Чернильный шрам

      Два года назад Дракон был повержен рыцарями с чёрными крестами на отполированных латах. Грохочущей тучей они налетели на древнего исполина и закололи горящими копьями. Вместе с каменным зверем не стало и вечно шепчущего леса. Ветер больше не плутал среди замшелых стволов — теперь он лишь печально выл на сизом пепелище, перебирая невидимыми руками безжизненную пыль.       Два года назад Олдберри погиб под немецкими бомбардировками.       Убрав свалявшуюся чёлку со лба, Оливия утёрла пот. Нос облупился от палящих лучей кусачего африканского солнца. Зной вдавливал в раскалённый песок, душил под тентом и отступал лишь к ночи, позволяя несколько часов дышать полной грудью, без страха обжечь лёгкие прожаренным воздухом пустыни.       Руки тряслись. Оливии казалось, что пальцы ещё сжимают штурвал истребителя, ныряющего в воздушных волнах. Дробь пулемётной очереди по обшивке отдавалась болезненной вибрацией по всему телу. Ладонь левой руки жгло, будто в ней был зажат раскалённый до красна металлический шарик — проклятый немец, никак не хотевший отпускать добычу, всё же задел Оливию, когда та уходила в вираж. По растрепавшимся желтоватым бинтам расползлась ржавая клякса. Кожу щипало, нестерпимо хотелось залезть пальцев в кровавую дырку в ладони — чувство, словно пуля ещё была внутри, сводило с ума. Крупные мурашки поползли по позвоночнику. Оливия вспомнила, как пару часов назад вся обмякла, услышав по рации трескучий крик: "Уходи, он у тебя на хвосте!".       Она зажмурилась и растёрла веки здоровым кулаком — мало того, что шрам останется, так ещё и о полётах можно будет на месяц забыть. Что ж, но уж лучше так, чем идти в медсёстры и каждый день глохнуть от криков агонии и быть по локоть в чужой крови...       Длинная колеблющаяся тень змеёй поползла по песку. Оливия дёрнулась от неожиданности.       — Тише-тише, воробушек, — успокаивающе произнёс низкий женский голос откуда-то сверху.       — А, это ты, Агнес. — Оливия вяло поприветствовала сослуживицу. Та, потоптавшись на месте, плюхнулась рядом на песок.       Они немного посидели молча. Оливия нервно повела плечами и смахнула тыльной стороной ладони каплю пота, ползшую по виску.       — В общем, ну ты и дала сегодня жару, — как-то в сторону сказала Агнес, раскуривая скверно пахнущую сигарету. — Я бы посмотрела на это ещё раз. Не выступишь на бис специально для меня?       — Смеёшься, что ли? — почти обиженно пробурчала Оливия, уткнувшись носом в колени. Всё ещё не верилось, что она сидит на земле, не проваливается в трепещущую маревом небесную лазурь. В ноздрях ещё чесалось от горького запаха коптящего мотора.       Агнес выудила ещё одну сигарету, оценочно её оглядела, покрутила в мосластых пальцах. Поднялась с колен и, звучно прочистив горло, торжественно продекламировала:       — Дарованной мне властью я награждаю сержанта Оливию Лумис, обладательницу самых отменных сисек в радиусе десяти километров, а также просто умницу и красавицу, этим дерьмовым куревом за то, что сегодня утром она оставила Звезду Африки с носом, героически удрав прямо из-под обстрела, не позволив ему увеличить свой счёт на ещё один самолёт. Страна гордится вами, сержант!       Оливия сконфуженно приняла «награду» и неодобрительно зыркнула на Агнес. Вон, как веселится! А Оливия пару часов назад даже не надеялась, что живой и невредимой доберётся до земли.       — Не дуйся, — шепеляво проговорила Агнес, зажав дымящую сигарету зубами. Она что-то упорно пыталась достать из широкого кармана кителя. — Я пришла не только над тобой издеваться, на самом-то деле.       «Слабо верится», — удручённо подумала Оливия, бездумно рисуя пальцем круги на песке.       — Вот! — победно вскинула коротко остриженную хищную голову Агнес, вытащив под палящие лучи толстый свёрток пергамента, в несколько раз обвязанный грубой нитью, — тебе ещё утром из дома прислали. Времени отдать не было... ну, ты сама понимаешь.       — Спасибо большое. — Щурясь от яркого света, Оливия принялась торопливо раскрывать пухлый конверт — не терпелось узнать, что же внутри. После эвакуации родители редко слали письма.       Шершавая обёртка распахнулась, и Оливия потеряла дар речи, будто у неё на коленях лежала настоящая святыня.       Это были письма. Те самые, что свободными белыми птахами летели к маленькой болезненной девочке из Олдберри, спасая её от удушливой рутины. Опаленные, грязные и помятые, но всё ещё такие милые сердцу. Здесь были и письма из скованной льдами Норвегии от Матильды, и от Натали из Австралии, у которой был чудовищный почерк, и многие, многие другие... Оливия, как одержимая, перебирала их, не веря своему счастью — она-то думала, что все её маленькие сокровища погибли в огне ещё два года назад.       — Ты, это, в поряде? — учтиво поинтересовалась Агнес. — У тебя взгляд какой-то... пугающий.       Оливия, не отрываясь от созерцания своих бумажных драгоценностей, спросила, едва дыша:       — Ты в детстве писала письма кому-нибудь?       — Похабные стишки на заборе, посвящённые соседским мальчишкам, считаются? — Она задумчиво почесала узкую переносицу.       Оливия с усмешкой покачала головой. Куда там Агнес понять это маленькое наивное счастье? Она принадлежала к буйному племени тех, кто спозаранку уносится из дома на голодный желудок, чтобы погрязнуть в какой-нибудь передряге или ввязаться в безумную авантюру, заведомо обречённую на провал, но от этого становившуюся лишь более манящей. У таких нет времени на подобную чепуху.       Оливии хотелось расцеловать каждое письмо. Она снова почувствовала себя целой, точно белые конвертики были потерявшимися кусочками очень сложной мозаики. Внутри приятно щекотало — будто в грудной клетке свернулся клубком тёплый пушистый кот.       Два письма слиплись вместе. Оливия осторожно поддела ногтем краешек бумаги и медленно разъединила их. Холодная судорога скрутила хребет. Стояла невыносимая жара, но Оливии казалось, что её пробил ледяной озноб.       «Берлин, Берлинерштрассе 164, Ханс-Йоахим Ройтер»       Адрес, выведенный витиеватым почерком на пожелтевшем конверте, чернильной раной расплылся на сердце.       Оливия уже давно забыла о Йохене. Его образ, некогда столь любимый и родной, тяжёлыми грязными сапогами затоптала война. Рёв моторов и грохот винтов заглушили в памяти высокий юношеский голос, сбивчиво тараторящий о пьянящей романтике бескрайнего голубого неба.       Где же Йохен сейчас? Может, он уже погиб, пылающим метеоритом разбился о недружелюбную земную твердь? Или, обвешанный наградами, как рождественская ель, крутился в лучах славы где-нибудь в Берлине? А вдруг, о чём думать совсем не хотелось, он мог быть в одном из тех кровожадных мессершмиттов, что небесными гончими рыскали над безжизненными африканскими песками?       — Дома что-то случилось? — Встревоженный вопрос Агнес вывел из оцепенения. Глаза защипало.       — Н-нет, всё в порядке. — Оливия не сдержала смятого всхлипа. Слёзы жгли обветренные щёки.       — Как скажешь. — Агнес пожала плечами и хрустнула затёкшими пальцами — у неё не было привычки совать нос в чужие дела.       На востоке блёклым зелёным огоньком полыхал оазис. Ветер лениво трепал пожухлые гривы пальм, шуршал песчаными волнами. Оливия громко шмыгнула носом.       Хотелось скомкать письмо, бросить в песок, в голодное жерло пустыни. Йохен колючей занозой засел в памяти, ядом отравил мысли. Пусть окажется, что он умер, сгорел или пропал без вести. От одной только крошечной вероятности столкнуться с ним на высоте бросало в дрожь. Оливия твёрдо решила порвать письмо и попрощаться со своей желторотой влюблённостью, но пальцы не послушались.       Рубец на сердце разошёлся.

