Под южной звездой

От десятого декабря две тысячи седьмого года Джослин неделю за неделей проводила в своей комнате. Она либо лежала в постели, захлебываясь собственными слезами, либо пересматривала фотографии со старшим сыном. Горе ее было настолько велико, что каждый день, проживаемый ею, превращался в Ад на земле. Миссис Моргенштерн постарела. Лицо ее осунулось, и скулы, до этого не сильно выделяющиеся, теперь привлекали особое внимание. Под зелеными, потерявшими былую теплоту глазами залегли темно-синие, напоминающие грозовые тучи синяки. Теперь она всегда забирала волосы в высокий пучок, одевала строгое платье, доходившее ей почти до колен и содрогалась от душащей ее тишины. Иногда ее пробирал озноб: коленки и пальцы ее тогда начинали трястись, как от жуткой лихорадки, и дышала она тяжело. Моргенштерн была готова удавиться, черт побери. Ей хотелось выть от отчаянья, когда она понимала, что больше никогда не сможет увидеть Джонатана, услышать его звонкий смех, прикоснуться к нему. Дом опустел. Буквально за несколько дней жизнь в нем заглохла. Там, где раньше царили тепло и покой, сейчас обитали мрак и холод. Тишина охватила пустующие коридоры. Лишь изредка Валентин безмолвно передвигался из комнаты в комнату, спускался по чуть скрипящей лестнице, хлопал старыми дверьми. Джослин содрогалась от каждого звука. Привыкшая к немоте, она днями не открывала губ и молила Господа о том, чтобы люди, заходящие в ее дом, сохраняли молчание. Это был траур. Белый, как первый снег, он пробрался в поместье Моргенштернов и обосновался в нем. Под вечер, когда Джослин снова куталась в пропахшее ее духами одеяло, в дверь постучали. Женщина игнорировала. Стук повторился — Уходи, Валентин! — воскликнула она На секунду все затихло, и Джослин даже обрадовалась: впервые ее чертов муж готов был сдаться — Мам, это я. Джослин округлила глаза от ужаса и, быстро выскользнув из постели, бросилась к двери. Там, на пороге стоял ее сын. И он был таким, каким она его помнила — по-детски прекрасным. Глаза его блестели зеленым, и насмешливая улыбка не сползала с его аккуратных, маленький губ. — Мам, — прошептал он. — Джонатан, — то и дело повторяла женщина. Она упала на колени и протянула к ребенку руки. — Что ты с ним сделал, Валентин?

********

Я чувствовал, как они своими тонкими, покрытыми мерзкими шрамами пальцами пробираются в мою черепушку. Я видел их жажду, спрятанную за безмолвием, и она притягивала меня со страшной силой. Стараясь найти нужное, они рылись в моей голове, копали глубже и глубже. Только всегда натыкались на построенные мною миражи. Чтобы суметь обмануть Безмолвных Братьев, достаточно научиться врать самому себе. Когда ты поверишь в собственную, даже до умопомрачения глупую и бессмысленную ложь, в нее поверят и остальные. Ненастоящие воспоминания вихрем проносились в моей памяти, и я был готов утонуть в них. Такими теплыми и приятными они оказались. Вот оно — счастливое детство: моя мать стоит ко мне спиной, рисуя что-то на одном из своих холстов. Я смотрю на то, как из-под ее кисти выходят пики заснеженных гор, облака, похожие на тонкую вуаль, и реки, носящиеся от склона к слону. Она рисует свое собственное небо. Небо ее голубо, продырявлено грязно-желтыми звездами и пахнет весной. — Я повешу эту картину тебе в комнату, — говорит она. Я чувствовал, как конец острого меча касается моего лба, но боли не было. Что-то дотрагивалось до меня, и кожа моя покрывалась от этих ощущений зыбкими мурашками. А потом меня выбросило из вихря воспоминаний и я, потерявшийся в пространстве, упал на каменный пол, натыкаясь спиной на что-то острое. Неограненный камень, валяющийся здесь на протяжении нескольких сотен лет, оставил глубокий порез на моей коже. И, вероятно, не будь я воспитан должным образом, определенно бы, зажмурившись, взвыл от боли. Но мне не было дела до раны. Меня учили, что кровь, стекающая с тела на голую землю — есть ни что иное, как доказательство того, что ты всё еще жив. "Всё не так, — говорил один из Братьев в моей голове. — Кто-то перепутал твои воспоминания, стер их". — И кто это мог быть? — поинтересовался подбежавший ко мне Джейс. Он выглядел нисколько не заинтересованным в происходящем. Казалось, каждое его действие, направленное на помощь мне, было совершено от скуки. Я не обижался. Он легко подхватил меня под руки и помог мне подняться. — Спасибо, — кивнул ему я. "Вероятно, какой-то могущественный маг" Я еле держался. Ноги подгибались, все тело ныло и зудело, точно после долгой бессонной ночи. Я концентрировал все свое внимание на Братьях. Их рты, зашитые толстой черной нитью, оставались неподвижными. Щеки и лбы были изуродованы мало известными мне рунами. Такие руны по легендам прожигают тонкую кожу и въедаются в самые кости. Они ядовиты и запрещены. И, честно признаться, я бы ни за что на свете при жизни не рискнул обзавестись одной из таких. Глаза Братьев, подобно ртам, были сметаны ниткой. В зале было холодно и пусто. Только человеческие черепушки, поблескивающие от света зажженных факелов, взбудораживали во мне неподдельный интерес. На чьих шеях они покоились? Братья, стоявшие кругом вокруг меня, сохраняли молчание. Я лишь мог предполагать, о чем они мысленно совещаются. Представлял я и их тихие, почти невесомые голоса, полные пустоты. Чувствовал, как их пальцы все еще с любовью гладят закромки моего мозга. Тоже молчал. Джейс держал меня, но в то же время сам старался не упасть на пол. Что-то давило на не него с не меньшей силой, чем на меня самого. Мы ждали, хотя и понятие не имели чего. "Магнус Бейн," — тихим шелестом пронеслось по комнате. ******** Моя Клэр-Клэр, девочка-льдинка и сущий холод, обожала запах ночи и кофе без молока, любила тайны. Она хранила их под сотнями порванных тряпок, лелеяла, как собственных детей, и никому ничего не рассказывала, даже мне. Я не жаловался. И теперь в моих руках было кладбище ее секретов, не готовых уйти вместе с нею в мир иной. Помятые страницы старого блокнота хранили запах излюбленных ею духов. Я проводил пальцами по аккуратным записям, когда-то очень давно сделанным ею самой, и будто бы чувствовал ее присутствие. Мне казалось, что она своей легкой рукой нежно касается моего плеча и, ласково улыбаясь, тихо шепчет: прости. Меня привлекали ее рисунки. Каждый из них будто бы жил сам по себе, в каждом я мог находить что-то особенное. На одном из них я увидел самого себя. Но то был совсем другой, отличный от сегодняшнего, Джонатан Моргенштерн. Он тепло улыбался, и в глазах его весна цвела всеми оттенками зеленого. То был счастливый человек. Я улыбался, разглядывая пейзажи и портреты, натюрморты и до невозможного глупые зарисовки. Только мне было известно кое-что очень важное — каждый штрих, каждая закорючка на этих листах хранили тайны. Первую подсказку я нашел без особого труда. Коричневая, потертая дверь с номерным знаком "249" ни капли не отличалось от тех, что открывали проходы в комнаты Нью-йоркского Института. Ни капли. Я знал, с чего начинать.