***
Хеймитчу быстро надоедает мое вечно дурное настроение. И почему он должен был его терпеть? Ведь сам он нe отчаивается. А просто пьет, пока не отключится, очнувшись же все начинает сызнова. Сразу после Нового Года он перестает приходить к нам ужинать. Причины он не объясняет, но и сама ее знаю, ведь мы с ним так похожи. Потому что не может вынести мое невменяемое состояние – то, как я вечно пялюсь в пустоту, и как порой срываюсь на Пита по всяким пустякам – так же и я прежде не могла выносить депрессию своей матери. Я звоню Доктору Аврелию только потому, что на этом настаивает Пит. А когда я отказываюсь сама ему звонить, Пит исчезает в своем доме ненадолго, и следом мой телефон словно будильник начинает разрываться от звонков – Пит уже снова здесь и заставляет меня взять в руки трубку. Доктор Аврелий говорит, что это нормально – испытывать взлеты и падения и перепады настроения. Он говорит мне о «триггерах», спусковых крючках, очевидных, но иногда и непонятных событиях, которые могут отправить меня в занос. Я думаю о Пите и о том, как он сжимает спинку стула, стоит Сэй случайно уронить нож на пол. Как пистолету нужно разрядиться. - Придерживайся привычных дел насколько только можешь. Сроднись с ними. И ты сможешь двигаться дальше. Должно быть, Пит с ним тоже говорил – и наверняка узнал какими именно, на практике, должны быть для меня привычные дела. Потому что после нескольких недель, когда он мне давал лежать в постели, он начинает тщательно работать над тем, чтобы я вновь вернулась к жизни. Я просыпаюсь по будильнику - из его дома – и Пит мне ненавязчиво напоминает, что уже пора вставать. Когда же я отказываюсь, он приносит мне мою зубную щетку – на ней уже намазана капитолийская зубная паста – и с ней стакан воды. Галочка. И мне приходится тащиться в ванную, по-любому. Когда я возвращаюсь в спальню, то там уже разложены передо мной моя одежда и куртка моего отца, мой лук и стрелы – все это на кровати. Его же самого уже там нет, и он не слышит тяжелый вздох, который я издаю. Он всегда на кухне, когда я спускаюсь вниз, одетая, и усаживаюсь на нижней ступени, чтобы натянуть там сапоги. - Увидимся за ужином, - говорит он. Галочка. И в этот вечер нас на кухне только двое. Мы едим рагу из кролика, которого я достала из силка, и сырные булочки, так как он помнит – все еще помнит – они мои любимые. Когда приходит время ложиться спать, я от него отворачиваюсь, свернувшись клубочком на простынях под моим самым теплым одеялом. Хочу его возненавидеть за то, что утром он меня прогнал из этого уюта, но замечаю, что моя голова заметно прояснилась – впервые за много недель – и все, о чем я в состоянии думать – это спасибо. Он забирается под одеяло сзади, обхватывает меня рукой и тянет в свои невероятно теплые объятья, касаясь нежным поцелуем моей макушки. Я ловлю его ладонь, которая лежит передо мной на одеяле, и стискиваю ее своей. Наши пальцы сплетаются. Галочка. Мои обычные дела, мои привычки стали нашими. И на дворе зима.***
Потом наступает весна, я и сама не замечаю как, и она на этот раз и ярче, и дольше, и шумливее, чем все прежние весны, которые я помню. Однажды Пит идет навестить Хеймитча, после того, как он не появлялся нигде неделями – и я даже из дому, со своего места у камина, могу расслышать, как они отчаянно ругаются. Но в тот вечер Хеймитч опять приходит к нам на ужин, хотя и смотрит на меня словно на бомбу, готовую взорваться в любой момент, но все равно ведь смотрит. Пит теперь принимает душ уже в моем доме.***
