Картинки

Меня поймут те, у кого в нежном возрасте случилась неподходящая школа и не случилось приличной компании. Девочки, которые в тринадцать не знают, как кокетничать с мальчиками, но знают три закона диалектики и четыре термодинамики, взаимопонимания с одноклассницами, как правило, не находят. Конечно, Симона де Бовуар благословляет нас из-за жизненного горизонта событий, но пройдут годы, прежде чем мы об этом узнаем. Тем не менее, в пятнадцать мы меняем школу, учимся программировать на каком-нибудь экзотическом языке, вроде Haskell, едем в летний языковой лагерь, втягиваемся в левополушарные соревнования - олимпиады, конференции, мат- или физбои, ЧГК... Мы обзаводимся первыми интересными знакомствами и к шестнадцати-семнадцати почти полностью оправляемся от "золотой поры жизни". Но печать раннего одиночества не стирается до конца. Многие мои знакомые до сих пор носят ее на себе. Посмотришь по сторонам - беловоронья стая да и только. Тех счастливчиков, что не разделили общую судьбу, можно пересчитать по пальцам. Он - один из таких, и по нему это хорошо видно. Он свободнее, непринужденней, никогда не смотрит исподлобья, не кусает губы и ничего не боится. А еще он азартен, насмешлив, прямолинеен и уверен в себе. На его фоне я - туго затянутый мешок с комплексами, из которого наружу то и дело прорываются мании, фобии и неврастении. Или, по крайней мере, была им, а теперь он учит меня играть с реальностью в кошки-мышки. И с каждым годом у меня выходит все лучше. Термин "антипаранойя", разумеется, придумал он. Я в ту пору была слишком озабочена точностью, устраивала преподавателям формально-логическое побоище на каждой сомнительной классификации и не имела привычки фривольно обращаться с терминологией любого рода во славу эпистемологического анархизма. Он не то чтобы ходил за мной, а я не то чтобы звала его, но мы то и дело оказывались где-нибудь вместе, а там искали повод увидеться снова - чтобы договорить о санскрите, Стругацких, игромеханике Warcraft, эзотерических языках программирования, репортажной фотосъемке... Ветки неоконченных разговоров множились и разрастались, превращаясь в непролазные дебри, а предлоги для встречи делались все более и более экзотическими. Однажды мы сидели в проходе битком набитого зала ДК среди съехавшихся со всей страны паломников-буддистов, внимая жуликоватого вида ламе, и под удивленно-неодобрительными взглядами своих соседей кощунственно поднимали руки на вопросы "Кто считает, что он - это его тело?", "Кто считает, что он - это его мысли?" После чего, вконец обнаглев, громким шепотом обсуждали логические следствия из картезианского дуализма. Короче говоря, на той лекции о Гумилеве в хипстерской "Эрарте" мы оказались не совсем случайно, хотя и не с целью поглазеть на современное искусство или просветиться относительно творческого и жизненного пути Николая Степановича. - Как я понимаю, наши места там, - сказал он, указывая на стулья в углу. Места, и правда, смотрели на меня - с двух сторон стены, с третьей он, а впереди, так уж и быть, прочий люд и лектор. Идеально. - Слушай, а в университете ты тоже так садишься? - спросил он, пока мы пробирались к облюбованным стульям. - Чтобы в спину никто не смотрел? Я смутилась, мнительно почуяв в его словах насмешку. Уж кто-кто, а он точно не забивался в угол при каждом удобном случае. - Здесь есть и другой вариант, - выложила я козырь врожденного занудства и беса противоречия. - Возможно, я сажусь так, чтобы сама смотреть всем в спину. - Вот оно что! - уступчиво подыграл он. - Антипаранойя! - Дефиницию, будьте добры. - Как параноику кажется, что за ним все следят, так антипараноику, что он следит за всеми. С того дня "антипаранойя" приклеилась ко мне намертво, сделавшись сначала благодатнейшей почвой для шуток и отмазок, а после превратившись в самую мою первую и поныне самую любимую игру с недружелюбной реальностью - шпионскую. Вы когда-нибудь играли в шпионов? Нет, не так. Вы вообще во что-нибудь играли после, скажем, пятого класса? И я, конечно, не про футбол и не про шахматы. И даже не про ролевые игры. (Избавь меня скорая и милосердная