Под южной звездой

Даже когда я стоял под солнцем, тьма витала вокруг меня. То было нестрашно, я давно свыкся с мыслью, что я ничто иное, как порожденье зла, благословленное запачканными человеческой кровью ангелами. Я принял тьму, как должное, и был готов лелеять ее, точно собственное дитя. И когда она улыбалась мне, я улыбался ей в ответ. Однажды мой отец сказал мне, что я могу как и воздвигнуть мир к Небесам, так и сжечь его дотла. И он был прав. Вчера, роясь в отчетах Конклава о демонических нападениях, я наткнулся на кое-что интересное. Один оборотень из местной стаи, как оказалось, был в ту ночь в пабе и умолчал об этом происшествии. Вероятно, он что-то видел, но страх его перед этим был настолько велик, что он решил бежать. И бежал он в ту ночь без оглядки, потому я и не смог увидеть его тогда. За всю свою жизнь я презирал только две вещи — предательство и трусость. К слову, все предатели, что встречались мне на моем пути, были до омерзения трусливы. Он жил на пересечении двух старых, почти заброшенный улиц. Жизнь там кипела, умирая от жара. Даже воздух в том месте был пропитан горечью и грязью. Я пришел к нему в гости в половине четвертого утра. Квартира у него оказалась на редкость сносной: голубые обои еще не до конца сползли со стен, а плотно зашторенные окна не пропускали холодный воздух. С освещением дела обстояли гораздо хуже. И не был бы я сумеречным охотником, имеющим в запасе пару-тройку спасительных рун, то уже давно бы оказался мертв. Он не спал, сидел в старом кресле-качалке. Сначала я даже подумывал, не мертв ли он. Но потом удостоверился: не мертв. Сердце его билось резво, даже слишком. Я аккуратно переступил через груду валяющийся на полу бутылок из-под дешевого пива, пустых пачек от чипсов и сушеных кальмаров. Стараясь не наступить на мусор, я подошел к нему и несильно толкнул в плечо. Оборотень качнулся, опустил голову и легко пошевелил огрубевшими пальцами. Выглядел он не очень. Волосы его были грязны и спутаны, на белой футболке остались следы от жира. Я поморщился и снова толкнул его. — Какого черта? — взревел он, поворачиваясь ко мне. Глаза его блеснули зеленым светом. Стычки с жителями нижнего мира не были для меня редкостью. В отличии от отца, я не презирал нежить и считался с правами представителей всех известных мне созданий, но особенным сочувствием к ним не проникался. Мне ничего не стоило воткнуть нож в грудную клетку всеми забытого волка. — Вставай, — я старался придать голосу безразличия, хотя внутри меня бушевало пламя: я жаждал найти ответы. — Что тебе нужно? — его слова больше напоминали рык, чем человеческую речь. Он поднялся со своего кресла и, оперевшись руками на его спинку, враждебно зарычал. От рыка его мне до того стало смешно, что я чуть не рассмеялся в голос. Должно быть, дело было в том, что оборотень ничегошеньки не мог мне противопоставить. И рык его был ничем иным, как попыткой напустить на меня страху. Сейчас до удивительного сложно признаваться в этом, но я не видел в этом человеке соперника. В тот день ему не представилось ни единого шанса на победу. — Ты и сам все знаешь, — кисло ухмыльнувшись, ответил я. И в тот момент я понимал, что жаждал не только ответов, но и крови. Мне хотелось увидеть, как он умрет. — Я правда не понимаю, о чем ты говоришь, — оборотень облизнулся, его взгляд ожесточился. Он сжался, готовясь к прыжку. Глаза горели ярко-зеленым. — Я не хочу причинять тебе боль, мне нужна лишь информация, — моя рука скользнула к клинку серафимов, бережно спрятанному под свободной одеждой. Оборотень заметил это почти неуловимое движение и засомневался в правильности своих действий. Но эта слабость была секундной. Он бросился на меня, обнажая