***

      — Это точно всё? То есть, вот всё-всё?       — Да, мастер Йохен, всё, что ваша матушка любезно переслала из Берлина. — Матиас, облизнув толстые тёмные губы, поставил у тощих ног невысокого моложавого юноши картонную коробку, забитую письмами, источавшими дурман всевозможных дамских духов.       Йохен пригладил выгоревшие волосы и в предвкушении потёр руки. Разбор писем от поклонниц мог побороться на пьедестале излюбленных занятий разве что с выпивкой. А уж после того, как прямо из когтей вырвался проклятый вражеский «Спитфайр», душу отвести было просто необходимо.       Йохен по локоть погрузил руку в коробку и выцепил первое попавшееся письмецо.       — Пишет Криста Вайс из Бремена. — Он повысил голос, пытаясь копировать восторженный девчачий визг: — «Зная, что вы бороздите небо, защищая Германию от злобных недоброжелателей, я могу спать спокойно!». Ох, милая Криста, я бы тебе спокойно спать не дал…       Йохен самодовольно обвёл родинку на подбородке, после чего кивнул Матиасу:       — Теперь ты доставай любое.       — Не устаёте от женского внимания? — простодушно поинтересовался тот, шаря чёрной, точно покрытой сажей, рукой в коробке.       — Ты бы мог устать дышать? — Йохен деловито поправил песочную форменную рубашку, болтавшуюся на его тщедушных плечах так, будто была на размер-два больше нужного.       — Не думаю. — Матиас коротко усмехнулся.       — То-то же. Читай давай.       Матиас вытащил надорванный конверт, растрепавшийся от времени. Озадаченно покрутил его в паучьих пальцах и сказал:       — Странно. Наверное, по ошибке попало. Здесь написано «Хансу-Йоахиму Ройтеру».       — Нет-нет, всё верно, — Йохен быстро выхватил письмо из рук денщика, — это мне. Просто фамилия старая указана.       Внутри что-то зашевелилось — смутное воспоминание несмелым ростком пыталось пробиться сквозь толщу памяти. Йохен принялся беспокойно мерить шагами тень под тентом, не обращая внимания на сбитого с толку Матиаса.       «Наверное, мама смахнула его со всеми остальными со стола», — догадался он.       Йохен вытряхнул письмо из конверта с английской маркой, полинявшей с годами. Чёрные дорогие чернила, аккуратный женский почерк с мягким наклоном вправо. И буква «ф» забавная — со слишком длинным закрученным хвостиком. Эту манеру письма он узнал бы из тысячи.       «Милый Йохен!       Мне боязно показаться назойливой, но я правда начинаю переживать. С нашего последнего разговора прошло четыре месяца, а от тебя ни весточки. Быть может, я что-то не так сказала и ненароком обидела тебя? Если так, то, пожалуйста, прости меня.       Как ты? Как учёба в лётной школе? Уверена, ты уже делаешь большие успехи, поэтому я скорее переживаю за твоих наставников, чем за тебя. Будь с ними помягче, а то они, небось, от твоих выходок скоро в петлю полезут. Если напишешь, что стал тихим и смирным учеником, то я тебе не поверю.       Но, всё же, береги себя. Не забывай, что тут, на земле, тебя ещё ждут простые смертные вроде меня.       Отец постоянно говорит о напряжённой ситуации в политике, о том, что Германия что-то затевает, но я даже слышать ничего не желаю. С почтой творится нечто невообразимое, но, надеюсь, моё письмо дойдёт.       С нетерпением жду фантастических историй,       Всё ещё твоя,       Оливия».       Дрожащая костлявая рука нащупала пачку сигарет в кармане. Йохен напряжённо закурил. Во рту вязало от терпкого табака и горьких воспоминаний.       — В горле першит. Передай Клеменсу, ну, тому, у которого шрам на половину физиономии, чтобы он достал что-нибудь из заначки. — Он махнул рукой Матиасу, и тот, смекнув, что Йохен захотел побыть один, удалился вглубь лагеря.       Холодало. Последние закатные облака, налитые кровью умирающего дня, постепенно рассеивались. Йохен нахмурил брови, в который раз бездумно разглаживая старое письмо на острой коленке.       Он отодвинул ногой картонную коробку, доверху забитую девичьим восхищением — всё настроение нежиться в лучах славы и обожания резко пропало. Что-то гадкое и тянущее поселилось чуть выше пупка. Стыд? Ну уж нет — такое чувство у Йохена было давным-давно ампутировано.       Сдержанная грустная улыбка скривила губы. Йохен вспомнил, как фотографировался, наверное, у каждого самолёта, пока был в лётной школе, чтобы потом похвастаться перед Оливией, даже несмотря на то, что она строго-настрого запретила ему отправлять свои фото. Вспомнил, как штурмовал запертую дверь почты с целой охапкой конвертов и как проклинал последними словами служащих, которые разводили руками и, заикаясь, пытались ему объяснить, что никакие письма в Туманный Альбион не дойдут, пока власть имущие не утрясут свои разногласия.       Вспомнил, как Англия объявила Германии войну.       Последние несколько лет завихрились песчаной бурей, сплылись в дрожащий в знойном мареве мираж. Будоражащий рёв моторов, дурманящий алкоголь и ароматные женщины, сменяющие друг друга, стоило только щёлкнуть пальцами. Оливии, тихой и всепонимающей, с чуть сиплым от простуды голосом, вряд ли бы нашлось достойное место в этой жизни.       Ханс-Йоахим Марсель бережно сложил вчетверо письмо, адресованное Хансу-Йоахиму Ройтеру, и спрятал в нагрудный карман, поближе к сердцу.       На западе зелёным потускневшим пятном растекался небольшой оазис.