смерть от людей, извращенно понимающих последнее. "А чем вы увлекаетесь кроме науки?" - "Ну, мне нравятся ролевые игры... Нет, не те ролевые игры. Нет, представьте себе, в этом мире есть еще кое-что помимо секса".) А вы помните, каково это, играть? Нет, опять не так. Вы помните взрослых? Давайте, вспоминайте. Вот вы беззаботной ватагой повисли на алыче во дворе, а из окошка третьего этажа какая-нибудь тетя Дуся орет: "Что ж вы творите?! Вы же ветки все переломаете!" И тот, что у вас за предводителя (и не потому что самый наглый или у него тетрис на восемьдесят игр, с гонками, змейками и всем таким, а потому что самый сообразительный), первым спрыгнув с дерева, кричит: "Вражеские гуманоиды проникли на корабль! Эвакуируемся!" Потому что это, конечно, никакая не алыча, а космический шаттл, готовящийся к взлету. И вот бесстрашная команда с пронзительным визгом осыпается с веток и бросается врассыпную. Во что вы будете играть весь остаток дня? Ясное дело, в проникновение на занятый противником корабль: залезть на дерево так, чтобы ни тетя Дуся, ни тетя Фрося, ни баба Маня вас за этим занятием не застали, и принести трофей - несколько несъедобных, раздавленных в спешке ягод. Взрослые вечно не дают поиграть. Им жалко испорченные вещи, они боятся отпустить вас в соседний двор через дорогу, они не могут подождать с обедом или ужином, и для всякой погоды, всякого времени года у них найдется свое отдельное "нельзя". Так вот, хорошая новость - вы больше не ребенок и не обязаны их бояться или слушаться. Плохая новость - один такой взрослый уже засел глубоко внутри вас и теперь вечно следит за вами и орет по поводу и без повода. Хотите свободы? Убейте его. И добро пожаловать в наш бойцовский клуб. Первое правило? Разумеется, не говорить о бойцовском клубе. Все взаправду. Смекаете? - Этот дом следит за мной. - Который? - Тот, похожий на женскую тюрьму. - А есть гендерные различия? - хмыкает. - Тот кирпичный? - уточняет. - Да, он. Куда не пойду - везде он. - Что, точь-в-точь такой? - Нет, конечно, он маскируется. Думает, я его не узнаю. Что это, не знаешь? - Хрен поймешь. Но вон там явно камеры. - Вот. Же. Черт. Ладно, проведем рекогносцировку. Ты со мной? - Я на стрёме. - Трусливый марсианский шпион. - Я попрошу! Разведчик. Или агент. - Смит, - бурчу я и, пригнувшись, короткими перебежками направляюсь к любопытному строению... - Партия сказала "Надо!" - Комсомол ответил "Здесь?!" - А что тебе не так? - удивляется. - Людей многовато. И шумно. - Так оно и хорошо. Не все услышат и не все разбегутся. - Напомни потом, чтобы я взяла-таки в Бюро задание на твое устранение. - Ваша разведка не одобряет насильственных методов, так что я тебя не боюсь. - Напомни потом, чтобы я напомнила тебе эти опрометчивые слова перед страшной и мучительной смертью. - Я запишу. Все, хорош время тянуть. У меня телефон подыхает. Я послушно взбираюсь на постамент, не чувствуя под собой дрожащих ног: - Российской коммунистической партии посвящаю! - объявляю я, и получаю в награду первые удивленные взгляды прохожих. Он же отходит в сторону, делая вид, что совершенно не при чем. И вообще знать меня не знает. Коварный марсианский шпион! Я собираюсь с духом и, увеличивая громкость с каждой строчкой, продолжаю: - "Время! Начинаю про Ленина рассказ! Не потому, что горя нету более! Время потому, что резкая тоска стала ясною осознанною болью!.." - Слышал, кто-то травит преподавательницу религиоведения? Тоном Драя легко обмануться. Может, например, показаться, что он не одобряет. В действительности же он скорее заинтригован, ибо мне он, в отличие от злополучной преподавательницы, сочувствует. - Я не травлю. Я просвещаю. - Аятами Корана? - Там был не только Коран. - Она тебе зачет не поставит. - Она не поставит - комиссия поставит. И вообще, я ничего такого не делаю. Наоборот демонстрирую знание предмета. - За такую демонстрацию пятнадцать суток дают. За хулиганство. - А также премию, внеочередное звание и отпуск за успешное завершение миссии. Забор с колючкой - "Водоканал". Под забором свалены зеленые мешки. Надпись на асфальте: "Салатовая революция". Два задумчивых