Закон скрещивания параллельных прямых

«I tell myself that you are no good for me I wish you well but not desire never leaves I could fight this to the end But maybe I donʼt wanna win» Halestorm, «Familiar taste of poison»

Стрелки часов только показали восемь вечера, когда поезд метро привез Инну в вечно живой и суетной район Аэропорта, в котором все затихало и пряталось, стоило только пройти в глубину параллельных улиц и старых домов, требующих хотя бы небольшого косметического ремонта. Кое-где в окнах горел свет. Голые ветви деревьев взмывали в зловеще-бурое небо. Взгромоздившиеся на них вороны глядели на весь этот бренный мир свысока, изредка оглашая округу своим горловым криком, больше напоминающим рев. Инна недолго искала тот нужный ей дом, который был совершенно не отличим ото всех остальных: бледная блочная пятиэтажка, тяжелая металлическая дверь, даже окна казались все с одинаковыми занавесками и одинаковыми зарослями фикусов. Но тот находился как раз на углу, заслоняя собой стену из старых гаражей. Обнаружив, наконец, первый подъезд, и окончательно вспомнив, что нужен именно первый, Инна недолго посидела на лавочке, окруженной облаками акаций. Было холодно. Ветер проникал прямо под косуху и точно маленькими иголочками покалывал тонкую кожу на ребрах. Шумели листья. Поджарый мужичок в синем спортивном костюме выбивал ковер на турнике на детской площадке. Жизнь шла своим чередом в этом безликом уголке города. А Инна сидела на скамейке, ежась от холода, глубоко находясь в своих переживаниях, как будто в своей защитной капсуле, изолирующей ее ото всего постороннего. Чужая в этом дворе, точно чужая дома, да и вообще чужая в этом мире — так почему бы и не спрятаться вот так, в своих мыслях, где с каждым днем ей нравилось все меньше. Ей было немного страшно, но с другой стороны, она знала, что бояться уже поздно. Пора было с этим завязывать — и от этого наверняка есть средство. Дверь подъезда запищала, как выводок голодных птенцов, и, толкая ее перед собой, во двор вышла бабушка в ватном пуховике и плюшевой розовой беретке. Если приглядеться как следует, можно было понять, что бабушке на вид не больше шестидесяти, но подозрительный взгляд, собиравший вокруг глаз мелкие морщинки, недовольный изгиб рта, накрашенного бледно-розовой помадой, старил ее как минимум на десять лет. Однако Инна, едва завидев ее, соскочила с насиженного местечка и рванула к автоматически закрывающейся двери, да так, что выходящая только и успела развести руками. В подъезде было темно и пахло сыростью. Краска на стенах облезала. Окна на лестничных пролетах были открыты, кое-где стояли полные пепельницы из банок из-под сайры, а между вторым и третьим этажом, по всей видимости, курили совсем недавно. В этом пролете жизнь, казалось, кипела особенно бурно: стены здесь тоже были знатно исписаны определениями какой-то Верки из пятнадцатой квартиры и прочей нецензурщиной, на которую Инна даже не обратила внимания. Поднявшись на четвертый этаж и немного отдышавшись, она тут же уперлась взглядом в дверь квартиры номер двадцать три. Это была она. У Инны не было сомнений, что все сошлось. Здесь она никогда не была раньше, но по слухам, которые тут и там расползались в литинституте, она не ошиблась. Хотя… Инна пожала плечами, но все же решительно нажала на бордовую кнопку звонка. Тишина на этаже стояла такая, что было слышно, как потрескивают от напряжения провода, передающие сигнал от входной двери. Но никто не ответил. Собравшись с духом, Инна позвонила еще. «Ты должен быть дома!» — яростно подумала девушка, — «Ты должен быть дома, черт тебя дери!» Вдруг за дверью кто-то заскрипел, зашаркал и, наконец, будто бы припал к глазку. Но дверь не открыл. И ни одним звуком более не выдал свое присутствие. Однако едва Инна занесла кулак, чтобы как следует постучать в дверь, пусть даже переполошив всех соседей в округе, с обратной стороны глухим старческим голоском спросили: — Кто там? — Сто грамм! — прошипела Инна, — Открывай, дело есть. За дверью щелкнули задвижкой замка. В приоткрытой щели Инна смогла разглядеть человеческий облик, напоминающий Марика, бывшего ее одногруппника. Он недоверительно помолчал, выждав несколько секунд, и только тогда произнес короткое: — Ну? — Пусти, — твердо попросила Инна. — Я все пособия сдал еще месяц назад, — отрезали изнутри и попытались захлопнуть дверь обратно, но Инна немедленно преградила ей путь ногой. — Тебе от Васьки письмо. Заказное. Понял, о чем я? За-каз-но-е. За дверью подумали немного, после чего звякнули цепочкой и мрачно сказали: — Заходи. И, как только Инна оказалась в прихожей, дверь за ней немедленно захлопнулась и вновь закрылась на тысячу замков. Никакого заказного письма у нее с собой не было. Фраза «заказное письмо» служила в этой квартире чем-то вроде пароля, по которому точно могли отличить своих от чужаков. Марик Свищев, бывший Иннин одногруппник, пришел в литинститут почти случайно: то ли по велению сердца, то ли по наставлению кого-то из старших. Пришел — и сразу влюбил своим этюдом всю экспертную комиссию, которая немедленно решила, что из этого юноши обязательно должен выйти едва ли не Достоевский наших дней. И то была чистая правда. Марик как-то особенно тонко чувствовал человеческую душу, легко и умело работал со словом, играл метафорами и эпитетами, сюжеты в его голове рождались простые на первый взгляд и глубокие при тщательном рассмотрении — но к призванию своему тот относился с пренебрежительной насмешкой. Из него и правда мог выйти гений. Его этюды, затаив дыхание, читали преподаватели, его неоднократно номинировали на «Лучшего молодого писателя», с его талантом ему прочили огромную славу среди думающих чувствующих читателей — да сколько всего еще он мог бы сделать, если бы однажды не решил, что работа наркодилера накормит его сытнее. Марик вырос без родителей. Оставшись на попечении деда, который в силу возраста и слабого здоровья не мог должным образом следить за внуком, он сразу понял на собственном опыте, что такое жизнь и почему так важно уметь в ней вертеться. Судьба сводила его с самыми разными людьми, от уличных музыкантов до чиновников, помотала по разным городам в плацкартных вагонах и перекуренных тамбурах, в одном из которых, кажется, на горьковском направлении, и, кажется, безбилетником, он как следует обдумал свое положение и ясно ощутил, что не быть ему счастливым и богатым, посвяти он литературе всю свою жизнь. Марик проводил Инну на тесную кухню, где едва ли могли разойтись два человека, а сам забрался на подоконник, поглядывая на гостью, которая с ногами забралась на стул и устроилась поудобнее. Его взгляд из-под косой челки взирал строго и проницательно, но Инна чувствовала себя более чем комфортно в его обществе. — Э-э… Пива? — предложил Марик, выуживая из пустого холодильника начатую бутылку «Карлсберга». — Да не нужно мне твое пиво. Марик ухмыльнулся. — Тогда чем обязан? — Чего это сразу «обязан»? Я, может быть, повидаться с тобой хотела. Теперь Марик расплылся в саркастичной улыбке. Сам он был далеко не красавец: тощий, чуть ниже Инны, вихрастый, с темно-зелеными глазами, казалось, внимательно изучающими каждую черту своего собеседника, с ярко-выраженными клыками, чем-то отдаленно напоминающими вампирские, да и сам он, ссутулившийся, сидящий на окне с темно-синими шторами, выглядел типом более чем подозрительным. — Оу, это очень приятно, — произнес он, — Я тоже по тебе очень соскучился, — Марик достал из ящика пачку сигарет, достал оттуда одну и хорошенько затянулся, — Только, моя ласточка, ты совсем не умеешь врать. Давай, колись, чего надо. Девушек Марик ласково звал по-разному. Всех представительниц женского пола вообще он называл «крошками». Тех, кто ему нравился — «рыбками». А «ласточки» как будто представляли собой отдельную касту девушек, к которым Марик питал особые чувства. И казалось, что Инна в их