на культю опираясь, но поскальзывается, падает Хиссраду на руки. Колдовские глаза словно бы оживают, трескается ледяная гладь равнодушных зрачков, полубезумно вглядываются они в лицо его, словно ищут что-то. Мелко подрагивает отощалое тело.        Демонические глаза смотрят пристально, и Быку кажется, словно он вновь воплоти окунается в Тень.        Замирают.        Та, что звалась Адаар, хмурится, словно не веря.        Взгляду своему не веря.        И что-то ломается в ней в этот миг.        Слезы, горячие, горькие слезы приходят на смену яду скверной дышащей улыбки.        - Кадан, - услада слуху из её уст всхлипом срывается. Слезы стекают у Быка по рукам.        Но влажно, горячо и солено становится чуть выше правой ключицы. Тяжесть приятная наваливается, и картинка складывается в голове некогда одного из лучших агентов Бен-Хазрат.        Хиссрад – хранитель иллюзий.        Рэхиис* – тайна незримая.        Хиссра – обман, сама иллюзия, Тенью порожденная, во сны проникающая, их обоих сковавшая ныне худшим из возможных кошмаров.        Он подтягивает Адаар к себе близко-близко. Она - легче человеческой женщины.        Их рога, точнее – его рога и то, что осталось от её, соприкасаются с полузабытым годы назад в реальности этой иллюзии щелчком. Бык знает, как вытянуть их обоих из этого безумия, хоть ничего и не смыслит в магии.        - Проснись, - шепчет он, согревая дыханием заостренное ухо. – Проснись, Кадан.        Рэхиис дергается в его руках в последний раз недоверчиво, а после – за поцелуем тянется.        Губы обветренные, сухие, а от побуревших нитей разит металлическим привкусом крови.