ЕХО И ОКРЕСТНОСТИ: (иллюстрации, нарисованные словами)

Звезды, отраженные в мокром песке, кажутся горстью рассыпанных монет. Зачарованного, обманчивого эльфийского серебра, которое ускользает, стоит только протянуть к нему руку. Море шепчет монотонно и протяжно, раз за разом повторяя одну и ту же фразу, дыша так мерно, что людям и не снилось. Даже самым совершенным из них. Шурф себя совершенным не считает ни в коем случае – хотя его друг обожает оспаривать это утверждение с восторгом и энтузиазмом, достойным, без сомнения, лучшего применения. Впрочем, спорить Шурф тоже не считает нужным, особенно с этим самым другом. Попробовал бы с ним кто-нибудь поспорить, ага. Занимательный был бы опыт. … – Хороший получился мир, правда? – задумчиво спрашивает Макс, пересыпая ладонью песок. Серые струйки вьются в воздухе тонкой вязью, играя с ветром. – Жаль, что я теперь не могу сюда попасть... по-настоящему, я имею в виду. – Как я неоднократно убеждался, потенциально ты можешь практически все. – Лонли-Локли с безошибочной точностью ловит в горсть подхваченные воздушным потоком песчинки. – Кроме того, никто и ничего не может запретить тебе во сне. Только ты сам. – Я сам, когда не нужно – тот еще талантливый придурок, – фыркает Вершитель. – Мне и помогать не надо, сам справлюсь. Дурное дело нехитрое. – В той степени, в какой ты сам этого хочешь. – Я этого не хочу. То есть, я не хочу этого хотеть. Но не могу захотеть хотеть чего-то другого… тьфу, ерунда. То есть… – Не надо объяснять, – мягко говорит Лонли-Локли. – Я и так все понимаю, ты же знаешь. – Да, – Макс, не отрываясь, смотрит на море. – Я знаю. На его ресницах поблескивают соленые брызги волн. Этот безлюдный мир снится им нечасто. Каждый раз сон начинается одинаково. Над морем вечер, и солнце пушистым шаром вязнет в тягучем оранжевом свете, разлитом, словно мед, по линии горизонта. Макс обычно появляется первым. Когда Шурф ступает на мягкий серый песок, тот уже сидит на берегу, обхватив руками колено и упершись в него подбородком. Со спины он немного похож на нахохлившегося воробья, птицу из своего мира. Шурф подходит и садится рядом, бок о бок, не касаясь и не спрашивая. Иногда они не говорят друг другу ни слова. Иногда – начинают болтать о пустяках. … – Знаешь, каждый раз боюсь не присниться сюда больше. Глупо, да? Боюсь, что не получится… – …говорит Вершитель, который преспокойно видит меня уже который сон подряд. У тебя потрясающе адекватная самооценка, Макс. – У меня самокритичная самооценка. Вот такой я у нас скромный, ага. – Сам-то веришь своим словам? – осведомляется Шурф. Его друг покаянно вздыхает. – То-то же. Удивительное у тебя сочетание заносчивости и самоиронии, не соскучишься. – Ага, – с удовольствием отвечает Макс. – Я у нас – натура творческая и многогранная. – … а также безответственная и недисциплинированная. – Ну-у-у… – он смеется. – Для дисциплины у нас есть ты. Мне можно не напрягаться. Ага. Правильно вздыхаешь. Я тот еще лентяй. Мне бы только, чтобы мне было хорошо, чтобы у вас было хорошо, а желательно – чтобы все и у всех было хорошо, и, конечно, без особых жертв и усилий. Хватит с меня жертв, нажертвовался уже, спасибо. Ну и что ты так укоризненно на меня смотришь? – Да не то чтобы укоризненно. Просто думаю, как же всем, в сущности, повезло, что ты желаешь столь общеодобрительных вещей. Будь ты иным… с той силой, какую имеют твои желания… нет, даже я не могу этого представить. – Да чего тут представлять, – неопределенно отмахивается Макс. – Ну был бы второй Лойсо, помноженный на мою придурочность, ничего интересного. – Он ложится на песок, закидывая руки за голову. – В злодеях, знаешь ли, вообще мало интересного, они страшно скучные индивидуумы. – Ну, Лойсо Пондохва тебе, помнится, скучным не казался. – Ну, тогда он уже и злодеем-то не был, честно говоря. А может, он и не был им по-настоящему никогда… А может, – Макс усмехается, и в усмешке его нет ни капли веселья, – может, у меня уже тогда сработало предчувствие. – Предчувствие?.. – осторожно