Закон скрещивания параллельных прямых

«Let me in your room I’ve seen the rest of you But I know there’s something more in your room» Halestorm, «In your room»

Инна посмотрела вокруг себя и многозначительно хмыкнула. Квартира была пустая и довольно маленькая. Никаких шкафов, никаких стеллажей, перекрывающих пространство и заставленных сверху до низу, никаких пыльных ковров и броских украшений. Обычная двушка, но ожидать большего и не приходилось. Инна скинула узкие ботильоны и прошлась босыми ногами по прохладному паркету. Замерев у мутного зеркала на дверце буфета, она рассмотрела себя как следует со всех сторон. Одежда промокла, джинсы испачкались, рукав футболки и вовсе порвался, обнажая через маленькую дырочку острое плечо. — Все в порядке? — негромко спросили сзади. Она не обернулась. Она смотрела на себя в зеркало и едва ли узнавала собственное отражение. Это была не Инна. Не ее взгляд, не ее губы, не ее манера держаться. Как будто там, в зеркале, ее изучала сестра-близнец, которую раньше никогда не видела. Робкая, смиренная, даже, черт побери, нежная. — Ты со мной не разговариваешь, что ли? — спросил тот же голос, — Эй, алло, гараж! Инна подняла глаза и увидела рядом со своей сестрой из зазеркалья Герру, едва сдерживающего улыбку. Она ему необыкновенно шла, но сам он, казалось, не обратил на это никакого внимания, а только скрестил руки на груди. — По-моему, тебе нужно переодеться. — У меня нет другой одежды, — твердо сказала Инна. Ей не хотелось продолжать этот диалог, какой-то вымученный, бессмысленный, ставящий в тупик, как человека, который ни разу в жизни не играл в шахматы, а теперь сел за стол с опытным гроссмейстером. — Я поищу для тебя что-нибудь, — отозвался Герра и удалился куда-то в другую комнату. Инна теперь немного осмелела и стала рассматривать все, что находилось поблизости, не столько из интереса, сколько только чтобы чем-то занять себя. Смотреть было не на что. Так, какие-то безделушки на комоде, скотч в приоткрытом ящике стола, какая-то посуда в шкафу, капающий кран и бутылка пива. Простая холостяцкая берлога, никаких излишеств. — На, — Герра не глядя протянул ей белую рубашку, — Прости, но женской одеждой я как-то не разжился. Она молча взяла рубашку и прижала ее к груди, точно пытаясь унять странное чувство неловкости, поднявшееся в груди. Неловкость и смущение, ощущение собственной глупости, слишком тяжелое и слишком давящее. Но Герра только с любопытством смотрел на нее, немного наклонив голову. — Можно мне.? — Что? — переспросил он. Инна немного замялась. Ей хотелось быстро юркнуть в другую комнату и там, наконец, переодеться, но дверь вдруг исчезла, а стены вдруг точно сузили пространство в два раза. — Переодеться? Герра негромко рассмеялся. — Естественно, — и отвернулся. Она поняла, что чувствует не столько стеснение, сколько страх и неловкость за саму себя. Он не должен ее видеть. Пусть видит ее полностью обнаженной, пусть улыбается, хмурится. Но он не должен увидеть шрамы и следы от уколов на руках. Во имя господа, не должен! — Уйди. — Да не смотрю я! — Все равно уйди. — Да пожалуйста. Герра вышел куда-то в коридор и скрылся за углом стены с песочно-желтыми обоями, после чего Инна незамедлительно стянула с себя футболку, швырнула ее в сторону, наспех накинула его рубашку, которая была ей почти впору, разве что великовата в плечах. — Ну как там? Можно? — попросились где-то у стены. — Пожалуйста, — выдохнула она и заправила выпавшую прядь челки за ухо. Герра снова вошел в комнату и бросил на Инну критически-оценивающий взгляд. — А штаны? — Их я снимать не буду. — О’кей, — Герра спорить не стал, хотя, очевидно, находился в достаточно игривом настроении, чтобы сразиться не на жизнь, а на смерть в какой-нибудь жаркой дискуссии, пусть даже предмет ее и не стоил того, — Не хочешь взглянуть на сценарий нового шоу? Вообще-то Инна больше