числе пока что была единственной. Вспомнив, что Герра тоже читал ее как открытую книгу, Инна осеклась и нахмурилась собственным же мыслям. Но все же ответила: — У тебя есть.? — спросила она, проведя пальцем по внутренней стороне запястья. Марик удивленно приподнял бровь. — Конечно, есть. А что, скоро контрольная работа? У меня, как контрольные и итоговые пишут, так очередь из литинститутовцев аж до Курского вокзала выстраивается. — Да какая итоговая, господи, погоди ты! — вскипела Инна, — Надо мне и все. Понятно? — Понять-то понятно. Тебе конкретное что? — Ну… Нет, — замялась она. — Ну вот я тебя о том и спрашиваю. Зачем? Для чего? Просто кайф на один раз словить или.? — Чтобы… Чтобы забыться, — негромко произнесла Инна, — Чтобы просто не думать ни о чем постороннем и непривычном и просто жить. Жить в радости, жить в эйфории. Чтобы просто было легко, понимаешь? Марик задумался. Наркотики он сбывал почти уже как три месяца, однако за такой малый срок Марик успел найти своих покупателей. Быстро сообразив, что у кого пользуется спросом, по какой цене и где это можно взять, Марик неплохо влился на запрещенный законодательством рынок и жил в свое скромное удовольствие. Героин он хранил в покрышках в гараже, кокаин — под ванной, ЛСД — за тяжелыми сервантами во всю стену — не дай бог что. Сам Марик употреблял время от времени, но когда он был «под кайфом», а когда нет, понять было почти невозможно, поскольку он всегда был расслаблен, прекрасно себя ощущал и никогда ни на кого серьезно не злился. — Я знаю, что тебе нужно, — произнес он, спрыгивая с подоконника, — порох! Но, встретившись с Инниным взглядом, полным недоумения, добавил: — Ну, порох. Джеф. Болтушка. Занятная штука. Думаю, как раз для тебя. Сам иногда балуюсь. Смотри. Марик достал ампулу с розоватой жидкостью и для верности постучал по стеклу ногтем. — Крышу сносит по полной. Эффект долгосрочный. Мир в цветах радуги, мысли о вечном, никакого негатива. Услышав такую рекламу, Инна на секунду засомневалась. Сотни раз она видела все эти социальные рекламы, рассказы учителей и врачей про то, как опасны игры с наркотическими веществами, но вспомнив, какую душевную пытку она выдерживала уже который месяц, отогнала все размышления прочь. — Эдак от негатива и бутылку водки выпить можно, — заключила Инна. — Водка горькая, — возразил Марик, — Один спирт. А тут все легко, просто, запах приятный, не то что… Твой неокрепший организм так много и не выдержит. Ну, или, на худой конец, можешь жить со своими нервотрепками дальше и сойти от них с ума. Марик знал, куда надо целиться, и попал в свою мишень без осечки. — Ладно. Сколько? — Первый раз — угощаю. Там посмотришь. Может, тебя и не возьмет, тогда вон колеса попробуй, это вещь. — А если я потом не вернусь? — спросила Инна, прищурившись. — Вернешься, — усмехнулся он, — Куда ты денешься. Инна держала в руках ампулу и решительно ничего не могла понять. С одной стороны, она пришла к Марику только затем, что он знал, что могло избавить ее от этого наваждения и никчемной тоски по человеку, которого она едва знала. С другой стороны, Инна боялась последствий, и инстинкт самосохранения советовал ей сдать назад еще по приезде сюда. Никогда еще она не чувствовала себя такой слабой и беззащитной, как теперь. Все было таким простым, похожим на игру маленьких детей: возьми конфетку — и больше ты никогда не будешь страдать от своей глупой любви к совершенно не подходящему тебе человеку. Только не ешь их слишком часто — останешься без зубов и с сахарным диабетом. Но последствий Инна не боялась. Она о них просто не думала. Не сейчас. Не в эту минуту. Марик следил за ней и улыбался краешком губ. Он точно слышал ее метания, ее внутренний диалог, чувствовал, как нервно сосет у нее под ложечкой. Но у него не было никаких сомнений, что этот клиент от него просто так не уйдет. — В общем, если ты передумала и тебе слабо, живи дальше как знаешь, — бросил Марик как бы