осведомляется Шурф. – Ну да. Что я тоже когда-нибудь качественно вляпаюсь и окажусь на его месте. В каком-то смысле, конечно. Только вот Вершителя, чтобы меня оттуда вытащить, поблизости не будет. Тишина падает на море звоном оборванной струны. Глаза у Макса непроницаемо-темные и одновременно бесцветные, и небо не отражается в них. Это – то, о чем они еще не могут говорить даже во сне (или, может, именно потому, что – во сне). Это слишком больно для обоих, и боль хлещет с равной силой в обе стороны, как тетива, разрываемая точно посередине. Каждый раз разрываемая – заново. – Тьфу ты, – отрывисто говорит Макс за секунду до того, как молчание становится невыносимым. – Прости. Я тот еще дурак, конечно. Такой сон испортил… – На самом деле нет. – Голос Шурфа звучит легко и ровно, почти мягко, а если в зрачках и становится чуть больше темноты, то это почти незаметно. – То, что ты готов говорить об этом хотя бы так, вскользь, свидетельствует о выздоровлении. Это значит, рана начинает постепенно затягиваться. – Рана, скажешь тоже… – вздыхает Макс. – И вообще-то, я еще не думаю, что готов… – Это решать не тебе, Макс. Твое внутреннее чувство времени, сила, заключенная в тебе – она поймет это сама. И тогда для тебя будет открыта любая дверь. И ты просто не сможешь не шагнуть в нее. Уж я-то тебя знаю. Солнце начинает медленно погружаться в море, роняя огненные блики на колышущуюся синюю зыбь. Когда золотая полоса горизонта становится лиловой, на небосвод медленно прокрадываются звезды. Одна за одной мерцающие точки пробираются к зениту, пока не затягивают все небо серебряной сетью, в которой местами запутываются облака призрачно светящейся пыли. И черный прозрачный купол кажется отдельным миром, удивленно склонившимся над огромным морем и разглядывающим в нем, как в зеркале, свое отражение. – Удивительное небо, – говорит Шурф. – Поразительно много звезд… В Ехо таких не увидишь. – Это из моего мира, – вздыхает Макс. – Созвездия знакомые. Сам не знаю, почему так получилось, ведь и не думал даже, оно у меня само… – Небо твоего Мира? – голос Лонли-Локли приближен к восторженному в максимально возможной для него степени. – И люди там видят такое каждую ночь? Странно, что они еще не стали поэтами… это исключительно красиво! – А?. – рассеянно говорит Макс. – Да, наверное. И, нет… там у нас сейчас почти нет поэтов. Торговцев словами много, да. – Разве словами можно торговать? – искренне удивляется Шурф. – Там все можно, – устало вздыхает Макс. – Кроме чудес. В этих снах у него очень странный взгляд. Он не мерцает, как обычно, не меняет цвет… не живет. Зрачки его непроницаемы, они не темные, а какие-то… мутные. Бесцветные. Закатное солнце плавает в них, не растворяясь и не согревая. Макс молча лежит на песке, раскинув руки и отрешенно глядя в темнеющее небо, такое красивое, что сердцу больно при одном взгляде на него. Звезды медленно проступают из прозрачной темноты, пульсируя, как крошечные родники, источающие свет вместо воды. Но ни одна из них не отражается в его глазах. – Знаешь, Шурф, – очень спокойно говорит Макс. – А меня ведь придумали. Лонли-Локли молчит. Долго. – Интересная трактовка личной концепции бытия, – наконец медленно отвечает он. По каменному выражению лица ясно, что в данный момент ему нисколько не интересно. – Жуть до чего интересная, обхохочешься, – мрачно произносит Вершитель. – Я, если хочешь знать, вообще не уверен, что я существую, Шурф. – В его глазах мелькает что-то невозможно усталое. – Знаешь, иногда мне кажется, что я исчезаю. Я ведь, случается, вообще не помню, кто я на самом деле. И… есть ли я на самом деле. – Интересно, – бесстрастно замечает Лонли-Локли. – В таком случае скажи мне, пожалуйста, кто мне сейчас, по-твоему, снится? – А мне откуда знать? – разводит руками Макс. – Это тебе у нас по должности все знать положено. И вообще, это твой сон, тебе и разбираться с тем, что тебе там мерещится. – Мне, значит?.. – задумчиво тянет Шурф. – Интересно… Я, конечно, всегда знал, что