Картинки

У нас нет традиции отмечать годовщины, у нас вообще туго с любыми социальными конвенциями, тем забавнее, что каждое седьмое апреля повисает в воздухе неименуемым призраком Того Самого Дня. Даже не первое "люблю" - первое "влюблен", которое он выдает с оговорками и паузами на несуществующих запятых. Крутит чашку в длинных чутких пальцах, отводит глаза, роняет: "Вопрос касается нашей совместной стратегии", - и замолкает. "По-русски", - прошу я, улыбаясь, потому что у нас в то время вообще много проблем из-за недостроенной вавилонской башни взаимопонятного языка. Например, он говорит "токен", имея в виду игровую монетку из задач по ТПР, а я понимаю это как термин из своей науки, обозначающий последовательность символов между двумя пробелами. И так до бесконечности. "По-русски", - прошу я. Это кодовая фраза для "Дорогой мой марсианин, ты опять перешел на свой инопланетный язык. Снизойди же до меня, недалекой, и изволь выразиться так, чтобы я хоть что-то поняла". "Я думаю об этом в терминах теории игр, - говорит он. - Я не буду, если тебя коробит". "Нет проблем, - отмахиваюсь. - До тех пор, пока ты объясняешь термины, думай, как хочешь". "Терминов не будет, - заверяет он, потом встречает мой вопросительный взгляд и объявляет: - Я уже долгое время нахожусь на грани серьезной влюбленности в тебя. С этим нужно что-то решать". Я ничего не отвечаю. Я оглохла и оцепенела. Жар и паника накатывают на меня по очереди, затягивая узел в груди и опаляя скулы. Гораздо позже мне будет еще и стыдно за то, что всю сложность и неопределенность наших отношений он вытаскивал на себе, а я только смотрела на него расширенными, перепуганными глазами и забывала вовремя делать вдохи и выдохи. Сколько раз я обещала себе спросить у него: "Дон, я нравлюсь тебе?", сколько раз воображала, каким спокойным будет мой голос, каким шутливо-серьезным тон... Сколько? Много! Но это он сейчас говорит: "Я умею разыгрывать эту ситуацию в разные стороны. Например, мы можем попробовать встречаться. Я верю в свою и твою адекватность и способность разговаривать, если все внезапно скатится в какой-нибудь невообразимый треш. Не то, чтобы я думаю, что скатится... Или мы можем остаться в дружеской парадигме. Наверное. Если я правильно понимаю, как работает моя голова. Что скажешь?" Я много раз представляла, как спрошу, нравлюсь ли ему, но не спросила. Почему? Я так и не придумала, что буду делать, если он скажет "да". Но в эту минуту, когда все происходит по-настоящему, а не только лишь в моей голове, я не могу ни поставить мир на паузу, ни раскрутить его в обратную сторону, как бы мне того ни хотелось. Хотелось ли? Еще как! Но из всех слов - возможных и невозможных - я почему-то выбираю это, нелепое, несообразное и - главное - ни разу не являющееся ответом на альтернативный вопрос. "Ладно", - говорю я. "Ура", - отвечает он очень серьезно. Так все начинается.

***

Что бы он там ни утверждал, но "способность разговаривать" отнюдь не входит в число наших сильных сторон. Нет, разумеется, мы умеем разговаривать - о телескопах, о том как задача про волка, козу и капусту прелестно обращается в граф, о том, откуда теоретическая лингвистика взяла, что существует один и только один семантической метаязык, о табасаранском национализме, о стилевых нюансах загадок городского ориентирования и о такой неведомой-чудовищно-бессмысленной-хрени, о которой вообще никому (я надеюсь!) не приходит в голову разговаривать... Но мы совершенно не умеем говорить о наших отношениях. Это как жевать стекло: больно, страшно, глупо и хочется побыстрее прекратить. Однако негласный Кодекс Бесстрашия и Откровенности, принятый нами по умолчанию в самый первый день и с тех пор трепетно соблюдаемый, заставляет нас раз в некоторое время пытаться обсудить не какую-нибудь, а именно эту тему. У меня в голове больше тараканов, и потому я инициирую выяснение отношений чаще. "We have a problem, Houston", - обычно говорю я. Однажды он признается, что эта фраза поначалу пугала его до мурашек по коже: он все ждал, когда я резюмирую "Ничего не получается" и прекращу игру в одностороннем порядке. Но я только объявляла новые и новые челленджи, и фраза начала... заводить. Что считается прелюдией в нормальных парах? Поцелуи и ласки. А у нас? "We have a problem, Houston". Смейтесь. Даже мне смешно. Но что поделать? Он - маньяк, помешанный на задачах повышенной сложности. Математики все такие, профессиональная деформация в чистом виде. "Меня можно и нужно трогать", - говорю я где-то в конце апреля. Он несколько удивленно смотрит на мою протянутую ладонь, одобрительно кивает и, уже подавшись навстречу, с вполне оправданным сомнением замечает: "Кажется, что тебе это не очень нравится". "Не кажется, - подтверждаю я. - Мне не нравится". Его рука повисает в воздухе, а глаза наполняются какой-то растерянной, болезненной печалью, едва ли не мукой. Он молчит. Когда я говорю то, что его огорчает, он всегда молчит. Я знаю, за его безалаберностью и раздолбайством многие не замечают, насколько он самурай. В смысле, "живи так, как будто ты уже умер", и прочее сокрытое в листве... Он все переживает стоически, мужественно, без протестов и возражений, не торгуясь, принимая реальность как единственно возможную данность. Нередко я чувствую себя рядом с ним самодуром и деспотом, эдаким дайме, требующим от него время от времени совершать харакири. Но я знаю, что это непоправимо, что без его способности понимать и принимать меня со всеми моими вывихами и вывертами наши отношения быстро и необратимо пошли бы прахом. Даже сейчас. А тогда ему и вовсе приходилось любить за двоих, в то время как я лишь позволяла себя любить. И даже это было для меня почти слишком. "Я могу обсудить с врачом, - продолжаю я, не глядя на него, но физически ощущая его безраздельное внимание. - Но мне кажется, что я без того достаточно в теме и знаю правильное решение". "Какое?" - спрашивает он. Не все умеют спрашивать так, как спрашивает он: желая получить в ответ правду и только правду, и не желая использовать эту правду во вред. Он настаивает, что последняя опция работает ограничено и далеко не для всех - я чувствую себя самым оберегаемым человеком в мире после Английской Королевы. "Какое?" "Fake it till you make it", - отвечаю я и встречаю его взгляд. Почти с вызовом, словно это он в чем-то передо мной виноват. Он смотрит спокойно и внимательно, так, как смотрит всегда, и ждет, не скажу ли я чего-нибудь еще. Но я уже все сказала, и теперь буду молчать даже под пытками. "Принято, - объявляет он, решительно отыскивает мои уже спрятанные в рукав пальцы и, сплетая их со своими, вносит дополнительный пункт в Кодекс. - Если захочешь мне врезать, просигналь заранее". "Постараюсь", - обещаю я. Рука у него теплая, почти горячая, и я ловлю себя на крайне утилитарной и предельно неромантичной мысли: об него можно греться... Это свойство давно уже не является определяющим, но... Оно все еще в силе.