А потом приходит лето, и мы с ним оказываемся на одной волне и можем понимать друг друга уже без слов. Я могу одним взглядом красноречиво ему сказать о том, что с меня на сегодня довольно пьяных выходок Хеймитча. А он одним прикосновением к моей руке мне отвечает, что я могла бы просто не обращать внимания. Я по его глазам могу понять, когда бывает на грани приступа, и по его дыханию сказать, нужна ли я ему сейчас, чтоб говорить «неправда» или «правда», или же мне лучше пока уйти. А он по уголкам моих губ читает - хочу ли я остаться в одиночестве – или хочу, чтоб он побыл со мной, даже когда руками я его отталкиваю. Мы стали чаще целоваться. Утром, вечером, а иногда - к удивлению одного из нас или даже обоих – и посреди белого дня. Мы с ним не говорим о сексе. Что еще мы могли бы сказать из недосказанного? Я знаю, как долго он меня хотел. Он знает, что я хотя бы однажды тоже его хотела, и он должен был уже догадаться, что я опять его, похоже, захочу. Наши поцелуи становятся длиннее, жарче, в них больше страсти. Руки скользят по изгибам, царапают по обнаженным спинам, а следом я, наконец, позволяю Питу трогать меня в той самой высшей точке, где собирается это тепло. Когда я впервые кончаю от прикосновения его пальцев, я думаю, что я сломаюсь. Я дрожу, прижимаясь к нему, цепляясь за его плечи, выкрикивая слова, которых прежде не произносила никогда. В самый первый раз мне достаточно просто обернуть руку вокруг него и замурлыкать его имя, чтобы он немедленно же достиг кульминации. Я говорю Доктору Аврелию, что противозачаточные таблетки, которые рекламируют по телевизору, могут помочь мне обуздать мое настроение, как там и говорится. Он отвечает, что гордится тем, что я настолько благоразумна, и полугодовой запас таблеток прибывает уже со следующим поездом. Сегодня ночью все еще тепло. Наша беседа все еще в основном безмолвна. Вздох, когда прохладная рука, лаская, касается горячего плеча. Неразборчивый шум, когда мои губы движутся вдоль его сильной линии челюсти. Когда наши языки касаются друг друга в первый раз, я даже удивлена как быстро влажное тепло собралось промеж моих ног. Я чувствовала такое и прежде – на пляже, а иногда после пробуждения от странных снов, где мелькали голые руки и лодыжки, и которые я до конца прежде не понимала. Но никогда так, как сейчас – так быстро и так сильно. Я даже не припомню, чтобы хотела так чего-нибудь еще. Он держит в руках подол моей рубашки, в глазах невысказанный вслух вопрос, на который я отвечаю уверенным и неустанным поцелуем. Потом мы поднимаем руки, снимаем почти что всю одежду, моя кожа скользит по его коже, и это так приятно, что даже больно, так что теперь мне нужно уже гораздо больше. Я так ему и говорю – тоже без слов – зажав его губу между своих губ и нежно ее прикусив. Запустив пальцы ему в светлые волосы и направляя его губы к тому чувствительному месту у ключицы, которое он любит жадно пожирать. Выскальзывая из своего нижнего белья и обвивая лодыжками его прикрытые тканью бедра. Он тоже говорит мне, что меня хочет – тем, как он стонет, когда я мучаю зубами его губы; впиваясь ртом в изгиб на моей шее; толкаясь доказательством своего желания у средоточия моего женского начала, когда он оседает между моих ног. Наши поцелуи превращаются из страстных в отчаянные, потом в игривые, и снова в страстные, и где-то посреди этих превращений Пит сбрасывает и свои пижаму и белье. И вот мы там, где мы оба хотели быть – Пит должно быть уже целую вечность, а я - намного дольше, чем я была готова себе признаться до этой самой ночи. И все выходит чуть неуверенно и неуклюже, и просто идеально. Я лишь слегка шиплю от боли, а он бормочет извинения, и Пит внутри меня, мы дышим с ним одним дыханием. Наши пальцы, как и тела, сплетаются, и я теряюсь в ощущениях от прикосновения его руки к бедру, от поцелуев на губах, от звуков шелестящей под нашими телами простыни, когда он выходит из меня и входит снова, снова, снова. Мне хорошо, но все же не феерично – жжение там, где он разрушил мой барьер, довольно сильное, и ощущения от того, как он меня наполнил слишком ново – но я уже сейчас могу почувствовать, как это будет дальше, и как я часто буду этого хотеть – и только с ним – всегда. Я цепляюсь растопыренными пальцами за широченный вал его спины и стону его имя, не разъединяя наших губ. Его бедра тесно прижаты к моим, а лоб уперся в место, где моя шея превращается в плечо, и по тому, как часть его тела, как и он сам, толчками содрогается во мне, я чувствую, как хорошо ему прямо сейчас. И чувствую, как сильно я его люблю. И это правда.