Закон скрещивания параллельных прямых

«I’ve been a mess since you stayed, I’ve been a wreck since you changed» Halestorm, «I miss the misery»

      Из всех самых скучных вещей в мире Инна больше всего не любила читать труды Бахтина и прогулки по гипермаркетам, которые превращались во что-то вроде бродилки с каким-то абстрактным выигрышем. Мама скакала от одного стеллажа к другому, сравнивала, что дешевле, а что имеет более приглядный вид, бросала пачки с крупой в Иннину тележку и, как военачальник, отмахивалась, в какую сторону идти дальше.       Сама Инна уже с утра чувствовала себя странно, точно находилась не в своем теле, а точнее, вообще его не ощущала. Все в ней было расслабленно, ни одна эмоция не получала своего выражения, в голове вообще не возникало ни единой мысли. Сил ни говорить, ни уж тем более спорить, не было. Не было сил ворошить воспоминания, как сырые, давно опавшие листья, сухой длинной палкой. Были силы только волочить ноги и смотреть вперед, как дрессированный медведь в цирке, выполняя все команды матери. — Да ладно, и вы здесь! — раздалось чьим-то незнакомым голосом прямо возле уха, как свист пули.       Какая-то мамина знакомая совершала променад по торговому залу и — о, чудо! — оказалось в том же самом месте в то же самое время у лотка с огурцами. Могут ли быть в жизни более удивительные совпадения? Знакомая, по всей видимости, считала, что это исключено. Бросив на Инну короткий, даже немного презрительный взгляд, она обратилась к ее матери: — Что Миша? Как давно я его не видела! Как у него дела?       В такие моменты Инне казалось, что она сестра Максима Галкина, потому что его жизнью все интересовались с плохо скрываемым любопытством, но сделать с этим было ничего нельзя. Мишка — это Мишка. Инна — это Инна. Как будто если бы ее не было на свете, ее семья была бы в миллион раз счастливее, а с города упали бы оковы из тоски и угнетения, как в мультфильме "Холодное сердце".       На самом деле Инне было плевать и на семью, и на эту знакомую с маленькой дочерью, и на весь овощной отдел с проклятыми огурцами. Сейчас были вещи в миллиард раз важнее. А именно: уже почти неделю она не принимала амфетамины и каким-то чудом еще оставалась жива.       Жива вообще было каким-то неприменимым словом по отношению к Инне. Все это время она была какой-то одноклеточной божьей тварью, которая двигалась, питалась, дышала, вела свое немыслимое существование без капли смысла и желания. Наверное, так живут инфузории туфельки, бедняжки на стекле, под холодным оком микроскопа. И хотя это было сущим абсурдом, но Инна жила ровно так же, как эти простейшие существа. И сама она стала простейшим существом.       Потому что в ее крови давно не было ни капли амфетамина.       За одно утро под ее глазами появились круги и синие разводы, голова кружилась, все тело изнывало от слабости, очень хотелось есть, а к горлу подкатывала тошнота. Поначалу все можно было свалить на хронический недосып, но теперь ее недомогания, ставшие постоянными спутниками, едва можно было прикрывать учебой и рутинными делами, повторяющимися изо дня в день. В ответ на все вопросы Инна бросала строгое «Зачет!» и удалялась за дверь, где делала вид, что сидит за книгами, однако буквы расплывались в леопардовые пятна на странице, а смысл слов растворялся в тонких бумажных листах. Да и не нужны ей были занятия. Было нужно лишь одно… — Можно, мы остановимся? — Нет. — Ну мам? — Нет. — Я в туалет хочу. — Осталось немного.       Инна отвернулась к окну и плотно прижала ладони к губам. Не хватало еще, чтобы ее вырвало прямо в машине, но открыть рот и произнести хотя бы звук сил уже не было.       Она закрыла глаза, чтобы картинка, меняющаяся за окном, как в игрушечном калейдоскопе, не мельтешила перед глазами. На секунду Инне даже показалось, что она находится в корабле, который мягко несет ее по волнам, иногда останавливаясь в открытом море.       