Под южной звездой

Ночь сгустилась над Идрисом, и разбавлял темноту только блеклый свет луны, что когда-то очень давно была проклята и обречена вечность указывать путь заблудшим душам. Звезды тихо полыхали на синем небе, изредка падая с чистого холста небосвода и взрываясь фейверком близ Земли. Ветер завывал, подобно брошенному волку, ломал ветви деревьев. Начиналась буря. В Аликанте погода нередко бывала дождливой. Может, это небо привыкло плакать над телами павших в бою ангелов. Оно пыталось смыть с земли их кровь, помочь им найти покой, которого они заслуживают. Идрис всегда был таким: немного мрачным и таинственным. Его зеленые леса громко пели старые песни, воды рек бурлили, вопя от ужаса. И только земля всегда оставалась спокойной. Храня в себе тела погибших, она не двигалась, укрывала умерших собой, прятала их и от поющего леса, и от вопящих рек и боялась нарушить их сон. Идрис жил темнотой. Джослин ненавидела его за это. Джослин ненавидела Идрис и за то, что все несчастья, приключившиеся с ней, произошли именно здесь, — в месте, которое она когда-то не боялась назвать домом. Когда Валентин привел Джонатана, она выжила из ума: стала вести себя не так, как прежде, и плакать ночами принялась пуще прежнего. Она считала, что если раньше дом был пустым, то теперь он наполнен тьмой. И тьму эту принес ее муж. Кто просил его об этом? Теперь она жила в страхе, и страх этот давил на нее с такой силой, каковой она еще не знала. Ей было трашно спать по ночам, выходить в коридор собственного дома и говорить о чем-либо. Потому она приняла обет молчания, но прятаться больше не стала. Каждый раз, когда Джонатан улыбался ей, она хотела перерезать себе глотку; каждый раз, когда он называл ее ласковым "мама", она старалась не заплакать. Это сломило ее. — Что он теперь такое? — с презрением в голосе шептала Джослин. Руки ее тряслись, ноги не слушалась. Она склонилась над кроватью сына, держа в руках острый клинок. — Господи, господи... Она занесла клинок над ребенком и, подавив всхлип, уже было решилась на отчаянный поступок, как оружие выхватили из ее дрожащих рук. — Что ты творишь, Джослин? — взвыл Валентин. Миссис Моргенштерн покачала головой и начала отступать к стене. Она всхлипывала, бормотала что-то нескладное, продолжала бояться. — Я задал вопрос! — закричал Валентин. Джослин повернула к нему голову и, сглотнув, прошептала: — Это не мой сын, это чудовище. ***** Все шло своим чередом. Вещи, доныне казавшиеся мне совершенно бессмысленными, стали до невозможного важными в моей жизни. Таковыми их сделала Изабель Лайтвуд — девушка-солнце, подарившая мне надежду на светлое будущее. Она улыбалась так, будто жизнь — не череда потерь и разочарований; говорила так, будто ей было в радость общаться со всеми, кто не стоил ее внимания. У нее был удивительный голос. Если бы не Сумеречный Мир с его бесконечной войной, она бы могла податься в певицы. Тогда я бы каждый вечер включал музыкальные каналы и слушал песни, исполняемые ею. Я бы не упустил ни единой возможности стать к ней ближе. Но вот незадача: если она делала мир лучше одной своей улыбкой, то я не мог. Я не мог сделать лучше даже самого себя. Этой ночью мне плохо спалось. Каждый раз, когда я закрывал глаза, виделось мне море, бурлящее от жара, и плыла по нему маленькая, дряхлая лодка. В ней седели мы с сестрой. Она, спрятав лицо за волосами, прижималась ко мне, держала мои руки в своих. Я твердил ей, что все наладится, и скоро мы сможем снова увидеть свет, но она молчала. И когда я устал говорить ей одно и то же, устал ожидать ответа, я взбесился и оттолкнул ее от себя. Тогда она упала на спину, и всё, что раньше было для меня загадкой, в один момент превратилось в нечто очевидное. Ее глаза были широко открыты, но она не смотрела, взгляд ее казался мне пустым. Такой взгляд только у мертвецов. Проснулся я чуть раньше шести утра и от нечего делать еще раз пролистал альбом сестры. К сожаленью, найти ничего нового мне не удалось, я только зря потратил час свободного времени. Потом я побрел в библиотеку, нашел отчеты за прошедшие годы, стал искать упоминания Клэри. Но снова ушел с пустыми руками. Продолжать не было смысла, потому я решил перекусить. Кухня в Нью-йоркском институте — одна из тех немногочисленных комнат, которые пришлись мне по душе. Тут водилась вкусная еда, всегда было относительно тихо, и