невзначай, — Тогда отдай мне это сюда. — Да чтоб ты сгорел, — ядовито процедила Инна, — Мне — слабо? Да ты не того на слабо берешь. Я знала, за чем шла, вот и не мешайся. Что я тебе, школьница? Марик едва сдержал смех. Все шло так, как он и предполагал. — Ну что, брать будем? — Будем, — кивнула Инна, удивляясь своему голосу. Он как будто стал ниже. И даже не дрогнул. — Что ж, попробуй. Тебе еще может не понравиться, у всех это по-разному происходит. Но, думаю, это то, что надо. Инна ничего не ответила и встала со своего места. — Да, тебе пора. Незачем здесь светиться в такой поздний час. Ты же у нас не из простых, как знать, что тебе будет за твои посиделки. — А это уже я сама разберусь, — ответила она, накидывая на плечи косуху, — Придумаю что-нибудь. — Только ты это, никому не говори, — предостерег Марик, — Никому не говори, что здесь была… — Что я тебе, маленькая, что ли. Конечно, не скажу! — Тихо ты! — замахнулся на нее он, — И все-таки. Не пали. И сама не пались. А то ты знаешь, — и зашептал на ухо, — Я тебя только так задушу, моя ты ласточка. Застрелю. Из-под земли достану — и зарежу. Ни-ко-му. — Это еще кто кого, — хмыкнула Инна, поправляя челку. Марик скрестил руки на груди и строго посмотрел на свою гостью. — Тогда — пока. Ты меня не видела. И я тебя не видел. — глухо сказал он и, как только Инна оказалась за порогом, захлопнул дверь, щелкая и звякая всеми ее замками. Инна вышла на совсем стемневшую улицу и стремительно зашагала прочь отсюда. Она боялась, боялась впервые в своей жизни, боялась, как девочка, которая разбила блюдце из маминого сервиза и теперь тщательно прячущая улики. Но тем не менее, Инна была рада, что теперь панацея ото всех ее страданий найдена, и она везет ее с собой во внутреннем кармане куртки. Ей казалось, что все теперь точно будет как прежде. Теперь дни за днями пронесутся стремительно быстро, она вновь будет собой и так же, в сладком пылу, искать свой собственный стиль на чистом листе бумаги… Но сердце подсказывало, что теперь все будет совершенно иначе. Не помня себя, Инна вошла в квартиру и тут же на цыпочках прошмыгнула в ванную комнату под бормотание работающего телевизора в гостиной. Мама расслаблялась после тяжелой рабочей недели. Отец снова скрылся у себя в кабинете лишь бы его никто не беспокоил. Отлично. Этого Инне было только и нужно. Она залезла на свой любимый бортик ванны и осторожно открыла ампулу. Страх тут же сменился воодушевлением. Как только она могла подумать, что жизнь кончена! Ухмыльнувшись самой себе в зеркало, Инна наклонив голову, чтобы лучше видеть, прицелилась шприцом в голубоватые разветвления на левой руке. Ее колотило. От невроза и ужаса того, что ей предстоит сделать, она поначалу толком не смогла понять, где находятся вены, и почему они каждый раз куда-то смещаются, когда нужно было, в конце концов, закончить начатое. Разозлившись, Инна, чувствуя, что вот-вот потеряет над собой контроль, резко ввела холодную иглу в вену, едва не вскрикнув от боли, которую сама же себе нанесла по собственной неосторожности. Бросив шприц куда-то под ванну, Инна откинулась к ребристой плиточной стене и выдохнула весь воздух из легких. Получилось. Голова кружилась от духоты и сладковатого запаха наркотика. Рука немного ныла от боли. На месте, где только что побывала иголка, как метка, сочилась красноватая точка. Дело было сделано, и теперь оставалось за малым. Инна сидела почти неподвижно, пытаясь почувствовать, что происходит в теле, прислушиваясь к себе и своим ощущениям. Сердце бешено скакало в груди, как будто вот-вот выпрыгнет наружу. Сколько прошло времени, она не знала. Оно вовсе остановилось, а между тем прошел без малого час, пока Инна не ощутила, что стена начинает как будто медленно ползти на нее, а потолок — спускаться вниз. Как будто Инна стала Алисой из Страны чудес, которой вдруг стала мала комната, и она точно ощутила, будто подпирает потолок головой. Встроенные лампочки