Мама, к всеобщему счастью или сожалению, была из тех людей, которые, находясь в потоке повседневных дел, едва ли не дымились от концентрации напряжения. Она сновала от холодильника к плите, от плиты — к столу, хотя такая живость действий обычно была ей не свойственна. Стараясь показать себя и свой дом с лучшей стороны, хозяйка суетилась так, что не сразу услышала, как в дверь коротко, но настойчиво позвонили. — Инна! Дима! Откройте, звонят!       В это время Инна сидела на бортике в ванной, прижавшись лбом к холодному камню плитки. После рюмки водки, опрокинутой тайком, в голове приятно затуманило и стало чуть легче жить. Очень хотелось лечь на дно колодца и уснуть там пропавшей без вести. А может быть, и умереть. Чтобы не думать ни о веществах, ни о Марике, ни о том, где взять денег, ни о маме с папой, ни о Мише, ни о Герре… Хотя о последнем она успела совсем позабыть в последние несколько дней, как будто бы он существовал только в ее бескрайнем воображении. — Инна, пришли, — отец слегка хлопнул ладонью по двери, так что внутри девушка услышала лишь глухой отзвук. Мишку, конечно, уважить было надо. Но как трудно, оказывается думать об уважении, когда ты того гляди разорвешь кого-нибудь на части.       Не выделяйся, не веди себя противоестественно, пусть все будет как обычно. Нечего в это впутывать посторонних.       Вот что самое страшное — знать, что родные люди по сути теперь посторонние.       На пороге молодцом держался Мишка, покрасневший и взъерошенный, как будто только что вышел из бани. Как и предполагалось, он был не один. — Это мы! — выпалил Мишка и глупо улыбнулся. Он держал за руку девочку, точнее, девушку уже взрослую, но производящую всем своим видом ученицу начальных классов. Поверх черного платья было накинуто светло-желтое пальто. — Это Алена, — представил девушку Миша. Алена улыбнулась и протянула руку сначала маме, затем папе. Увидев Инну, та на секунду замешкалась, но руку пожала, хотя и совсем слабо, точно та была фарфоровой куклой и любое неосторожное движение сломало бы ей тонкие белые пальцы.       Алена присела за стол, но на самый краешек стула, как будто так ей перед выходом из дома наказала мама или бабушка, руки сложила на коленях, как первоклассница. У нее даже прическа была какая-то школьная: причудливые косы собирались на затылке в пучок таким непонятным образом, как будто сочинялась композиция на ходу, с учетом имевшихся шпилек и длины волос. Но как бы Инна не пыталась рассмотреть гостью (а Инна обожала рассматривать людей), то все приходила к выводу, что лицо у нее было какое-то обыкновенное, как у всех Мишкиных подруг-отличниц. А еще Инна чувствовала, как сильно ей хочется чем-нибудь затянуться.       Тело изнывало с каждой секундой: все хотелось движения, но при этом Инна ждала любой возможности прилечь скорее на диван. А затем встать и пересесть, потому что диван станет как будто бы меньше размером и теснее. Но мелькающая картинка на экране телевизора неожиданно привлекла Иннино внимание.       У всех выступающих на концерте было одно лицо — и почему-то, Аленино. Хотя вообще-то Алена сидела здесь и кромсала виноград с тарелки, а не пела о вечной любви, не объявляла номера, не качала головой в такт музыке из зрительного зала. Это поразительное совпадение, казавшееся сущей черной магией, вызвало у Инны такое удивление, что она никак не могла успокоиться. Она смотрела то на экран, то на Алену, попеременно подбегая то к телевизору, то к столу, пока в воздухе не раздалось громкое мамино — Инна, с тобой все нормально?       Поначалу та даже не поняла, к кому обращаются. Обернувшись на голос, она поняла, что Инна — ее имя собственное, а тон прямо говорил о том, что она все же делает что-то из ряда вон выходящее. Но что?! Разве они не замечают столько очевидных совпадений?       Безумство!       Они все посходили с ума. Как же это было в притче про родник, отпив из которого, люди превращались в безумцев?       