Картинки

"Разговаривать с тобой по скайпу удивительно, - говорит он. - Я слишком привык, что разговор - это текст. А тут не так. Изображение тоже важно. И очень не хватает возможности обнять". Возможности обнять нет уже второй месяц. Миф моей собственной бестелесности не продержался и половины этого срока, так что я прекрасно понимаю, о чем он. Нехватка окситоцина день за днем делает мир вокруг меня все враждебнее и тревожнее. Наблюдать за этим даже по-своему увлекательно: бежит паутинка трещинок по тонкому стеклу моей рациональности, и когда самоконтроль не выдержит - внутрь хлынет океан безумия. "Ненавижу Москву, - ворчливо замечаю я. - В мои планы на жизнь не входило ревновать тебя к другой. Особенно - к другой столице". "Ну, так приезжай", - в который раз предлагает он. "Ненавижу Москву", - повторяю я упрямо. С каждым днем упрямства во мне все меньше. Скоро его не останется совсем. Я побросаю в рюкзак первые попавшиеся под руку вещи, среди которых потом найдется "Ареальная типология префиксального перфектива", но, конечно, не телефон или зубная щетка, и час спустя обнаружу себя у вокзального окошка, покупающей билет на ближайший поезд в средоточие зла, подъездов, бордюров, пончиков, булок хлеба и режущего ухо настырного "а" в предударных слогах.

***

Если вы привыкли пешкодралить по какому-нибудь Дворцовому в феврале, чувствуя как озверевший борей живьем сдирает с вас кожу, или в обманчиво светлую летнюю ночь застревать на Ваське, пропустив разводку, мосты через Москва-реку заплюют вам всю душу: среди них встречаются крытые - с эскалаторами и бегущими дорожками! - и они - о кощунство! - не разводятся вообще никогда. Мы стоим рядом с более или менее отвечающим моим эстетическим запросам Крымским и с неодобрением созерцаем Новоандреевский. Вернее, это я созерцаю Новоандреевский, а Дон с того момента, как я ступила на платформу, не отвлекаясь на всякую ерунду, созерцает преимущественно меня. "Ты словно персонаж из анекдотов о питерских снобах, - заключает он нежно и насмешливо. - Если ты немного сократишь дистанцию, Москва тебя не покусает. А если и покусает, то она не заразная. Я проверял". "Зато она уродливо-лощеная, как глянцевый журнал в заблеванной урне, - раздражаюсь я. - Ну, вот что ты здесь забыл?" Я знаю что, а он знает, что я это знаю. Поэтому он не отвечает, но разворачивает меня к себе, натягивает на мою растрепанную мартовским ветром гриву капюшон парки, видавшей всякие - в основном, питерские, конечно - виды и придвигается близко-близко, почти вплотную. Теперь даже скосив глаза, я могу видеть лишь его пальцы, сжимающие меховую оторочку капюшона, а глядя прямо - только искрящиеся омуты его глаз. "Давай так, - предлагает он, - эту неделю ты смотришь только туда, куда я показываю, и если после этого Москва будет бесить тебя так же сильно, я вернусь с тобой в Питер, а если нет..." "Я не перееду сюда, - заявляю я решительно и категорично. - Пусть я питерский сноб, но жить в этой муравьиной куче - ни за что!" "...А если нет, - невозмутимо продолжает он с того места, на котором я его оборвала, - то ты будешь мужественно терпеть некоторые неудобства пребывания в этом уродливом лощеном муравейнике и приезжать ко мне хотя бы раз в месяц". Руки его между тем прокрадываются внутрь капюшона, чтобы там гладить-перебирать спутанные пряди и греть ладонями заледеневшие щеки. Я мученически вздыхаю. "Ты расстраиваешься без всякой причины, ежик, - возражает он моему печальному сопению. - Если выбирать между тобой и математикой, я выбираю тебя, и это даже не настоящая альтернатива". Его слова с возможной лишь для него легкостью перещелкивает в голове какой-то триггер, и меня начинает отпускать, словно внутри медленно распрямляется пружина, сжимавшаяся с самого дня его отъезда. Я понимаю, сколько во мне накопилось глупых тревог, по приливу умиротворенной слабости и трепетно-щекочущему чувству на вдохе. Все хорошо, все хорошо, нечего бояться... "Не надо выбирать между мной и математикой, - бурчу я пристыженно. - Мы прекрасно с ней уживаемся". "Вот и договорились, - кивает он. - А теперь смотри туда". "Ой, - говорю я, потому что там, куда он показывает, стоят две офигенные оранжевые утки. - Ueui! Кто это?" "Это огари, - улыбается он, довольный произведенным эффектом. - Злые красные утки, сбежавшие из московского зоопарка, но так и не сумевшие вернуться на свою прекрасную далекую родину". "От индюка слышу, - беззлобно огрызаюсь я, восторженно пялясь на этих рыжих эмигрантов. - Ути-ути-ути... У меня там пышки в рюкзаке, достанешь?"

