Толкующие с нами призраки

Не правда. Эти два слова я говорила ему сотни раз. Но почему именно сейчас — в ответ на этот вопрос — я не могу себя заставить их произнести? Я замерла на месте, стоя всего в паре шагов от него. Я даже не уверена, что смогу сглотнуть. В горле как будто распростерлась пустыня, так оно пересохло. Он смотрит на меня — пристально, и призраки той лжи, которой напичкал его Сноу танцуют у него перед глазами. Несколько месяцев назад я даже могла бы испугаться. Но теперь я знаю, что-то, что я вижу — не означает ненависть или опасность для меня. Это часть его, которая теперь надломлена. И помимо замешательства в его ярких голубых глазах есть и что-то еще. Надежда? Может быть, нет, потому что он уже, должно быть, выяснил ответ. Разочарование, возможно. Опасение. Не знаю, как долго мы стоим с ним друг напротив друга, не в силах двинуться или заговорить. Возможно, несколько минут. Но я слышу движение на кухне — звякают чашки, бежит вода, и сознаю, что здесь не время и не место для таких дискуссий. И я дарю ему самую мягкую улыбку, какую только могу из себя выдавить.  — Мне надо отдать это Сэй. Давай поговорим в моей комнате?

***

У нас с ним есть одно негласное правило. С тех пор, как мы стали спать с ним вместе по ночам, моя комната — наш «островок безопасности». Когда бывает особенно тяжело — мучают кошмары, воспоминания о прошлом, когда накатывает приступ скорби — мы можем там укрыться. Не нужно никаких вопросов. Не нужно объяснений. Но только не теперь. Он уже стоит там, скрестив руки на сильной груди, когда я тоже захожу в комнату. На миг мне кажется, что он на меня злится — как будто бы он обо всем сам догадался и испытал знакомую боль от моего предательства. Как будто было еще нечто, в чем ему было мной отказано. Но выражение его лица оказывается чрезвычайно нежным, а руки не сжаты в кулаки, а обнимают его локти, пытаясь их поддержать. И мне становится ясно, что дело не в гневе — он все понимает. Хотя ответ на его вопрос пока так и не прозвучал, он заговаривает первым.  — Прости, Китнисс, — говорит он мягко. — Я не должен был об этом спрашивать. Я не могу описать чувство, которое пронзает меня в этот миг. Сочувствие, тепло, боль, сожаление. Смешение всех этих чувств. После возвращения из Капитолия я так долго пыталась похоронить самые горькие свои воспоминания внутри, и вот здесь он, отчаявшийся найти воспоминания, которым можно доверять.  — Не извиняйся, — отвечаю я, и у меня это выходит слишком строго. — Ты не должен. Нежнее. Ведь я знаю, что мне придется нанести удар. Я придвигаюсь к нему, как будто моя близость может его как-то смягчить.  — Все просто как в тумане, — он качает головой, — Не думаю, что он у нас был. Но я не могу — не знаю, — его испытующие глаза находят мои, — У меня в голове есть картинки, с которыми я не могу разобраться. Мы с тобой в поезде, на крыше Тренировочного центра… на пляже посреди арены. Предательский жар заползает на мои щеки про упоминании последнего момента. Я помню эти ощущения от его близости. Голод — желание — что меня охватил, как мы с ним плавно двигались, и как мне не хотелось прерывать те поцелуи, и что мне было совсем не важно. Кто нас увидит. Я знаю, он испытывал все то же и сам.  — Но мы не могли бы им заняться, да? Не на глазах у всех этих людей. Это не правда.  — Мы не могли. И мы этого не делали, — мой шепот едва различим. Не правда. Он судорожно выдыхает и не может поднять на меня взгляд, но я замечаю, что напряжение на его лице растаяло. Он присаживается на краешек кровати, а потом — утомленно падает на ее, сворачивается калачиком.  — Я так и думал, — и он, поджав колени, подкладывает руки под голову. Я обнаружила, что, сама того не замечая, присела рядом.  — Мне кажется, ты стал лучше справляться, — это все, что я способна выдавить. — С воспоминаниями. В ответ он лишь вздыхает.  — Вот уж нет, — и смотрит на меня. — Я даже не знаю, Китнисс… — он хмурит брови, как будто пытается отыскать нужное выражение. Пит, который может одними лишь словами рисовать картины, вдруг все их растерял. Моя рука тянется, чтобы погладить его спину — тихонько поводить по ней вверх-вниз — единственное утешение, что я способна ему дать.  — Все хорошо.  — Сегодня утром я звонил Делли, — произносит он низким голосом. — В Дистрикт Четыре. Она, кстати, передает тебе привет. Я не знаю, к чему он ведет, и я терпеливо жду, пока он подберет слова.  — Мы же с ней были лучшими друзьями. Общались с теми же людьми. Я думал, что она может это знать.  — Знать что? — я тщательно подбираю выражения — не хочу его отталкивать, хочу, чтоб он побыл со мной.  — Что я мог сделать, — он глубоко судорожно вздыхает. — Доктор Аврелий говорит, что побочным эффектом охмора становится утрата ряда воспоминаний. Часть моей памяти ведь была перезаписана, чтобы Сноу было куда внедрять фальшивые видения, — он запускает руку себе в волосы. — Я помню большинство событий, но, когда дело доходит до времени после Игр, это как будто кто-то включает-выключает свет. Помню, как переехал в Деревню Победителей. Каким тихим был мой дом. А потом… все будто распадается на кусочки. До самого Тура Победителей. Мне снова становится трудно глотать, и я не знаю почему.  — Помню, что я тогда чувствовал. Полнейшее одиночество. И я тогда не знал… ведь я рос с кучей братьев и друзей, и тут вдруг раз… и ты один в таком огромном старом доме. И тебя там не было. Ты была с Прим и своей мамой. Иногда с Хеймитчем. И с ним.  — Однажды я ходил в город за тем, что мне было там нужно. И встретил там в пекарне Марен Эпсли. Она была чрезвычайно… дружелюбна, когда увидела меня. Я помню Марен, девчонку из торговых с красивой улыбкой и такой фигурой, что даже Гейл на нее пялился, когда мы шли по коридору в школе. И помню, что она была чрезвычайно дружелюбна со многими ребятами из города.  — Она предложила помочь мне донести то, что я понакупал. Сказала, я не должен делать это в одиночку, — его голос стал еще ниже. — Помню, мы шли назад к моему дому. Помню, как сидели на диване. Я предложил ей печение, и она сказала, что не голодна и… Он замотал головой: глаза опущены, и он разглядывает свои ладони.  — Она знала, что мы с тобой не были вместе по-настоящему. Думаю, все в нашем Дистрикте это знали. Я думаю, она бы меня поцеловала, даже и будь мы с тобой правда вместе. Пит не поднимал на меня взгляда с тех пор, как заговорил о Марен. И хотя я не могу избавиться от странного чувства ревности, я не могу и повернуть его слова против него. Только не после всего, за что ему пришлось меня прощать.  — Все хорошо, — говорю я ему ровно. — Тебе не нужно объяснять.  — А я и не могу, — говорит он с болью в голосе. — Я ведь не знаю, что произошло потом. Не знаю, были ли мы с ней… все просто улетучилось. Я спрашивал у Делли, говорила ли ей Марен что-нибудь о нас. Погода в этот день была прекрасная: тепло и солнечно. И многие гуляли. Друзья из школы… она видели, как Марен шла в Деревню Победителей со мной. Ходили слухи. Но она сказала, что Марен ей ответила «леди не рассказывают никому своих секретов».  — А ты… — я вся зарделась, и чувствую себя от этого ужасно глупой школьницей. — А у тебя не было? До этого? Он лишь слегка мотает головой.  — Я ждал. Он ждал девчонку из Шлака с косой и белками. Меня. И мне становится ужасно тошно — из-за того, что это тоже отнял у него проклятый Капитолий. Стерли ли они это воспоминание из-за того, что он спал с той девчонкой из торговых — потому что углядели в этом нечто для него важное и постаралась этого его лишить? Или они забрали это воспоминание, потому что он не совершил ничего, что стоило бы запомнить, и они хотели его помучить мыслью, что он все же нечто совершил?  — А ты… тебе кажется, что ты это сделал?  — Я думаю, я мог бы. Я был так одинок, Китнисс, — его голос ужасно приглушен. Он все еще не может на меня взглянуть. — Я в самом деле, как когда-то и сказала, не винил тебя за то. Что ты делала на Играх. Ты спасла нас. Но когда мы вернулись — я был ужасно зол. Мне было больно. Ведь я всю свою жизнь не сводил с тебя глаз, ждал, что ты меня заметишь… хотел тебя. — я вижу, как его шею забивает румянец и остро, жарко чувствую, что он под этим подразумевал. — Совсем недолго я полагал, что это могло произойти. И потом это просто вдруг ускользнуло от меня, — он мотает головой. — Я не виню тебя. Но я страдал. И мне нужно было что-то, чтобы страдание утихло. Хеймитч пил. Я охотилась. Для Пита же имела смысл только любовь, она одна бы помогла ему укрыться от ужаса, сковавшего все наши жизни. Но я дала ему тогда понять, что не могу его любить. Я понимаю это. Одиночество. Я помню, как поцеловала Гейла в Дистрикте Два — не из-за желания, а от отчаянного стремления найти забвение и позабыть о боли.  — Прости. Я смотрю на него с тревогой. За что еще он может просить прощения?  — Не извиняйся. Сделал ли ты это или нет… ты в любом случае не сделал ничего плохого. Его глаза встречаются с моими наконец. Он плачет. Инстинкт меня толкает и я хватаю его руку.  — Прости, — за то, что причинила боль и бросила наедине с ней одного. За все, что случилось до сих пор. И за то, что единственный человек, кто мог бы что-то подтвердить или опровергнуть по поводу того, что там произошло — теперь уже превратился в пепел.  — Я знаю, мы этого не делали, — он гладит большим пальцем костяшки на моей руке, этот интимный жест теперь для нас уже стал нормой. — Ты и я. Но, если бы это было, по крайней мере, я бы это вспомнил. Моя память возвращает меня в ту ночь на Бойне. Я вспоминаю, как его руки скользили по моему телу. И как его язык переплетался с моим. Он прав. Мы не могли заняться любовью на глазах всего Панема. Но, если бы мы делали это без Игр и их распорядителей, без капитолийских зрителей, с пеной у рта следящих, что произойдет потом, я бы его тогда раздела и отдала бы ему ту любовь, которой он так долго жаждал. Потому что мне и самой это было необходимо.  — Я этого хотела, — говорю я ему, и голос мой хрипит. — На арене, на пляже. Ты ведь помнишь ту ночь, да?  — Помню.  — Я этого хотела, — не знаю, что еще сказать. Теперь уже мои глаза пытаются поймать его взгляд, и получить ответ — зашла ли я слишком далеко, сказала ли слишком много, доставила ли ему этим неудобство. Он отпускает мою руку, чтобы легонько взять меня за подбородок. Не знаю, я ли его поцеловала или он сам меня поцеловал, но наши губы сомкнулись. Так нежно, и сладко, и спокойно. В знак извинения и обещания. Поцелуй совсем короткий, и вот мы все еще сидит на кровати, с закрытыми глазами, склонив друг к другу головы, и дышим в унисон. Мы так сидели до тех пор, пока не услышали, как внизу открывается дверь парадного входа и как шумит в прихожей Хеймитч, костеря на все лады погоду и гусей. Сэй окликает нас, давая знак, что наступило время ужина. Пит берет меня за руку и мы спускаемся по лестнице. Доктор Аврелий говорит, что я должна все пусть медленно, но постепенно принимать — хорошее, как и плохое. Искать себе привычные занятия и их держаться. Он говорит, мне нужно подпускать к себе людей поближе. Галочка.