ты высокого мнения о моих интеллектуальных способностях, но даже не подозревал, что настолько. Допустить, что я не способен отличить наваждение от реальности, пусть даже и во сне – это действительно высокая оценка. Весьма освежает и, как ты изволишь выражаться, сдергивает с небес на землю. Ты настоящий друг. – Всегда к твоим услугам, – усмехается тот. – Обращайся. О том, какова сейчас жизнь Макса вне сновидений, они почти не разговаривают. Как не разговаривают и об Ехо. Макс не спрашивает, и Шурф подыгрывает ему, позволяя вести эту игру, понимая, что она необходима ему, как дыхание, что она сейчас – жизнь. Шурф почти боится снова увидеть это жуткое не-максово выражение в знакомых глазах, незнакомо тусклых, словно затянутых паутиной. Такие бывают у людей, утративших Искру. Шурф хотел бы помочь, поддержать, подхватить за руку – но сейчас, хотя они и сидят рядом на морском берегу, они все еще далеки. Между ними нерассказанные кошмары и невысказанные страхи, паучья мгла неизвестного Мира, дотягивающаяся до Макса даже сюда. Их жизни смыкаются только очертаниями снов, и грань между ними подобна грани реальности и сна – невидима, проницаема и несокрушима. И потому слова заменяют Шурфу руку. И потому их надо подбирать как никогда точно. И потому ему нельзя терять самообладание. Ни в коем случае. Не сейчас. … – Как продвигается реализация твоей идеи, Макс? – С книгами? Продвигается, – пожимает плечом тот. – Ты же меня знаешь: пирогом Чакката не корми, а дай поболтать – хоть вживую, хоть на бумаге, без разницы. В этом я мастер, что мне сделается… – Я бы не назвал сочинение Миров болтовней, – глубокомысленно замечает Шурф. – Впрочем, ты мастер и в одном, и в другом, этого у тебя не отнять. Жаль, что моя тебе помощь в этом деле сводится к ничтожной доле. И не надо на меня так возмущенно смотреть. Тебе прекрасно известно, что мое мнение не имеет в данном вопросе решающего значения. – Для меня – имеет. Вот как ты скажешь, так и будет. Я безоговорочно тебе поверю. Я вообще всегда тебе верю, куда больше, чем себе самому, такая вот у тебя нелегкая судьба. – Не слишком ли большую ответственность ты на меня возлагаешь, Макс? – Не слишком. В самый раз. И вообще, кроме тебя, меня успокаивать больше некому, так что терпи. – На самом деле, ты вполне способен справиться с этим самостоятельно, если захочешь, конечно. Другое дело, что чаще всего ты этого не хочешь, предпочитая возлагать сию печальную обязанность на кого-то стороннего. – Не на кого-то, – искренне удивляется Макс. – А на тебя. Это совсем другое дело. – О. – Шурф поводит бровью (всю тщательно выверенную строгость этого жеста напрочь портит выражение глаз). – Ну, это, разумеется, все меняет. Конечно же. До определенного момента Шурф считал, что главное – найти друга в хитросплетениях миров, дотянуться до него хотя бы во сне. И уж потом он непременно сможет помочь, вылечить раненое, восстановить поврежденное. Он – знающий душу Вершителя как никто. Оказывается, невозможность найти – еще не самое страшное. Самое страшное – невозможность удержать. Шурф не может проверить состояние друга в реальности. Он не рискует спрашивать, болен тот или здоров. В ответ на любой вопрос тот только шутит и смеется – и переводит разговор. Шурф не спорит и не задает вопросов. Он знает, что иногда нет сил говорить… так же, как иногда, бывает, нет сил молчать. Но отравленное, уставшее, загнанное выражение максовых глаз говорит само за себя. Иногда Шурфу кажется, что его друг еще не вернулся по-настоящему из Тихого Города. Пусть он и разорвал оковы этого хищного мира, но тот оставил в нем свой отпечаток, как клеймо. Он все еще в нем, внутри. И чтобы избавиться от этого шрама, Максу нужна всего лишь малость – захотеть. Но для него это сейчас едва ли не сложнее всего. … – Вот скажи мне, Шурф, я – настоящий? Лонли-Локли скептически приподнимает бровь, но молчит. Дескать, догадайся сам, даже не буду на этот твой вопрос отвечать, настолько он идиотский. – С точки зрения чистой логики этого