хотела убежать отсюда восвояси, но просто так уйти, да еще и в Герриной рубашке, было бы как-то слишком. Как ее потом возвращать? На работе? «Гер, я хочу тебе кое-что вернуть после вчерашней ночи» под двусмысленные тычки и свист? Ну уж нет! — Давай, — ответила Инна. Герра усмехнулся. — Что, тебе так нравится твоя работа? — Вообще-то нет, — сказала она и обиженно отвернулась. — Ну нет так нет. Садись сюда. Инна, несколько насторожившись, покорно присела рядом с Геррой на краешек небольшого плюшевого дивана. Герра помахал перед ее взором распечатанными листами, немного сворачивающимися в трубочку, и произнес: — Вот это все готовится к производству уже на будущей неделе. Ты можешь себе представить, сколько я вообще буду работать часов в сутки? Явно двадцати четырех мне будет мало. Девушка хотела понимающе кивнуть, но почему-то не стала этого делать, а только сосредоточенно смотрела на ряды черных печатных букв, не разбирая толком, в какие они ложатся слова. — Ну, не молчи. Тут же опять все знаки препинания хрен знает как расставлены, а опечатки… Тут все пестрит этими опечатками! — Не надоело острить? — Нет. Впрочем, я не специально. Посмотри лучше сюда. С этими словами Герра откинулся на диване и, обхватив рукой талию Инны, прижал ее к себе. — Все дело в совершенной тупизне этого проекта. Все шутки упрощены, а действия доведены до абсурда. Это же не юмор. Это смешно. Некоторым. Но это не юмор. Боже, на что я трачу свою жизнь… Инна ничего не сказала, только искоса посматривала на его руки. Право слово, обыкновенные руки. Не такие, какие бывают у пианистов или офисных работников. Обыкновенные руки, обыкновенные пальцы средней длины, обыкновенные, но в то же время совсем не обыкновенные, их можно было отличить из тысячи таких же только лишь попробовав к ним прикоснуться… Герра, как будто прочитав ее мысли, взял девушку за руку. — Похоже, ты замерзла. Какая-то беда с этим отоплением. Их пальцы сплелись в одну секунду, и Инна почувствовала, как по всему телу проходит электрический ток. Она сидела не дыша, не шевелясь, точно боясь спугнуть, разрушить эту связь сцепленных рук. — Что с тобой сегодня? — спросил он, задумчиво вглядываясь в ее глаза, — Ты обычно не так себя ведешь. — Меня бесит твоя ирония, — бросила Инна с показным безразличием, чувствуя, как горит и волнуется все внутри. Но Герра склонился над ней так близко, что она почувствовала на своих губах его дыхание. — А меня — нет, — с улыбкой ответил он и, нарочно не дав ей ответить, заткнул рот поцелуем. Инна попыталась оттолкнуть его, но тот с большей силой прижал ее к дивану. Выхода не было, ровно как и смысла сопротивляться. Он был старше ее, сильнее и морально, и физически, он мог сломать ее, как тростинку, если бы захотел, мог бы порвать ее зубами, как дикий зверь, навсегда сделать своей жертвой. А что Инна? А Инна принимала его правила. Ей нравилось подчиняться и быть слабой, чего бы она в жизни себе не простила. Ей нравилась та мягкая пустота в голове, которая утопила все тяжелые мысли, едва он прикоснулся губами к ее шее. Ей нравилось прикасаться к его телу, чувствовать, какой тонкий запах терпкого парфюма исходит от воротника его рубашки… Все-таки он был настоящий мужчина. Не такой как эти Димы из параллельного, Павлики, Марики… Она открыла глаза и попыталась перехватить взглядом его взгляд, но все никак не удавалось: то он пытался зарыться лицом в ее волосы, то, отводя взор, целовал ее всю. Но вдруг, наконец, оторвался и отстранился, как-то насмешливо поглядывая на Инну немножко сверху вниз. — Надеюсь, с ней все в порядке, — сказал он каким-то чужим голосом. — Что? — переспросила Инна. — Нужно в травму и лучше побыстрее. — К-какую… Лицо Герры мигом исчезло в свете ламп, а сама она оказалась полулежавшей на кресле, по подбородок укутанная пледом, успевшим сбиться от ее беспокойного сна. Инна растерянно