Hey, brother

      С момента твоего звонка я был абсолютно раздавлен: я не понимал, как мог забыть о своем обещании и так тебя подвести, и считал справедливым каждое слово, сказанное тобой по телефону. Я еле доделал горящий проект, после чего, разбитый и злой, отправился домой и лег в кровать, пытаясь уснуть, но так и не смог, проворочавшись полночи впустую. Надев спортивный костюм и накинув куртку, я спустился вниз, дошел до расположенного в ста метрах от моего дома круглосуточного магазина и купил пачку Marlboro Red: я всегда начинал курить, когда нервничал. Успела ли ты вызвать такси? Приехала ли на вокзал вовремя? Простишь ли меня? Эти вопросы не давали покоя, вихрем вертясь в голове, пока я выкуривал одну сигарету за другой, сидя на лавочке в пустом парке и наблюдая за словно бы насмехающимися надо мной вихрящимися в свете фонаря в такт мыслям маленькими кристалликами снега.       На самом деле я был уверен, что ты успела, при этом ничего не сказав родителям: иначе отец уже похоронил бы меня под плинтусом. С самого детства он учил меня быть настоящим мужчиной, способным отвечать за собственные слова и обещания, что я и делал: я был тем редким для нашего времени парнем, которому можно довериться на двести процентов, был способен держать в голове свое до мелочи грамотно составленное расписание и успевать преуспевать на работе и в жизни одновременно.       Во всяком случае, так я всегда думал.       Я всю жизнь ужасно боялся разочаровать отца, единственного человека, на которого всегда равнялся и которого безгранично уважал, даже несмотря на то, что он не смог сохранить нашу семью — в этом вопросе роль первой скрипки сыграла мама, — и всегда хотел, чтобы он гордился мной, своим единственным сыном. Унаследовав от него железную деловую хватку, я смог добиться значительных карьерных успехов, стать незаменимым сотрудником, руководителем, на которого могли бы положиться как начальники, так и подчиненные. Я всегда вытягивал из всех неприятностей своего непутевого и взбалмошного друга детства Нацу, наследника крупной строительной фирмы, которого знал с детского сада. Мой одногодка, он заканчивал университет лишь в этом году, но вовсе не потому, что был безнадежно глупым: он, безумно любивший свою бытность студентом и стремящийся остаться в этом статусе подольше, специально заваливал экзамены и не приходил на пересдачи, постоянно оставаясь на второй год, а его отец, безумно любивший своего сынка, охотно закрывал на это глаза. Также я неоднократно помогал и нашему общему с Нацу другу Леону, с которым мы учились на одной параллели в школе. Нацу и Леон любили повторять, что без меня они пропали бы, да и в наше лучшее время Уртир часто говорила, что за мной она чувствует себя как за каменной стеной — их слова позволяли мне ощущать себя тем, за кого моему отцу никогда не было бы стыдно, ощущать себя значимым и особенным.       Вплоть до этого момента я не помнил, когда в последний раз что-то забывал или кого-то подводил — не считая вечно недовольной мамы, — и не мог перестать на себя злиться.       Конечно, возможность того, что рано или поздно это случилось бы, всегда была достаточно велика — в конце концов, я был не роботом, а простым человеком. Но как же так вышло, что все произошло именно с тобой? Как-то раз увлекавшаяся гаданиями подружка Леона загадочно и пространно сказала, что небо благоволит таким, как я, но только не тогда, когда Юпитер находится в созвездии Льва. Это что же получается, пятое от Солнца небесное тело решило оседлать сияющего Царя Зверей именно сейчас? Я даже фыркнул от смеха и глупости собственных мыслей: Кана всегда казалась мне предельно странной, а уж в астрологию я не верил и подавно.       