***
Сегодня было тепло. Слякоть повсюду, растаявший снег и следы грязных ботинок. Нью-Йорк таял. Это звучит так странно, как будто Нью-Йорк и вправду через несколько часов исчезнет с лица земли. Но таял не только сам город, люди, будто сами растаяли. Улыбки, смех, радость, да в такую отвратительную погоду. Удивительно. Люси тоже проходила по этой известной улице, сгребая грязь сапогами. Ей было немного радостно. Она уедет из Нью-Йорка, увидев, как жители по-настоящему умеют улыбаться. Это стоит кусочка ее потраченной жизни. Хотела бы она снова сюда вернуться? Нет. Хотела бы сюда ради кого-нибудь вернуться? Да. Ей есть ради кого возвращаться. Ради своей мечты, ради Леви, ради Нацу. Но все смогли легко отпустить ее обратно в Токио, даже ее мечта успела быстро потухнуть, как только встретившись с проблемами Нью-Йорка. Зато ее удерживало чувство любви, чувство, заставившее мысленно волноваться за будущее города, чувство, которое уедет вместе с Люси домой. Люси успела немного влюбиться в Нью-Йорк. Хотя бы в его внешнюю оболочку, хотя бы в его вкусный кофе, в его запах. В цветы. В эти прекрасные цветы, которые были на каждом подоконнике в Манхеттене. В орхидеи. Только эти цветы могли означать на языке цветов вершину изысканности и изящества, символы неги и роскоши. Так легко и свободно можно было описать величественность Нью-Йорка. — Извините, девушка, — перед Люси выскочил мальчик, обычный такой, с широкой улыбкой и добрыми мигающими глазами. — Вам просили передать, — мальчик немного замялся, но все же подал Хартфилии три стебля белых, кристальных роз. Люси даже не успела что-то сказать, как ребенок тут же ринулся за угол, откуда и прибежал к ней. Лишь цветы и следы на растаявшем снегу означали, что перед ней не было никаких призраков или же видений. Это был настоящий мальчик, который вел себя, как обычный ребенок и который уж точно не был под влияние Нью-Йорка. Люси улыбнулась. Цветы приятно грели руки. А еще грела записка, которая была неаккуратно подвешена на зеленом листочке розы. «Не уезжай. Кто, как не ты, раскрасит Нью-Йорк в яркие цвета». Она знала, от кого эта записка. Хартфилия повторяла несколько раз одну и ту же фразу, прописанную наспех черной ручкой. Здесь было заложено намного больше смысла, чем нужно. Она была уверенна. И главное было даже не в записке. А в цветах. Три белые розы означают — Я люблю тебя. Три белые розы означают — остаться в Нью-Йорке. Навсегда.Камелии. Орхидеи. Розы. На языке цветов.
31 октября 2015 г. в 14:28
Хотелось сказать красиво, витиевато, но при этом без пафоса, ведь жизнь настолько прекрасна, что для нее склонны только самые лучшие слова. Но в голове проскальзывала лишь одна мысль на этот счет.
Жизнь — дерьмо.
Смотреть на то, как Лисанна готовит еду, вслушиваться в шипение яичницы на сковородке и вдыхать запах свежих камелий со смешанным запахом земли было вдвойне неприятней. Он не знал, почему так происходит. Может дело в Америке? А может в банальности самой жизни? Однако ответ быстро пришел в голову.
Не жизнь — дерьмо, а жизнь в Нью-Йорке — дерьмо.
Нацу подтянулся и снова стал наблюдать, как Лисанна копошится над завтраком; руки дрожат — нервничает. А значит, девушка хочет сказать что-то серьезное и важное, но не решается, а может, просто только готовится к этому. Нацу не станет поддаваться, он просто даст возможность Лисанне начать первой.
Однако Штраус не начинала разговор, лишь изредка кидая взгляд на парня и тут же отводя, прикусывая нижнюю губу. Это бесило. Однозначно бесило. Ведь если бы все было хорошо, Нацу бы не стал сжимать зубы и в мыслях проклинать свою девушку.
Парень мог предугадать, что прямо сейчас, на кону его мечтаний, где под толстым слоем заложена еще более толстая корка этих самых мыслей, Лисанна тут же подскачет и вопьется своими обломанными ногтями прямо ему в лицо; слишком ее взгляд прожигал насквозь, словно она уже не впервой читает чужие мысли и желания.
Но она все так же молчала. Непреклонная, неуверенная, и отчасти слишком скромная. Иногда может казаться простой и линейной, но в то же время пропитанной доверху идей, которая отчасти показана лишь как не раскрытая книга. А иногда таких людей очень хочется прочитать, и даже выучить несколько строчек, которые по-настоящему характеризуют его.
Сколько Нацу с ней уже живет, он никак не может понять, чем именно держит его эта девушка. Она не ревнует, не упрекает, не держит долго зла, и быстро отпускает на волю, дожидаясь, когда Нацу прискачет к ней и обнимет. Крепко-крепко, как только он может. Она идеальная девушка.
Но она была… «не той». И отношения их были «не те». А любовь вроде бы и рассыпалась. На мелкие-мелкие частицы, такие, каких и не должно вообще существовать на этом свете.
«Любовь… прошла?»
Эти мысли промелькнули в голове парня неосторожно, с запинкой, а после и без точки. Нацу и не заметил бы, что именно в тот момент щелкнуло у него в голове, что зажглось в душе и что точно погасло в сердце. Но в тот момент ему почему-то хотелось выбежать на улицу, забыть теплый шарф дома, сунуть в карман не глядя купюру денег и отыскать взглядом то, что он сам ищет. А что он ищет? Что?
Единственное, что ему по-настоящему мешало убежать от сюда, так это шум на кухне и Лисанна, которая мирно готовила завтрак на семью. На семью. Не для них двоих. А на семью.
Его не держала Лисанна. Она лишь придерживала, молчанием напоминая, что их любовь держат уже не сами чувства, а ребенок, о котором Нацу уже начал забывать.
Лисанна сделала подобие улыбки, когда тарелки с едой оказались на столе. Она думала о том же, о чем и Нацу. Она не хотела ему врать и удерживать. Она… просто хочет счастья, такое, какое ценит любая девушка. Такое, какое она желает.
Но…
— Нацу, я не беременна. Я соврала тебе, прости.
… она же не эгоистка.
Парень громко выдохнул. Лисанна не могла точно сказать, был ли это выдох радости или же грусти, но единственное, что она смогла понять так это то, что она отпустила Нацу. Она его отпустила еще тогда, когда только увидела искру, проскальзывающую между Драгнилом и Люси, тогда, когда начала врать о ребенке, стараясь сделать хоть какую-то защитную оболочку.
Она отпустила его.
Лисанна вышла из-за стола и покинула комнату. Никто не знал, что могло сейчас происходить с девушкой, даже Нацу. Но если бы хоть кто-то мог по-настоящему понимать ее чувства, если бы она была хоть чуть-чуть разговорчивей и открытей, они бы догадались — девушка сейчас молчит, пытаясь переварить, что она сейчас произнесла вслух. Нет, она не плачет, она уже успела наплакаться, пока придумывала, что будет говорить в ответ и чем закончит. Но разговор оказался еще короче, чем предполагалось, еще легче и проще. Еще… свободнее.
Что же сейчас понял Нацу? Что осмыслил? Его охватила свобода, а еще просветление. Когда он собирался бежать, он не знал к чему прибежит, его бы ноги просто заплетались, но привели бы туда, куда он хотел. Сейчас он знал куда бежать. Сейчас его уже ничего не держит, чтобы убежать.