Они смотрели на нее все, вытаращив глаза, смотрели, как на больную. Инна молчала. Возразить было нечего. Хотя она вовсе и не больна. Просто…       Да просто дураки и твари вы все, вот кто!!!       Инна не могла знать наверняка, сказала ли она это вслух или только подумала, но уже помнила, как сорвалась с места и выбежала из квартиры вон. Помнила, хотя и не осознавала. Как будто это было не с ней, а с кем-то другим, в кино или в книге. Как будто во сне, когда дело идет так, а надо, чтобы иначе. Но ничего не делала с этим Инна. Ничего нельзя сделать с собой, когда тобой руководит один лишь инстинкт, грубо и неосторожно.       Инна бежала. Бежала и бежала, пока, наконец, земля с машинами и деревьями не стала бесконечно крутиться в разные стороны, как цветная мозаика кубика Рубика. И только когда все тело и голова стали разрываться от оглушительной боли, которая появилась невесть откуда, она поняла, что давно никуда не бежит, а лежит на асфальте, и что картина окружающего мира тоже не менялась, просто так давал знать о себе помутившийся рассудок.       В другой раз Инна бы застонала от бессилия и ран, но не сейчас. Сейчас было некогда. Сейчас нужно было искать Марика — и пусть он только попробует оказаться не у себя дома!       На мосту Инна подумала о том, что быстрее всего будет добраться по реке, если спрыгнуть на груженую баржу, но как назло по Яузе не ходили даже плоты. Плюнув на эту затею, она вразвалку спустилась в метро, не обращая внимания на косые взгляды встречных прохожих. — «У меня ангина», — повторяла Инна не то про себя, не то вслух, — «Ангина… Температура и я страшно больна. А в магазине не найти даже головки чеснока. Или микстуру.»       Было жарко и нестерпимо хотелось пить. Но девушка знала — несколько пересадок и ее дело будет решено. Надо немного подождать… Еще немного, и вот тогда… — Марик! Марат! — барабанила Инна в тяжелую пыльную дверь квартиры обессиленными тонкими кулачками, — Марик, открой!       Немного погодя на лестничную клетку выглянули. Решительной твердой рукой нарушительницу спокойствия схватили едва ли не за шкирку и потащили внутрь, звякнув напоследок всеми замками изнутри. — Я тебе сколько раз повторял? Не ори! — процедил сквозь зубы Марик. Он было замахнулся на гостью, но бить все же не стал, — Чего тебе? Опять?       Инна, плюхнувшаяся на обувницу в прихожей, закивала. Что она еще могла сказать? Этот черт только и умеет, что косить под идиота. — А деньги? — строго спросил Марик, опершись на дверной косяк. — С зарплаты будут — принесу. — Не смей только обманывать. И палить не смей, понятно? — Марик… — жалобно застонала Инна, — Мне жить негде.       Глаза у нее стали совсем большие и почему-то даже с фиалковым оттенком, почти под цвет ее пышных волос. — А папа-миллионер до сих пор не обеспечил дочку квартирой в центре Москвы? - съязвил парень. — Нет у меня папы-миллионера! — воскликнула Инна почти фальцетом, — Он не был никогда миллионером! У меня вообще никого нет, не было и не будет! Я сама у себя есть! Вот и все!       Марик хмыкнул. — Это мы уже давно выяснили. А теперь — вали. — Но… — Вали. Я сказал. Уходи отсюда.       Марик отвернулся к окну в комнате. Всем своим видом он демонстрировал, что Инну он видеть не желает и, более того, не пожелает никогда.       Инна почувствовала, что вот-вот заплачет. Она успела раскаяться за свою дерзость, за колкости, которые хоть и были взаимными, но все же непрошенными, сорвавшимися с языка. Ее сердце внезапно утонуло в теплоте нежности, желании согреть, пожалеть этого человека, напрочь лишенного любви, но увы, эта нежность была никому не нужна. — Вместе… Мы могли бы… — Никаких вместе, дура! Ты не понимаешь, что говоришь! — кричал Марик, по-прежнему не оборачиваясь, — Проваливай. Тебе здесь место только с деньгами. И когда возникнет острая необходимость. Вставай — и уходи.       