не может знать никто из нас, – назидательно говорит он. – Ибо нет никаких достоверных доказательств, что мы не чьи-то наваждения. – Вот-вот, – говорит Макс. – Никаких доказательств. Может быть, мне все это только мерещится. А может… – под видимой беззаботностью, как под водной рябью, прячется глухой, стоячий омут тревоги, – … может, это я только мерещусь, а на самом деле меня нет. За ровным и шутливым тоном прочитать страх и тоску смогли бы лишь два-три человека в Ехо и сопредельных мирах. Шурф – один из них. – Вот как? – Его голос льдисто-спокоен. – И кому это, позволь полюбопытствовать, ты мерещишься? Мне? – Себе самому, – ворчит Макс. – Я у нас гений с вывертами, все могу. – В таком случае следует признать, что и все мы не существуем, Макс, – невозмутимо замечает Шурф. – Если принять за опорную точку теорию, что наше существование напрямую зависит от твоей уверенности в оном… – Ужас! – восклицает Макс. – Я бы с ума сошел на вашем месте. – Настоятельно советую тебе оставаться на своем. Так вот, в том случае все мы – наваждение. Незавидная перспектива, должен сказать, хотя довольно любопытная. – Ну уж нет! – возмущается Вершитель. – Не существуете, это надо же! Это вариант даже не рассматривается, сэр Шурф, так и знай! Окончательно, бесповоротно и категорически, и слышать не желаю о подобной чепухе, как она только в голову тебе пришла! Это я у нас известный псих, мне стенать и головой биться по статусу положено – но ты, слышишь мне, не вздумай! Твое здравомыслие – единственная, можно сказать, опора моего шаткого мировоззрения. – То есть, себе ты позволяешь биться головой, а другим в этом праве отказано? – невозмутимо осведомляется Шурф. – Всегда подозревал в тебе удручающую необъективность. – Тут и подозревать нечего, – ухмыляется Макс. – Я у нас то еще чудовище и эгоист. Какой с меня спрос-то?.. Нет, ты опять смеешься. Довел я тебя все-таки. – Я просто удивляюсь. Не устаю поражаться, какими причудливыми путями иногда ходит твоя логика. Каждый раз, когда я думаю, что удивиться более неспособен, ты ухитряешься сделать это еще раз. – Ну, – ухмылка на пол-лица, – я у нас такой, да. На самом деле, этот берег, море, звезды и странные разговоры обо всем и ни о чем снятся им не всегда. Больше половины их снов светлы и почти сказочны, до краев наполнены свойственной Максу жадной радостью жить – и они оба дурачатся, как дети, перебирая бесчисленные существующие и несуществующие миры, взахлеб впитывая в себя их чудеса. Макс смеется от радости, от возможности показать их другу, от возможности хоть немного побыть собой… И оба они молчат о яви, разделяющей их. Они вообще о многом молчат. О Тихом Городе, о цене, которая потребовалась, чтобы оттуда выбраться. О мире, где Макс находится сейчас. И о Ехо, в который ему уже не попасть. Они могут изредка говорить об этом только здесь – в безлюдном мире, рожденном из совместного сна. В мире, который в какой-то степени более реален, чем явь, где они полностью свободны от ролей, страхов и масок. В мире, где они всегда – настоящие. … – Шурф, – туманно-черные зрачки отрешенно разглядывают небо, не отражая ничего. – А все-таки, если серьезно, скажи мне, я существую? Вопрос, достойный Вершителя, воистину. Лонли-Локли едва не вздыхает. – Насколько я успел тебя изучить, в твоем случае это всего лишь вопрос твоего желания, Макс. – Вот в том-то и проблема. Ты в самом деле уверен, что я именно тот самый Макс, которого ты успел изучить? Он говорит легко, голос его смеется и играет бликами интонаций, как поверхность непроглядно темной реки, текущей из ничто в никуда – а глаза темны и тревожны. – Ответ на этот вопрос зависит от интерпретации контекста вопроса. Понятие «существовать» весьма неоднозначно, о ком бы или о чем ни шла речь. Существование – это функция и свойство, а бытие – атрибут сущности, ее качественная и неотъемлемая характеристика. Она неотделима от сущности и не может быть отменена без разрушения оной… Слушай, я, наверное, сложно объясняю… – Нет-нет, продолжай. Мне, конечно, нифига