смотрела прямо перед собой. А на нее смотрела Анна Петровна. — Вот это пассаж… — тяжело выдохнула девушка. — Ты проснулась, очень хорошо, — сказала Анна Петровна, и морщинки у нее на лбу совсем разгладились, — Как ты себя чувствуешь? Инна смотрела на нее и не знала, что ей ответить. Чувствовала она себя отвратительно: тело ныло, очень болела грудь и ребра. Но было больно и от той обиды, которую нанесло ей видение, оказавшееся всего лишь сном. «Лучше быть где угодно, но не здесь и не сейчас», — зло подумала Инна. — Нормально, — только и ответила она. — По-моему, тебе нужно вызвать врача. — Не стоит, спасибо. — Инна, ты понимаешь, что со здоровьем не шутят? Где ты только так ушиблась? — А, это. Упала. Нечаянно. — Я принесу бинты и мазь. «Ну и почему ты этого до сих пор не сделала, эдакая ты крыса»? — вопросила Инна про себя. Конечно, Анна Петровна была ни в чем не виновата. Но чувство обиды, совсем как у ребенка, которому не могут дать то, что он хочет, не отступало, а так и сидело глубоко внутри. Женщина вернулась с аптечкой и строго щелкнула замками. — У меня есть йод. Надеюсь, ты его не боишься? — попыталась пошутить она. — Анна Петровна, вчера я чуть не выпала из окна, а вы спрашиваете, не боюсь ли я йода. Инна врала, но врала, как казалось ей, во спасение. Анна Петровна любила играть в друга, но девушка знала, что такой друг мог в любую минуту стать врагом — и, как это ни странно, тоже во спасение. «Какая забавная игра», — подумала Инна, — «Все спасают друг друга, хотя сами это спасение видали в гробу». Анна Петровна нахмурилась, смочила ватку йодом и стала обрабатывать раны. — Не хочешь рассказать, что было вчера? — материнским тоном спросила она как бы между прочим. — Это мое дело. — Да, как хочешь… Просто мы не так давно беседовали с твоими родителями, они очень обеспокоенны тем, что происходит в последнее время. Они всегда волновались за тебя, а сейчас и вовсе себе не принадлежат от беспокойства. Понимаешь, о чем я? — Понимаю. — И все-таки продолжаешь сбегать из дома, ни о чем не предупреждать, возвращаться поздно ночью. Как думаешь, что чувствуют твои мама с папой? Инна едва сдержалась, чтобы с тяжелым вздохом не закатить глаза. — Вы с двенадцати лет меня спрашиваете, что чувствуют мои мама и папа. Когда меня уже кто-нибудь спросит, что чувствую я? Это кого-то вообще интересует?! Анна Петровна заморгала широко раскрытыми глазами. — Хорошо. Мы можем поговорить о тебе. Просто все то время, что мы работаем, ты закрывалась, упрямилась, совсем не шла на контакт… — Вы же психолог, о чем мы вообще говорим?! — Инна, мы говорим о тебе и твоих родителях. Я вижу, что ты их любишь и не хочешь делать им больно. Но почему ты поступаешь так по отношению к ним? — Потому что, — пресекла она все ненужные разговоры. Анна Петровна молчала. Она надеялась, что Инна вот-вот что-то скажет, но та, потупившись, ровно сидела на месте, всем своим видом давая понять, что этот разговор окончен. — А ты ведь ранишь их. Представляешь, что они переживают? Инна почувствовала, как сжалось в груди сердце. Еще бы она не представляла! Да если бы только эта женщина могла себе вообразить, что переживала та каждый раз, когда, очнувшись от эйфории, осознавала, что она снова вернулась домой под утро, что она снова не может посмотреть маме в глаза без боли, которая так и сжимала холодной колючей лапой что-то в груди, что она виновата, а покаяться страшно. Страшно быть непонятной. Страшно и стыдно. Скорее, стыдно. Отпусти ей кто-нибудь хотя бы половину ее грехов, так Инна немедленно упала бы на колени и встала другим человеком. Но пока этот мир только враждебно, исподлобья, с ухмылкой, как у гадких и подлых людей, смотрел на нее и едва ли не показывал пальцем, сдерживаясь, чтобы громко и злорадно не рассмеяться. Инна молчала. Как вертелись все эти слова на ее языке, просясь вырваться наружу, но она