когти и клыки. Я и сам не заметил, как клинок вонзился в его плоть. Вервольф заскулил, прикрывая руками рану на животе. — Это клинок серафимов. Нанесённая им рана быстро не исцелится. Он упал в свое старое кресло-качалку и, опрокинув голову к потолку, тихо заскулил. Кровь красная и пахучая пропитала ткань его хлопчатобумажной рубашки. Она сочилась сквозь пальцы вервольфа, скатывалась по ножкам деревянного стула и образовывала маленькую лужицу на полу. — Я тебе ничего скажу, ангельский ублюдок. Я ухмыльнулся. — На другой ответ и не надеялся. Тогда будем действовать по-другому. Я достал из кармана маленький нож. — Ты ведь не серьёзно, охотник? Этим ты меня собираешься пытать? — он засмеялся, тут же схватившись за рану. — Серебро, — оборотень сразу же замолк и начал наблюдать за моими движениями. — Ты... — Мне плевать, что ты обо мне думаешь. Я стал таким только после исчезновения сестры. Понимаешь, к чему я клоню? Вервольф безучастно смотрел в пол, тяжело дыша. — Ты так и будешь молчать? Знаешь, я не люблю причинять боль без причины. Он открывал рот, точно хотел что-то сказать, но тут же закрывал его. И это меня злило, очень злило. — Зря. Я подходил к нему медленно, не отводя любопытного взгляда. Я считал важным показать ему, что в данный момент он совершенно беспомощен. Хотя, вероятно, он и сам давно понял это. Острием ножа, сделанного из чистого серебра, я легко коснулся предплечья мужчины. Тот взвыл от боли и тут же прикусил язык, потому что слабость — тот еще порок. Уже чуть позже он начал шептать себе под нос что-то несвязное. Тогда я было подумал, что он сдался, и даже обрадовался тому. Но его слова превращались в молитву. Он обращался к Всевышнему, просил милосердия; обращался к ангелам, желая помощи. Но Небеса не низверглись, и дом ходуном не пошел. Оборотень, все такой же беспомощный, как и раньше, остался сидеть в своем кресле, и только кровь капала на деревянный пол Я тоже молил, но до моих просьб никому не было дела. Я зашипел от негодования и, зарычав, схватил оборотня за подбородок. Я долго вглядывался в его карие, полные безразличия глаза и ждал. А потом мне надоело. И я воткнул нож в его плоть по самую рукоять. — Говори. Не с того ни с сего он начал смеяться. Смеялся он так, будто было во всей этой ситуации хоть что-то смешное. Рот его заполнила кровь, она тонкой струйкой текла по его кривому подбородку. Оборотень кашлял, хрипел, смеялся и продолжал молчать. — Почему ты молчишь? — взвыл я. — Потому что мертвым нельзя доверять секреты. Он снова рассмеялся, и это было последним, что он сделал, прежде чем ушел на свет иной. И, как ни странно, жалости я к нему не чувствовал. Я поднялся, вытер чистым полотенцем руки и лицо, а затем достал из кармана старую зажигалку. Пнув ногой труп, я усмехнулся: — Глупо было не потушить сигарету, Демиан. Когда я уходил, здание полыхало позади меня. ******* Закрывшись в ванне, я включил душ и впервые за всю собственную жизнь закурил. Все дело было в дыме: он так легко плыл, поднимался к потолку и исчезал, что я даже завидовал ему в чем-то. Как бы было замечательно сбежать от всех этих проблем!.. Глядя в зеркало, я не узнавал самого себя. Тому виной была тьма, поселившееся в моих глазах. Она пугала и в то же время притягивала меня к себе. Сегодня я, держа рот закрытым, оттирал с лица чужую кровь. Я смывал ее с собственных пальцев, с запястьев и думал, что сподвигнуло меня на очередное убийство; какого черта я вновь перешел черту. Я оттирал кровь со своего лица, но с души не мог. Однажды забрав чью бы то ни было жизнь, ты теряешь самого себя и становишься пустым и безликим. Я постирал кофту и брюки, отмыл волосы, но так и не избавился от горького послевкусия смерти. От