не понятно, но сам процесс так прекрасен, что успокаивает меня уже одним фактом своего существования. Неотделимого от сущности. Так что продолжай. Вместо ответа Шурф только длинно вздыхает и качает головой. На лице его написано бесконечное долготерпение, в частности к выкрутасам одного столь же бесконечно безрассудного Вершителя, чья безответственность сопоставима лишь с его же возможностями. ... Любопытно, он хоть когда-нибудь, хоть на минуту понимает, насколько велика в действительности его сила? Нет, не понимает, конечно. Да и неинтересно это ему. Только посмеется опять или скажет что-нибудь непонятно-шутливое, слишком торопясь жить. Он всегда так торопится, что за него становится иррационально страшно. И это при всем его могуществе… – Знаешь, Шурф, мне по большей части как-то пофиг на это мифическое могущество, – рассеянно отвечает Макс, и только тогда Лонли-Локли понимает, что последние слова он произнес вслух. Воистину, этот мир начисто срывает все маски. Ну а чего ждать? Все миры похожи на своих создателей, как известно… – Знаю, – невозмутимо отвечает он. – И, как по мне, это лучший вид могущества, Макс: оно никогда не завладеет тобой и никогда не превратится во власть. – Ну, как по мне, власть – штука скучная и утомительная. А также бестолковая. Не понимаю, чего к ней так вообще стремятся – заняться, что ли, больше нечем? – Некоторым людям власть требуется, чтобы считать себя хоть чем-то. Своеобразный способ заполнить внутреннюю пустоту, неосознанную жажду чуда и силы. Иллюзорный, разрушающий окружающее, а потому разрушительный и сам по себе. – Во-о-от, – Макс назидательно воздевает палец. – Всегда считал, что злоба – она от слабости. Ненавидят тех, кто сильнее, с кем справиться или сравняться не могут. Сильным оно ни к чему, они идут и исправляют то, что им не по нраву. Ненавидеть – это ведь противно и скучно, есть в мире дела и поинтереснее. Злоба – она от бессилия. Вот и пыжатся, притворяясь, что они существуют… На последнем слове он осекается и выдыхает коротко и резко, словно запинаясь о собственный голос. И замолкает. Темно-прозрачное небо над ними вдруг кажется плоским, как бумага, и звезды на нем отзываются мелкой дрожью, готовые ссыпаться крупинками белого засохшего, мертвого огня. – Может, я всегда и был только наваждением, Шурф, – говорит Вершитель спустя несколько долгих секунд. – Сном без всякого намека на реальность. А на самом деле меня нет. – А тебя нет, Макс? – абсолютно спокойно спрашивает Лонли-Локли. – Это ты меня спрашиваешь?.. – откровенно удивляется тот. – Я. Тебя. – Серо-синие глаза непроницаемо темны, а губы сжаты в нитку. – И советую хорошо подумать над ответом, потому что, повторяю: если тебя, как ты изволишь выражаться, нет, то нас всех нет тоже. – Шурф!!!.. – … и не делай такое возмущенное лицо. Из нас двоих Вершитель – это ты, хотя ты и предпочитаешь об этом не помнить. И… – Ну уж нет! На это я не согласен, Шурф! Может, я и не существую, но вы – будете! Иное положение вещей признавать не желаю, есть я там или нет – а вы должны быть точно. Даже если я, такой законченный идиот, вас никогда больше не увижу. – Так сделай, чтобы мы существовали, Макс. – Голос Лонли-Локли невозмутимо-безмятежен. Приподнятая бровь (и когда только научился жест копировать!). – Ну, знаешь, Шурф! Я, конечно, может, и Вершитель и все такое, но это не значит… – Это значит. Ты можешь все, Макс. Не сможешь ты – не сможет никто. Протяжный вздох. – Легко сказать… – Поверь мне, вовсе не так легко, как ты думаешь. – По плотно сжатым губам скользит задумчивая почти-улыбка, лишь углубляющая горькие складки рта. – А если серьезно… Я знал многих, как ты выражаешься, непридуманных, персон, которые были куда менее живыми и настоящими, чем сочиненное наваждение, коим ты себя именуешь, Макс. Они существовали в гораздо меньшей степени, чем ты. – Лонли-Локли оборачивается, смотря другу в глаза. – Даже если ты, как ты выражаешься, ненастоящий, ты все равно более настоящий, чем тысячи существ из