взгляда. - Ваша работа? - спрашивает. - Информация засекречена, - отвечаю. - Хм. Предлагаю обмен оперативными данными. - И что ваша жалкая марсианская разведка может предложить Бюро? - Лекцию по парусной оснастке? - Еще? - Цитату из Маркса о профессиональных революционерах? - Уже интереснее. Еще? - Смешные факты про раскраску графов? - Забили. Начинай. Посылка. На скучном пакете Pony express приляпано самодельное "Совершенно секретно. Лично в руки. Не влезай - убьет. Не кантовать". Дюма с любопытством вертит-кантует оное, когда я вхожу. - Это тебе, наверное, - говорит он и не без сожаления расстается с интригующей штукой. - Почему "наверное"? - спрашиваю. - Написано "Секретном агенту Бюро мер и весов". - Спалил, зараза марсианская! - жалуюсь я в пространство и вскрываю пакет. Блаженно внюхиваюсь в его содержимое. - Придется тебя вербовать, Дюм, ибо твое устранение - страшная потеря для человечества. - А что там? - с энтузиазмом вопрошает готовый быть завербованным Дюма. То ли до него уже долетел аромат, то ли у меня все написано на лице. - Споры сибирской язвы, - не могу испортить игру я. - Тащи кофемолку, будем инфицироваться. Я не-до-стою тебя. Это факт. Я устала, я занята, я хандрю, мне сейчас хорошо и без тебя. Ты пишешь: "Ты читала "Алеф" Борхеса? Не понимаю тут одну фигню про экономику или вся экономика фигня? Выздоравливай, не хандри! Я послал тебе на кафедру кофе. Желхаисто!" Я не отвечаю. Ты пишешь: "Все в порядке? Можешь не отвечать. Кофе дошел? Регистрирую нас на "Бегущий город" в категорию "Сфинкс". Желхаисто!" Я не отвечаю. Ты пишешь: "Скоро приеду. Все хорошо? Приеду, буду варить тебе кофе. Ты - умница, это мир - фигня. Желхаисто!" Желхаисто, желхаисто, желхаисто... Мне кажется, вся моя жизнь с тех пор, как ты - мой, стала погоней за этим недосягаемым "желхаисто". И я так хочу действительно быть здоровой и счастливой для тебя. А еще для тебя хочу быть умнее и лучше. Для тебя хочу быть такой, какой ты, идиот несчастный, почему-то продолжаешь и продолжаешь видеть меня. А я не такая! Я хуже, глупее, ленивее, во мне столько дыр, что я вся - одна сплошная дыра. Как ты можешь вот так бесконечно, так всепрощающе, что даже без твоего прощения я всегда тобой прощена, так убедительно, что я верю, даже когда не собираюсь верить, меня любить? Дурак. Знаешь, как это тяжело? Я ничего ни про что не понимаю, ничего ни про что не знаю, и я тебя ни капли не достойна. Уйди! Найди себе другую, любую, достойную. И желхаисто сам! А ты говоришь: "Здравствуй!" И обнимаешь меня. И от тебя пахнет свежеобжаренным коста-риканским кофе, сладким и кислым, моим любимым. У тебя с собой подарки без повода, которые даришь только ты - цветочные карты со строчками хайку, слишком острые для меня изогнутые ножи и книги, которые я действительно хотела прочитать. Только ты знаешь, что я хочу прочитать, только тебе это интересно. Ты приехал с разговорами, и ты способен говорить даже о религии так, что тебя не хочется задушить. Ты привез вопросы, записанные в блокнот этим ужасным почерком человека, которому плевать, какой у него почерк. Четыре для затравки, а дальше - как пойдет. И счет пойдет на сотни. Сколько же у тебя вопросов, шальной?! Семь миллиардов землян устали бы отвечать на них, а я один безграмотный безмозглый меркурианец, самый заурядный агент Бюро мер и весов. Чего ты хочешь от меня?! И у тебя самые красивые пальцы в мире, и самые нежные губы, и длинные спутанные волосы опять связаны в неаккуратный хвост, потому что ты их не расчесал, зато выбрился, чтобы не царапать меня, и порезался сам. Трогаю осторожно, ты улыбаешься: "Опасные бритвы - дрянь!" Почему ты не говоришь глупостей? Почему ты не делаешь гадостей? Почему в тебе нет ни одного изъяна? Даже астма, даже шило в заднице, даже твоя хроническая неспособность оставить меня в покое - не изъян. Нет, есть один - я. Здравствуй, мой изъянистый недалекий марсианин. Я устала, я занята, я хандрю и, может быть, мне часто бывает хорошо и без тебя, но без тебя мне никогда не бывает лучше, чем просто хорошо. Можно я еще чуть-чуть побуду недостойной тебя? А ты будешь делать вид, что я достойна.