***

В мае холодно, что неудивительно. Удивительно то, что Дон, совершенно не замороченный на всякую сентиментальную чушь человек, периодически превращается в трогательнейшего из романтиков, решающего, что моя жизнь недостаточно прекрасна и удивительна, потому что в ней не хватает чего-то вроде мороженого из кокосового молока или возможности засыпать, глядя, как горят дрова в камине. Собственно, никаких других особенных причин ехать в загородную глушь и грязь мне не предлагается. "Там тихо, нет страшных людей и можно смотреть на огонь", - говорит он. И я решаю, что этого вполне достаточно, и еду с ним. Смотреть на жаркое до рези глазах пламя, закутавшись в огромный и почти не колючий плед, читать госпожу Тань Аошуан, говорить о ерунде и украдкой любоваться его выразительным профилем действительно доставляет изрядно. За окнами воет ветер и мигают огоньками кружащиеся над Пулковскими высотами самолеты, камин неистово гудит, словно за прозрачной дверцей бушует пойманный в ловушку огненный элементаль, жизнь кажется не только крайне познавательным, но и весьма приятным экспериментом. Потом, около трех ночи, меня начинает рвать. Сначала меня рвет тем, что я съела, потом заваренным для меня ромашковым чаем, потом просто желчью. Потом я сижу на табурете у раковины, из зеркала на меня пялится жуткая бледная физиономия, с темными кругами под глазами и испариной на лбу. У меня раскалывается голова, меня отчетливо знобит и мне очень весело, что для меня есть вернейший признак высокой температуры. "Ты бестолочь, - говорю я своему отражению. - И чучело". Отражение скалится в ответ. Возвращается Дон, на ходу засовывая мобильный в карман джинсов. Полчаса назад он поднял на ноги всех своих знакомых и знакомых знакомых, и сейчас кто-то из этих несчастных едет в ночь, дабы вернуть нас в цивилизацию, где нет каминов, зато есть жаропонижающие и, при необходимости, врачи скорой помощи. А сейчас он разговаривал со всеведущим Драйзером и, судя по отрывистым "да", "нет", "понял", "проверю", получал от него многосложные инструкции по диагностированию у меня всего на свете - от аппендицита до отравления угарным газом. По моему глубокому убеждению, у меня нет ни того, ни другого. "Это просто мигрень, - говорю я Дону, когда тот садится передо мной на корточки и спрашивает, как и где болит моя голова. - Или вирус. Или - с моим бешеным везением - и то, и другое". Он кладет руки мне на колени, и этот жест почему-то кажется мне совершенно ошеломляющим. Я до сих пор помню ощущение. "Тебе плохо, а я не могу ничего сделать, - говорит с отчетливо различимым и непонятно к кому обращенным протестом в голосе. - Так быть не должно". И внезапно для меня все делается простым, как таблица умножения на два. Я решаю, что моя тревожность, вообще говоря, не стоит выеденного яйца, и торжественно постановляю лишить ее права голоса во всем, что касается этого инопланетного существа, неубедительно прикидывающегося человеком. Существа, за которое я выйду замуж, потому что - черт побери! - если кто-то вообще выходит замуж по какой-то стоящей причине, а не просто потому что так заведено с каменного века, то именно поэтому... поэтому... почему? Я не могу сформулировать. "Остановись, мгновенье, ты прекрасно", - говорю я. И прибавляю: "Это смешно". И еще: "Жаль, что тебе не смешно". Я не помню, что он отвечает. Но я помню, как на обратном пути он гладит мои волосы и придерживает мою голову, лежащую у него на плече, когда дорога делается слишком тряской. Но я все равно не сплю, потому что если заснуть, то можно все это пропустить.