начали сливаться в один единый свет, слепивший Инне глаза. Она стала всматриваться в него, пытаясь понять, что перед ней, и вдруг лампочки, став стайкой огоньков, окружили ее. Это было так красиво и до того ни на что не похоже, что Инна не могла оторваться от такого зрелища. От яркого света глаза заслезились, перед ними запрыгали зайчики, но она смотрела и смотрела, не чувствуя ничего и не думая ни о чем. Раздался скрип. Инна немедленно обернулась на дверь, но та была закрыта. Огоньки, дрогнув, стали медленно перемещаться, как будто их спугнуло едва слышимое скрежетание. Оно растворялось в пространстве, становилось все тише и тише, и только тут Инна поняла, что это было не просто скрипение. Это была музыка. Кто-то бережно выводил смычком по струнам напевную мелодию, а инструмент как мог воспроизводил ее своему слушателю. «Неужели, Мишка снова достал виолончель?» — подумала Инна. Красивая музыка разливалась по всей комнате, нежно касаясь Инниных барабанных перепонок. То она становилась громче, то тише, но неизменно она присутствовала здесь и как будто управляла огоньками своим мотивом. Огоньки, несмело шелохнувшись, вдруг закружились и оказались совсем рядом с Инной. Она попыталась к ним прикоснуться, не боясь обжечься, но ее рука лишь прошла сквозь них. А огоньки закружились быстрее, движимые неведомой мелодией струнного инструмента, похожего на виолончель. Теперь музыка была главной, и Инна ясно ощущала ее власть над собой. Она смотрела на эту игру огней, слушала эту прекрасную мелодию, и казалось, что ничего красивее просто нельзя было и придумать. Мотив точно забрался ей под кожу, добрался до сердца и пронзил его насквозь, так что Инну посетило необыкновенное чувство восторга. Струны продолжали свою песню, огоньки бежали перед ее глазами, и в ту же секунду она почувствовала, что плачет. Крупная слезинка скатилась по ее щекам, затем последовала вторая и третья, оставляя на лице мокрые полосы. В другой раз она бы немедленно описала это в блокноте, чтобы не забыть вставить в какой-нибудь этюд, но сейчас она могла лишь смотреть и ощущать, не шевелясь, чтобы только не спугнуть это таинство света и нот… — И-инна?! — настороженно позвал женский голос. Инна повернулась к двери. Мама. Она снова сломала замок. — Ты так долго сидишь в ванной, что я забеспокоилась, — проговорила она и обеспокоенно спросила, — Почему ты плачешь? — Я не… Не… — пролепетала Инна. Слова не шли ей на ум, голос совершенно пропал. Видимо, мама снова говорила с психологом. Она не срывалась и не закричала, значит, еще держит себя в руках, делает глубокий вдох, все, как и посоветовали. — Тебя кто-то обижает? Проблемы с учебой? Вы поссорились с Настей? — Это… Так красиво, мама. — Что? Инна снова видела перед собой кольца огней. Они едва ли задевали маму, но все же, как будто специально старались держаться от нее подальше. — Эта… Эта музыка… — Но я ничего не слышу. — Разве Миша не играл на виолончели? Мама отстраненно покачала головой. — Миши нет дома. — Ох… Мне… Мне показалось, — тихо сказала Инна, — Наверное, я очень устала. Пора спать. И, проскочив мимо ничего не понимающей мамы, она скрылась за дверью своей комнаты, выключила свет и упала на постель. Сердце громко стучало и скакало внутри, руки дрожали, на месте решительно не сиделось. Инна чувствовала, каждой своей частичкой чувствовала, что жизнь теперь будет иной, и да, конечно, она будет лучше. Теперь у нее по коже не будут бегать мурашки, мысли не будут путаться, ее не постигнет ни одно — ни одно, ха! — любовное разочарование; она не будет испытывать приливы счастья, не будет ворочаться во сне, не будет просыпаться ни свет ни заря, не будет дрожать, услышав Его имя. Хотя, конечно, голова не всегда будет ясной, внезапная радость, такая, как сегодня, еще наверняка посетит ее, а зрачки будут постоянно расширены — ну и что ж с того? Зато теперь она больше не будет думать о Герре. А эта ночь точно будет бессонной.