***

Институт языкознания оказывается вопреки моим худшим подозрениям очаровательной обтерханной трехэтажечкой, без заборов, автоматчиков и прочего постылого московского антуража. И попасть туда, что характерно, можно и без пропуска за подписью президента. Местные аспиранты и ребята из Курчатовского, забредшие на огонек, дружелюбны и гостеприимны: показывают штуки, травят байки, советуют книжки и рассказывают любопытное. Чайник, печенье и очаровательный маленький робот, подключенный к чьему-то ноутбуку, добавляют атмосфере уюта, при желании можно представить, что дело происходит не в Москве, а где-нибудь в Петергофе: никаких пустых понтов, лишь шутливые взаимные подначки и привычная тарабарщина знакомой терминологии. "...потому что декларативный парсер, товарищи, - это наука, а статистика - третий вид лжи..." "...дольник, так дольник, мы вообще ни на что не претендуем, нам стихи нужны для изучения клитик..." "...билингвы всячески прекрасны, но для чистоты эксперимента требуются все же говорящие не на эритажном языке, вы эффекты интерференции замаетесь отсекать..." "...а вы какой эпсилон погрешности задали? С каким разбросом у вас Достоевский попадает в самого себя?.." Время от времени в оккупированный нами конференц-зал (маленький темный зальчик размером с пол университетской аудитории) заглядывают люди, мучимые стандартным вопросом "А что, интернета нет?", остаются послушать, потом уходят, чтобы вскоре вернуться с чашкой и еще кем-нибудь любопытствующим за компанию. Возраст любопытствующих колеблется от двадцати с хвостиком до я-читала-вашу-последнюю-монографию. "Москва плоха, но безальтернативна", - сказал Дон в свое оправдание. Я начинаю понимать и скрепя сердце признавать справедливость его слов. В том же Питере случайно такую компанию не соберешь. Но окончательно стену отчуждения доламывает специализированный книжный в полуподвале старообрядческого храма, найти который можно лишь зная куда идешь и ориентируясь по скромным указательным табличкам "КНИГИ ЗДЕСЬ" - все как дома. Мы попадаем туда минут за десять до официального закрытия и закрытие - в лучших традициях питерских тусовок, автоматически возникающих там, где собирается хотя бы два интересных человека - переносится часа на три. "Ладно, - говорю я, когда ночная электричка везет нас к друзьям в Долгопрудный, он же Долгопа, он же Дирижаблестрой, город физиков и подмосковной урлы, парусных лодок и метеоракет. - Ладно, несмотря на наличие некоторых неприятных ощущений, готова признать, что это не изнасилование". Дон беззвучно смеется. "Что?" - спрашиваю я с подозрением. Он мотает головой и ржет уже в голос. "Эй, - пинаю я его, - милый мой вожатый, меня спасавший семь и больше раз, по какому поводу веселимся?" "Данте?" - уточняет он. "Он самый, - подтверждаю. - Так что за повод?" "Да так, - отмахивается он. - Ты все еще питерский сноб, о моя Беатриче". "Это почему?!" - возмущаюсь я. "Ну, как тебе сказать? Ты только что широким жестом повысила Москву от помойки до борделя". Я задумываюсь. Крыть нечем, впрочем... "Кажется, ты пропустил последний апдейт", - говорю я. "М?" "От борделя до первого круга ада. Место паршивое, но компания компенсирует". "Окей, - улыбается он, - засчитано. - И прибавляет: - Кажется, я годный Вергилий". "Факт, - соглашаюсь. - Хотя в этом контексте ты, мой родной - Эвридика".