терпела. — Я уже позвонила твоей маме. Она скоро будет здесь, — сказала Анна Петровна, складывая содержимое обратно в аптечку, — Чем не повод, чтобы наконец-то поговорить? — Зачем? Зачем вы это сделали?! Я не за этим сюда приехала!!! Инне казалось, что еще немного, и она упадет в обморок. Сильная слабость кружила голову, тело ныло, тошнота подкатывала к горлу. Она едва ли могла встать с места, да и говорила с большим трудом. Но мама… Сейчас… Господи, только не она! — Милая, сейчас тебе нужно сейчас отправиться домой и как следует отдохнуть. Ну и подумать о том, какой вред иногда могут нести необдуманные поступки. — Нет! — Инна со всей оставшейся силы стукнула кулаком по подлокотнику кресла, — Нет! Нет! Нет! — Успокойся, Инна, что ты! Ты же не маленькая, ты должна понимать… — Нет! Нет! Нет!.. Неизвестно, сколько бы так еще могла кричать Инна, если бы в дверь не позвонили и переливающееся птичье щебетание не разлетелось по прихожей. Анна Петровна покачала головой и немедленно отправилась открывать. На пороге стояла мама. Видимо, та выбежала из дома в чем была: в узких тренировочных бриджах и в халате, поверх которого было наспех накинуто пальто и повязан шейный платок. Никогда еще Инна не видела ее такой, как сейчас, и кажется, отдала бы любые деньги, чтобы никогда больше такой не видеть. Ее бледные, почти белые тонкие губы дрожали, глаза заволокли слезы, так что казалось, как будто она совсем ничего не видела — или наоборот, видела всех насквозь. Без макияжа, без укладки она прибавила еще пятнадцать лет, и это только за одну ночь. Или нет, не за одну. — Юлия Сергеевна, спасибо, что вы приехали, — произнесла негромко Анна Петровна, но та точно не услышала ее слов. Она смотрела на Инну. Или даже как будто сквозь нее. Она смотрела и не могла произнести ни слова. Она даже не дышала. Просто смотрела и силы ее иссякали только под этим тяжелым, усталым и потухшим взглядом. Инна чувствовала, как уменьшается. Как за одну секунду она превратилась в маленькую девочку, младшую дочку родителей, худенькую и невзрачненькую, но уже тогда проявлявшую характер. Инна вспомнила вдруг все свое детство. Как ей перед сборами на бабушкин день рождения приспичило залезть в новом пышном желтом платье на дерево и застрять там, никак не желая спускаться на землю. Как она саботировала все домашние задания по математике, потому что ей никак не давались задачки на расчет движения. Как однажды мама, ее мама, красивая и обаятельная женщина, убежденная в необходимости учить детей музыке, закрыла Инну на балконе, потому как непослушная дочь никак не хотела отрабатывать гаммы… Инне было семь или восемь, когда она оказалась на холодном балконе в окружении лыж, велосипеда, трехлитровых банок с ненавистными патиссонами и колючего ветра января. В розовой футболочке она стояла, ежилась от холода и размышляла, чем же в итоге закончится акция ее протеста. Но материнское сердце не выдержало и пяти минут. — Заходи, — скомандовала мама, открыв балконную дверь. Инна молча стояла и смотрела на нее. Но не сделала ни шагу вперед. — Заходи, Инна. Ты замерзнешь! Девочка осталась спокойно стоять на месте, только и отрезав: «Нет». — Кому говорю! Мама силой потянула ее за рукой, но та только упиралась. Она упорно не шла в комнату. Как ее затащили домой, Инна сама не помнила. Это было там, в детстве. А потом уже начались сигареты по карманам, пиво в пустом школьном спортзале, пропадания по ночам в компании Женьки Костикова, который спал и видел себя артистом, а поступил в педучилище… Господи, сколько всего выдерживала мама… А теперь? Что теперь?! Да она бы сама покаялась перед ней во всех своих проступках, встала бы на колени, да что угодно — но к черту выгнав Анну Петровну. Ей уже не пять лет, не семь, чтобы звать сюда учителей и других ненужных взрослых. Она сама решит все свои проблемы без этого гнусного унижения и