такого и не избавишься. Нет. Из ванной я вышел в половине одиннадцатого. За окном уже стемнело, и даже фонари не делали эту ночь светлее. Каждый раз когда я смотрел в окно, мне мерещилось, будто улица пылает огнем. Пожар полыхал, и из домов выбегали заживо горящие люди. Она кричали и махали руками. — И где ты был? Я чуть не подпрыгнул от неожиданности. Изабель, нахмурив брови и скрестив руки на груди, стояло позади меня. Одетая в кухонный фартук она напоминала мне участницу одного из кулинарных телешоу. И если бы не грозный взгляд, я бы даже назвал ее милой. — Что? — переспросил я. Она закатила глаза: — Надо же, а ты ведь казался мне смышленым. Так где ты был? — Навещал сестру, — тут же солгал я. — Какую еще сестру? — встрепенулась Лайтвуд. — Ты не говорил, что у тебя есть родственники. Она надавливала на меня, пытаясь выудить хоть что-то. Я, тяжело вздохнув, грустно рассмеялся: — Я ходил на кладбище, Изабель. Тут она и замолкла. Потупила взгляд, начала вертеть в руках свой глупый фартук и бурчать что-то себе под нос. Я ее не винил. Что она должна была ответить? Мы стояли в коридоре, и я посчитал правильным уйти в свою комнату. Иззи не заставила себя долго ждать и пошла за мной. Правда, она осталась стоять в проходе. — Мне очень жаль, — в конце концов, вздохнула она. — Я не знаю, что бы со мной стало, случись что с моими братьями. — Ты бы выдержала, — усмехнулся я, усаживаясь на кровать. — Ты сильная. Она была самой сильной девушкой из всех, с кем мне доводилось общаться. Изабель Лайтвуд могла бояться, но никогда и не при каких условиях она не поддавалась своим страхам. К тому же, было в ней что-то такое особенное, что тянуло меня к ней. — Так можно я войду? — вздохнула она. — Конечно. Общаться с ней было одно удовольствие: Изабель была понимающим человеком. Она всегда знала, когда необходимо сказать что-то успокаивающее, а когда стоит захлопнуться. Но у нее была отвратная привычка — молчать о самом главном. — Как ее звали? — спросила она, садясь рядом со мной. Она была настолько близко, что я мог чувствовать терпкий запах ее духов; мог слышать, как резво бьется ее девичье сердце. — Клэри. Моя маленькая сестренка ушла и все, сто она после себя оставила — имя. Я страшился произносить его вслух. — Красивое имя, — улыбнулась Изабель. — Красивое, — согласился я. Изабель немного помолчала, а потом задала новый вопрос: — Как она умерла? — Она пропала год назад и больше не появлялась. Мы с матерью хоронили пустой гроб. — Это ужасно. — Знаешь, что было самым ужасным в тот день? Изабель сглотнула: — Что? — Я не мог сказать "Прощай" человеку, которого люблю больше жизни. А потом мы говорили обо всем, что нам только приходило а голову: о глупых дамочках из дешевых романов, дурацкий кинофильмах и любимых песнях. С ней я позволял себе смеяться и чувствовать себя счастливым. Казалось, она дарила мне свет, в котором сама нуждалась не меньше моего. Тогда мне даже подумалось, что я тоже мог бы стать для нее солнцем. Но это было тогда, а сейчас все совсем иначе. Ушла она только спустя пару часов. Не потому что темы для разговоров закончились, а потому что было уже совсем поздно. Перед тем, как уйти, она легко поцеловала меня в щеку и сказала: — Возможно, мы даже станем хорошими друзьями, Кристофер. Я еще долго думал о ней и ее нежных губах; долго думал, сколько страсти они таят. А потом вспомнил о том, кто я такой, и сколько бед я принесу в ее жизнь. Должно быть, тогда я понял, где мое место. И оно находилось в сотнях километрах от Изабель Лайтвуд — девушки, которая даже не знала моего настоящего имени, но почему-то наивно верила в меня и мои слова. И зря. Она подарила мне свет, но этого света оказалось недостаточно.