Инна хотела ответить ему что-нибудь колкое, но не смогла подобрать слов. Ей даже не было обидно, потому что как-никак Марик был прав. Вторгаясь в его мир, скрытый от всевидящего ока закона, она вела себя неосторожно ни по отношению к его жилищу, ни к нему самому. Отчасти Инна была совсем не виновата: что может сделать с собой человек, если его сердце принадлежит другому? Что может сделать с собой Марик, если он не является этим другим? Остается одно — мирно разойтись. Без шума и пыли, без скандала. Только его еще здесь не хватало.       Теперь, когда появились силы и мало-мальское желание жить, Инна быстро зашагала по улице, глядя себе под ноги. Ей хотелось затеряться в толпе и не смотреть никому в глаза — а сколько здесь было глаз осуждающих, строгих, печальных!..       Идти было некуда. Поезд метро, скрывший Инну от шумных улиц, вез ее в сторону кольцевой, предоставляя полную свободную выбора, куда идти и что делать. Но как легко рассуждать, когда ты не захлопнул сам за собой дверь родного дома и теперь стоишь перед тысячью закрытыми.       Что ж. Иначе было нельзя.       Нет, выход был, выход есть, выход можно найти. Можно жить на вокзале или в общежитии, с мигрантами и полосатыми грязными матрасами. Можно вообще бросить учебу и уехать хоть на край света, поездом, автостопом, да хоть пешком за сотни миль от Москвы — только бы исчезнуть! Только бы забыть все и начать жизнь заново!       Однако дорога привела ее не на вокзальный перрон, а на Большую Тихоновскую улицу, в кирпичный дом, сиротливо глядевший на белый свет темными окнами.       Дверь открыла Настя, в хлопковом халате и домашних тапочках с заячьими мордашками. — Инна? — спросила та, не веря глазам своим.       Инна ничего не ответила и прошла в квартиру, не разуваясь. Свет не был включен, только было видно, как уличный фонарь бьет снаружи в комнату. И от этого стало совсем одиноко и тревожно. — У тебя все в порядке? Ты смотрела на часы?       Инна быстро перевела глаза на стену. — Да. Время уже двенадцать, — ответила Инна и сама слегка удивилась — на дворе-то стояла кромешная тьма, если бы не старался один за всех одинокий фонарь на своей смешной длинной ноге, похожий на инопланетного страуса. — Это календарь! Сейчас три утра. Что случилось?       Инна ничего не ответила, только пожала плечами. Глупый вопрос. Что может случиться в три утра? — Не знаю. Наверное, на кого-нибудь напали… — Что?! — воскликнула Настя, — Инна, на тебя напали? Где, кто?! Что-то забрали?! Что они с тобой сделали?!       Инна внимательно смотрела на Настю и не понимала ни слова. Она была еще немного заспанной, волосы на макушке растрепаны, а лицо казалось серым от темноты. — Нет, со мной ничего, — пролепетала Инна и села на диван в гостиной.       Настя жила в Сокольниках. Отсюда до съемочного павильона ехать было немного короче, чем от дома. Надо попросить ее пустить сюда на некоторое время. Тем более домой Инна точно не вернется. Она так решила. — Я могу пожить у тебя? — спросила Инна и внимательно посмотрела в глаза Насте, как будто впервые ее видела. — Ну… Ты… Можешь, конечно. Родителей все равно не будет до конца недели… У тебя что-то дома случилось?!       Настя боялась, но не понятно, за кого больше, за себя или за Инну. Она сама едва ли могла знать, что волновало ее в этот час. Но Настя не признавалась себе в одном — она боялась Инну и не знала, чего от нее ожидать.       Она смирно сидела на диване в обыкновенной, но не естественной для нее позе, как будто подсмотренной у кого-то. Однако дикое выражение на ее лице, как будто она была бешеным зверем, осматривающимся в поиске добычи, наводило на Настю самые тяжелые мысли и подозрения. — Нет. Ничего. — отрезала Инна, — Я хочу спать.       Она свернулась калачиком на диване, положив под голову колючий клетчатый плед.       Но она солгала.       Она не сомкнула глаз в эту ночь. Как и Настя в соседней комнате.