постыдного принуждения со стороны. Это только ее дело. Ее и мамы. — Мама… — тихо сказала Инна, даже не услышав своего голоса. — Поехали, — сухо оборвала ее та и развернулась в дверях. Мышцы Инны одеревенели от боли и страха. Не в силах пошевелиться, она стояла на месте и просто не знала, куда себя деть. — Поехали, я сказала!!! Юлия Сергеевна, от природы спокойная и немного робкая женщина, ни разу не повышала голос, оттого и крик ее посреди повисшей тишины оказался страшным и как будто в сто раз громче, чем он был на самом деле. У нее страшно покраснели и заслезились глаза, а жилка у лба как-то зловеще вздулась. Мама. Бедная мама… Инна бросила ничего не означающий взгляд на Анну Петровну, выхватила взором часть ее тела и предплечье и, не попрощавшись, вышла из квартиры. Внутри все кипело и переворачивалось вверх тормашками и мутило от голода. Инне давно было все ясно про себя: позор семьи, неоправданные ожидания, истрепанные нервы. Чего ж непонятного. А непонятное все-таки было. Непонятно, как с этим теперь жить дальше. Инна быстро прыгнула на заднее сиденье автомобиля и негромко захлопнула за собой дверцу. Усевшись, она сложила руки на коленях, как первоклассница, пытаясь не бояться. Что сделано, то сделано. Мама завела автомобиль и решительным жестом выключила заработавший радиоприемник, не дав мужчине из динамика договорить про непростую экономическую ситуацию в стране. Она не произнесла ни слова, ни вздоха, ничего. Даже не глянула в зеркало заднего вида, а смотрела грозно, строго, только куда-то прямо перед собой. Машина выехала со своего парковочного места и направилась со двора на главную улицу. В тишине было слышно, как резина шин шуршала по асфальту, вбирая в себя мелко раскрошенные камни. Инне даже на какое-то мгновение показалось, что и сама она сейчас вся рассыпется — от стыда она как можно крепче вжалась в кресло. Всю дорогу мама предпочитала молчать, что, пожалуй, было самым худшим из всего, что только можно было вообразить. Казалось, что выражение «казнить молчанием» приобрело свои натуральные черты. Стратегию палач избрал не самую изощренную, однако достаточно болезненную для жертвы. Затормозив на парковке у дома, мама заглушила двигатель, но ремень безопасности отстегивать не стала. Она не смотрела в сторону дочери, как будто это было строжайше запрещено. Ее губы задрожали. Как в лихорадке мама закрыла лицо руками и зашлась бормотаниями сумасшедшего: — Я не понимаю… Не понимаю… Ничего не понимаю… Не понимаю… Не понимаю… Осипший голос повторял одни и те же слова, отчего становилось не то страшно, не то больно на сердце от жалости. Инна уже протянула было руку, чтобы дотронуться до ее плеча, но женщина резко повернулась к ней. Покрасневшие, полные слез глаза, застывшие на лице девушки, просили только об одном: «Молчи. Иначе будет хуже». — Я не буду ничего говорить, — сказала мама совсем тихо, слегка осипшим голосом, — Хватит. Пусть с тобой поговорит отец. И голос повышать не стану, с меня довольно, — она немного помолчала и набрала побольше воздуха в легкие, — Но так и знай, ты сама виновата. Инна слегка кивнула головой, но мама не обратила на это никакого внимания. — Ты виновата. Ты. И теперь ты никогда не выйдешь из дома. Что делать с твоей учебой — не знаю. Но я посажу тебя, как собаку, на цепь, у нас же в квартире. Ты поняла меня, Инна? От этих слов девушка пришла в еще большее оцепенение. Проверять такие обещания не хотелось, но и перспективы не казались радужными. «Если я не выйду из дома, я просто умру», — сказала Инна про себя. — Дома поговоришь с отцом. А не поговоришь с отцом — поговоришь с психиатром. — добавила мама, — Я не знаю, что нужно сделать еще. Наверное, перестать тебе доверять. Ремень безопасности ойкнул и отстегнулся. А мама хлопнула дверью машины с такой силой, что Инна ясно почувствовала, как что-то внутри разбилось напополам.