Выкурив полпачки, я засунул оставшиеся сигареты в карман куртки, встал и потянулся, вдыхая морозный воздух и вслушиваясь в тишину ночных улиц. До момента обыденного звонка будильника оставалось чуть меньше двух часов, и я решил провести их, слоняясь по окрестностям моего дома, вспомнив вдруг, как в детстве холодными зимними ночами, когда родители спали, любил тайком прокрадываться в сад нашего коттеджа, делать снежного ангела и лежать, глядя в небо — довольно странное времяпровождение, но я всегда по-особенному любил зиму, и она меня тоже, кажется, любила: по крайней мере за почти что двадцать семь лет принципиального отказа от шапок и шарфов в холодное время года не болел я ни разу.       Когда я вернулся домой, пришло время собираться на работу. Сонливость не настигала, только чувство опустошенного спокойствия — не хотелось думать ни о своем проступке, ни о его последствиях, ни о том, что я скажу во время нашей следующей встречи, — думать, если честно, не хотелось вообще. Я на автомате выполнял и раздавал поручения, пролистывал и подписывал бумаги, ходил на совещания и проводил их; даже так заботливо приготовленный Джу кофе пил на автомате. Она, кажется, заметила, что со мной что-то не так: бросала взгляды более долгие, чем обычно, а говорила — и заикалась — гораздо меньше и тише, за что я был ей очень благодарен.       Мне, наконец, удалось уехать домой, задержавшись всего лишь на час, и это казалось ужасно непривычным — вышло даже в вечерней пробке постоять, не говоря уж о том, что я просто не знал, чем заняться. Поставив на скачивание «Славные парни», я лег на диван и уставился в потолок, вслушиваясь в едва различимый за окном шум и умиротворенное безмолвие квартиры. Еще с детства, вдоволь насмотревшись на вечно кричащих друг на друга родителей, я безумно полюбил тишину и пытался всячески избегать громкой ругани, предпочитая решать все миром — мой унаследованный от отца низкий голос с легкой хрипотцой, грозя показаться равнодушным, редко менял привычную октаву. Это, кстати, была одна из причин, по которой Нацу прозвал меня «отмороженным»; уверен, были и другие, но мой пламенный друг всегда озвучивал только ее, кривя в усмешке губы и говоря: «Тебе хватит». Краешком своего сознания мне хотелось видеть это качество и в своей девушке — способность осознавать тонкую грань необходимости между диалогом и молчанием, невозможную возможность не повышать голос до уровня истерии, — но уж слишком нехарактерным оно было для женской сущности.       Тут, неспешно, один за другим, в мои мысли вновь стали врываться внешние звуки: оповещение BitTorrent о завершении скачивания, лежащий в кармане куртки вдруг напомнивший о себе телефон и твой голос на том конце связи. Увидев на дисплее твое имя, почувствовав, как ненадолго сбился ритм сердца и одновременно с этим на пару секунд захотелось поиграть в труса, я сделал глубокий вдох-выдох и нажал «принять», убеждая себя в готовности к любым твоим словам. Однако ты, едва уловимо взволнованно и ощутимо виновато, после, казалось бы, вечной паузы, следовавшей за моим приветствием, сказала то, к чему я готов все-таки не был:       — Прости меня, Грей. Ты совсем не такой.       Я ожидал, что ты не будешь кричать — все громкие слова уже были сказаны, — но предполагал, что будешь говорить надменно-холодно, всячески подчеркивая то, что помнишь о моем проступке и ждешь от меня попыток загладить вину, а вместо этого ты взяла и сказала такое, еще и облегченно выдохнув в трубку после, выдохнув так, словно бы это ты совершила ошибку и это ты сейчас должна была просить за нее прощения. Я был в смятении. Зачем ты извиняешься? Это же я виноват! А ты, пока я собирался с мыслями, просто попрощалась, и всем, что я теперь слышал в трубке, были короткие гудки сброшенного вызова.       В прострации отложив телефон, я отложил и просмотр шедевра Мартина Скорсезе — все равно не смог бы насладиться фильмом в своем текущем состоянии — и вновь улегся на диван. За, как я думал, нелогичностью твоей фразы я все же различил кое-что важное и улыбнулся:       Ты на меня не обижалась.       В тот вечер Морфей принял меня в свои объятия без очереди.