интерьер мне нравился. Мебель, изготовленная из темного дерева, отлично вписывалась в атмосферу зданию. Я чувствовал себя здесь более-менее удобно. Есть хотелось неимоверно, поэтому я понадеялся вспомнить, как пожарить яйцо на сковородке, и взялся приготовить завтрак. Попытка оказалась неудачной, но я не жаловался, — поесть мне все-таки удалось. В конце концов, я просто решил, что на кухне думается лучше, и остался сидеть за столешницей. Через некоторое время ко мне присоединилась Изабель. В тонком халатике и без привычного макияжа она нравилась мне даже больше обычного. Она достала из холодильника йогурт с черникой и села рядом со мной. Я потянулся поставить чайник. — Привет, Кристофер, — поздоровалась она. — Ты что-то рано сегодня. — Я уже выспался. — Отлично, — усмехнулась Иззи. — Тогда мы можем сегодня немного потренироваться. Я с недоверием посмотрел на нее и для уточнения переспросил: — Тренировка? Изабель подхватила со столешницы красное, свежее яблоко и, смачно откусив от него приличный кусок, облизнула губы и ответила: — Да, Кристофер, нужно уметь постоять за себя. Она оглядела меня с головы до пят, поморщилась и вынесла вердикт: — Ты неплохо слажен, но тебе нужна практика. Ну, и теория тоже, разумеется. — Почему сначала практика? Изабель наклонилась ко мне и рассмеялась: — Потому что теория — это скучно, дурак. Она отвернулась от меня и, прихватив еще одно яблоко, удалилась. Мне только и оставалось, что таращиться ей вслед. День обещал быть веселым. Вернулась она только через полчаса. Завалив мою комнату учебниками по демонологии и рунологии, она убедила меня в том, что я обязательно должен прочитать каждую из этих книг. Все они были старыми и порванными. Коснувшись пальцем корешка одной из них, я поморщился: такого слоя пыли мне еще видеть не приходилось. Что же у них за библиотека такая, в которой даже за книгами не следят? Положив руку на сердце, я пообещал, что к концу недели смогу стать экскурсоводом по сумеречному миру. Она, конечно же, мне не поверила, но за хорошую попытку похвалила. В конце концов, я решил, что смогу закинуть учебники под кровать. — О, — вспомнила она. — Еще есть кодекс! Она вытащила его из небольшой сумки, надетой через плечо, и вручила мне. Тогда я бы все на свете отдал, чтобы этот дурацкий кодекс кто-нибудь выкинул из окна. Помнится, отец часами заставлял меня заучивать некоторые строчки. Как сейчас помню это безумие. Кому вообще нужны правила? Обведя комнату взглядом, я тяжело вздохнул: — Клянусь, что все прочту — Я верю, — хмыкнула она. Так я и не прочитал. ****** Когда небо свалилось мне на голову, и пьяные ангелы скинули со своих грязных облаков горячий рассвет, мир завертелся. Я почувствовал терпкий запах, похожий на тот, что тянулся утром перед Рождеством из нашей кухни. Потом я увидел свет. Он был не просто ярким, а ослепляющим. В нем мелькала моя жизнь: улыбающаяся Клэри махала мне кисточкой, мама стояла у плиты и готовила обед, наш старый пес, Эндрю, бежал ко мне. А еще там была Изабель. В шелковом красном платье она танцевала. Движения были легки и точны, мне даже подумалось, что я бы мог вечность за ней наблюдать. Но тут она повернулась ко мне, и я понял, что из глаз ее течет кровь. Изабель упала на колени и потянула руки к лицу. Пальцами коснувшись испачканных в крови щек, она открыла рот, чтобы что-то мне сказать. Но все, что я мог слышать — мерзкий хлюпающий звук. Я попытался сделать шаг вперед, но тело мое меня не слушалось. Изабель задрала голову к потолку и закрыла глаза. А затем появилась темнота. Она касалась меня своими пальцами, пыталась залезть под мою одежду. И я позволил ей это. Я опять проснулся ближе к шести утра. Меня знобило, и я слышал, как бешено бьется мое сердце. — Это всего лишь сон, — убеждал я самого себя. Встав с кровати, я поскользнулся на чем-то мокром, но вовремя схватился за подоконник и смог удержать равновесие. Кто-то постучался в мою дверь, и я чуть было не упал на пол. — Кристофер, вставай! — Скоро буду, — ответил я, вновь аккуратно усаживаясь на кровать. Сложно сохранять рассудок, когда во сне ты наблюдаешь чью-то смерть, а утром, проснувшись, видишь, что вся твоя комната в крови. Кровь была везде: на полу, на стенах, на старом деревянном шкафу и, что самое страшное, на моих руках. Я сглотнул. — Кристофер! — снова кто-то закричал мое имя. На этот раз я не отозвался