Крупицы сахара во лжи

      По весне Гаутер всегда чаще запирается в трактире, от комнат его веет книжной пылью и, если кто и заходит занести ему обед, видит его в доспехах.       Гаутер прячется максимально, всеми ему известными способами. Потому что грудь необъяснимо щемит, доводы Мерлин не привносят ясности, а из открытого окна доносятся ароматы цветов. Дурманит все это, кружит голову.       — Я сломан? — в комнате Мерлин полки заполнены, каждый раз осматривай их — все равно удивишься чему-то новому. На столе сияет шар. На кровати взбитые и нетронутые подушки. Сама колдунья перемещается невесомо, точно подпрыгивает и висит в воздухе перед следующим шагом. Не спешит с ответом.       — В какой-то степени. Да, пожалуй, можно так выразиться.       Гаутеру бы обратиться к механику, мастеру кукольных дел. Да только под силу колдовать с его телом ведьме. Могущественной и мудрой. Товарищу. Другие ведь откажутся.       Все ненавидят Гаутера. За исключением королевской семьи Лионес. Козлиный Грех, прозванный Похотью за попытку возобновить биение сердца, продлевал счастье.       Мальчишка исследовал замок и делился открытиями с такими же юношами. Пылкие, молодые и жадно высматривающие все своим любопытством, принцы познавали мир. Надя была такой же, от этой горячей крови. Только тело ее прозрачное, цветочный лепесток с видимыми на свету прожилками. Она дышит, и слышно. Вся едва видимая, но глаза горят. Надя любила жизнь, Гаутер отворял перед ней двери и открывал в этом мире все, что ей казалось интересным.       Древняя Британия тогда существовала спокойно. Войны не трогали строгих серых башен, не волновали ее разума и не тревожили душу. Развяжи кто их, и сердце быстрее бы сорвалось с тонкой струны.       Бартра и Дензель, юные и беззаботные, уже тогда задумывались, сколь хрупка их сестра. И еще острее понимали, как многим обязаны неизвестному мальчишке, взявшему на себя роль рыцаря. Улыбка чаще озаряла лицо Нади, этого было так много для ее краткого срока жизни. Лекари не давали надежд, что принцесса станет королевой, строгой придворной дамой, которая выгодно выйдет замуж. Ей обещали, она перешагнет совершеннолетие.       Братья с охотой врывались в открытия новых мест для сестры, чтобы жадно вобрать этот ее легкий и неуклюжий смех, чтобы запомнить долгое моргание тяжелых век, чтобы не забыть, как крепко держали в хватке ее белые с венами руки.       Она желала жить.       Мир ей был люб. Прекрасен и неизведан. Что магия, что рутина — она готова была ради всего ринуться вперед грудью и раскрывать тайны. Смотреть на все нескончаемо долго, так чтобы глаза немного болели от напряжения, а от улыбок сводило рот. Забывать о боли в груди, как сгибает туловище на две части.       Она знала, что скоро восемнадцать.       Надя должна была успеть пылко и жарко любить Гаутера, вложить свою жизнь в него и остаться еще не успевшим увянуть цветком.       Бартра и Дензель также беспокойно отмеряли дни, провожали закаты. Их счастье было скоротечно, и даже Гаутеру его нельзя было протягивать вечно. Мысленно они собирали силы для худшего.       Надя же горячо целовала Гаутера, чувствовала частую дробь сердца и забывала сгибаться от боли, предпочитая выгибаться от наслаждения и беспамятно выдыхать любимое имя.       Фантомные боли Гаутера сейчас отражают все, о чем забывала Надя. Только он уже не помнит о ней, как именно чувствовал. Гаутер смотрит на спокойное лицо Мерлин.       — Как мне починить себя? Это доставляет неудобства.       — Забери у старого друга недостающую деталь. Пойдем.       Бартра хранит сердце Гаутера. В его извитках еще есть засохшие капли крови его сестры. Король видит и без своего дара, что мальчишка любил и жертвенно старался спасти Надю. Как, должно, больно будет вспомнить, что их сплетение тел Надя не выдержала. Бартра не винит. Их влекла любовь, привнесла страсть. Никто не повинен, что принцесса была со светлым, прозрачным почти телом — видать слабые органы. И сердце ее, способное крепко любить, в том числе.       Бартра вкладывает Гаутерово сердце в грудину, Мерлин размеренно улыбается, считая, что давно пора. Не стирают крови, отдают как есть. Ничто больше не дурманит головы Греха Похоти. Грудина не ноет. И только тепло воспоминаний вырывается горячими слезами.       Бартра вспоминает все то, что хотел сказать еще в юности, что было застелено горестью от потери. Неуклюжий смех не пронизывал замок, легкие ноги резво не оббегали трон, а глаза не горели, отвлекая внимание от бледного с веснушками лица. Чайная роза закрыла бутон. Теперь же предстоит вновь собрать слова.       — Как я мог играть любовью, сам так пострадав? — голос Гаутера надломленный, порванный, вытащенный из глубин груди. Сгибается пополам туловище. Ему не забыться в наслаждении, не отринуть боль. Она в нем. Жизнь Нади в его кукольном теле, принцесса подарила всю себя. Потому его преследует цветочный флёр, так дурманя разум.       Мерлин не отвечает, она не утешает. Мудро смотрит и оставляет с Бартрой. Из их юности не осталось ни Дензеля, ни Нади. Принцесса умерла юной, закрылась чайной розой. Дензель обратился к богам и ошибся, демонов было не остановить. Не ей об этом думать. Давние друзья знают, что им обсудить. За Мерлин остается затворить тронный зал.