тысяч известных и неизвестных нам миров. И ты существуешь даже в том случае, если не существуешь. И потом… – Он медлит несколько секунд. – И потом, даже если ты и наваждение, то из разряда тех, которые не уступают реальности. – Знаешь, Шурф… – Макс осекается, потом долго молчит, считая вдохи моря. – Знаешь, даже если Ехо, если все вы – и ты – наваждение, то из разряда тех, которые лучше и важнее реальности. За которое не жалко отдать жизнь. – Гораздо больший подвиг ее сохранить, Макс, – сухо говорит его друг. – На это требуется куда больше мужества. И у тебя оно есть. – Ну, за подвигами – это не ко мне, – усмехается тот. – Я у нас тот еще практичный эгоист и разгильдяй, куда мне в герои… – В самом деле? – Лонли-Локли улыбается неожиданно мягко. – Что ж, будем считать, что тебе виднее. – Вот-вот… – … но замечу, что ты просто пока не дал себе труд изучить пределы собственных возможностей. Ничего, это не приходит сразу, вот через пару сотен лет… – Ну-у-у, сущий пустяк, конечно, кто бы сомневался. – Макс смеется, и за видимой беззаботностью в его глазах мелькает что-то тревожное, что-то натянутое до предела. – А ты вообще уверен, что она у меня будет, эта пара сотен?..       «…Я безоговорочно тебе поверю. Я вообще всегда тебе верю, куда больше, чем себе самому, такая вот у тебя нелегкая судьба…» И ведь правда, поверит. В этот момент Шурфу становится почти страшно. Почти – потому что бояться у него нет права, слишком многое зависит от его не-страха. И от того, что он сейчас скажет. И от того, насколько этому сказанному он поверит сам. Такая вот нелегкая судьба, да. – У тебя есть все время Мира, – твердо говорит Шурф, укладывая слова прочно, как гранитные камни, чтобы не оставить ни малейшей трещины. Ни малейшего просвета для сомнений. – Все время Мира – и всех прочих Миров, сколько бы их ни было в твоей жизни. А их у тебя будет много, Макс, столько, что ты и не пересчитаешь. – У нас, – негромко говорит Макс, и его слова ложатся поверх гранита бетонным слоем. – Потому что зачем все эти Миры, когда нет друга, чтобы ему их показать? И время… – он зачем-то прокашливается, – оно есть у тебя тоже, раз уж ты со мной связался. Без вариантов и обсуждений. – Как скажешь, Макс. – Лонли-Локли прячет в углах глаз улыбку. – Как скажешь.       Иногда может показаться, что Вершитель почти не помнит себя, почти готов сдаться.       Но Шурф зовет его раз за разом, и читает нотации, и рассуждает, и распекает, и защищает, и шутит, и язвит в своей обычной, понятной только Максу манере – чтобы тот засмеялся и вспомнил, как это – быть. Чтобы никогда этого не забывал... – … кто же тогда я? Я и сам не знаю, кто я теперь… Старого доброго сэра Макса больше нет, Шурф. Вот кого ты сейчас видишь перед собой? Лонли-Локли долго молчит. Потом медленно, словно решившись, протягивает руку и осторожно опускает ладонь на плечо друга. Испещренные рунами пальцы теплы и тверды, а лицо невозмутимо, как обычно. Только серые глаза кажутся чуть темнее. – На этот вопрос можешь ответить только ты сам, – говорит он, чуть помедлив. – Но в той его части, которая непосредственно касается меня, я могу ответить вполне уверенно. – Шурф поднимает голову, и серо-синие глаза его теплы, ясны и непреклонны. – Я вижу…       ... и Вершитель приходит – раз за разом – чтобы услышать свое настоящее имя. Имя, которое произносит тот, кому он нужен – и тем делает его настоящим. Потому что… – … я вижу перед собой своего друга, как бы он сам ни решил себя называть. И, кем бы он ни решил быть, он навсегда останется моим другом. И лично для меня этого довольно.       … потому что мы становимся настоящими, лишь только когда нужны кому-то. Когда необходимы. Макс долго молчит, потом осторожно кладет руку поверх ладони на своем плече. – Да, – говорит он. – Этого довольно. Потом они молча смотрят на небо, по которому медленно кружат безмолвные огни. В двух шагах от них о чем-то шепчет всезнающее море. В тёмных, как ночь, глазах Вершителя одна за одной начинают проступать звезды.