Под южной звездой

от десятого октября две тысячи седьмого года «И вспыхнет пожар в твоих мёртвых глазах» Все началось в Нью-Йорке — крупнейшем городе США. Это был октябрь, а октябри я ненавидел больше всех других месяцев вместе взятых. Дело было в слякоти, холоде и ветре, которые я просто не мог переносить. В тот вечер, я помню, мы пошли в старый паб, расположенный на окраине улицы. Там обычно ошивались малолетки, сидящие на наркоте, и люди, запоганившие свою жизнь и обреченные обитать на улице. Это было пристанищем самых ничтожных существ, которых и я, честно говоря, презирал. Место, пропахшее отчаяньем и дешевым спиртом, притягивало не только пропащих людей, но и отбившихся демонов. Грязные, непонимающие смысла проживания на этой земле, они забивались в угол и сжирали все, что попадется, будь то жалкий наркоман, чья кровь показалась бы вампирам тошнотворной на вкус, то гребаный алкоголик в возрасте. Именно за этими тварями мы и пришли, они вызывали слишком много проблем для нашего и без того беспокойного района. Представителей Конклава в то время, казалось, совсем не беспокоил внешний мир. Междоусобица, зародившаяся внутри совета, не давала им возможности следить за происходящим снаружи. — Конклав прогнил, — говорили мои родители, и я был согласен с ними. То, что произошло в самом пабе, я помню смутно. Будто кто-то нарочно заставил меня забыть все то, что я так желал помнить. Единственное, что осталось в моей памяти и до сих пор не даёт мне спокойно спать по ночам — душераздирающий крик. И дальше все тоже было мутным и оставалось таковым до тех пор, пока не пришло время похорон. Чертовых похорон моей младшей сёстры. Её тело не нашли, и гроб, стоящий передо мной, был пуст. Туда положили всякие мелкие вещи, напоминающие нам о ней. Это выводило меня из себя. Я ничего тогда не положил. И если бы мне сейчас представилась возможность кинуть что-нибудь в тот злосчастный гроб, я бы вновь отказался. Дурацкие похороны казались моей матери способом попрощаться с Клэри. Правда, маме не стало легче. Как она умерла? Скорее всего, как и многие другие: Споткнулась о чей-то большой секрет, разбила себе нос, а потом решила ударить в ответ. Итог ясен: это она забыла осмотреться по сторонам, прежде чем шагнуть, а не тот, чья тайна развалилась на дороге. Значит, и сдачи она права давать не имела. Оказавшись неправой и сломанной, она перестала быть хищником и надела на себя маску жертвы. Подстрелил её тот, в чьих руках оказалось ружьё, и у неё не было возможности этому противиться. В день похорон, закрывая глаза, я представлял себя никем: забытым и забитым существом, не нуждающимся в чужой поддержке. Это как стать ветром, но продолжать дышать и чувствовать. Ты незыблем, ты пуст, и все, кто тянет руки к тебе, безлики. Стать никем не так уж и плохо, если подумать. Люди видят тебя, стоящего перед ними, но смотрят сквозь. Кто-то дышит в затылок, старается понять твои движения, разглядеть в тебе что-то эдакое, что-то знакомое, но всегда оступается. Потому что ты никто. Становясь никем, я исчезал: поднимался легким паром и растворялся в воздухе. Но в реальности мне приходилось стоять рядом с толпой угрюмых людей, совершенно мне безразличных, и стараться не поубивать их всех к чертовой матери. Они, идеальные и пригожие, совершенно неизвестные мне, пришли сюда в этот гребаный день, чтобы посочувствовать моей утрате. Дело в том, что их сочувствие мне тоже было не нужно. Самое дерьмовое, что я находил в погоде того дня — ярко светящее солнце. Почему оно по-дурацки счастливо светило, когда я, черт побери, скорбел? Я глядел на свежую яму, перебирал пальцами оставшиеся крупицы земли в ладони, умирал. Неслышно для других, но я уходил. Поднимался паром, растворялся в воздухе. Становился никем. — Вот увидишь, мы ещё встретимся, Лис, — сказал я последние слова своей умершей сестре. Уже дома, когда мама, заплаканная и уставшая, зашла в мою комнату, чтобы просить разрешение на чертов отпуск от происходящего, я не смог отказать ей. После случившегося ей требовался хотя бы недолгий перерыв, она просто-напросто нуждалась в таковом. Потому я усадил мать в мягкое кресло, подал ей тёплый плед и сам пошёл упаковывать её чемодан. Я видел, как она прятала за спину трясущиеся пальцы рук. Я знал, что раз в три часа она принимает какие-то дурацкие таблетки, избавиться от которых я решил в первую очередь. Потому я и понял, что сейчас приоритетнее. Своей целью я посчитал обеспечить матери возможность успокоиться, собраться, выдержать это. Джослин хранила воспоминания, связанные с обожаемой ей девушкой–молнией. Хранила, как святое, прятала от прочих. И когда настал день, под сердцем она оставила рубец. Там их всего три: маленькие ранки-невидимки, зудящие от каждого дуновения ветерка. Я скинул в чемодан все вещи, которые нашёл у неё в шкафу, собрал документы, деньги, аптечку. Когда же я вернулся в гостиную, чтобы проверить состояние Джослин, обнаружил, что она перестала плакать. Тогда мне хотелось взять её за руку, посмотреть ей в глаза и сказать, мол, все будет хорошо. Но ложь остывала на кончике языка и не могла воплотиться в жизнь. — Неужели тебе совсем не больно, Джонатан? — спросила тогда она. — Ты не проронил и слезинки на похоронах. Тогда я все же взял её за руку и взглянул ей в глаза, но сказал совсем другое: — Я просто до сих пор не могу поверить. Я не мог поверить. Нет. Ни капли. Все вокруг казалось мне чьей-то хорошо обработанной беспросветной ложью. Все было неправильным, начиная с той охоты и заканчивая провалами в моей чертовски отличной памяти. Сейчас уже сложно сказать, почему я так долго не мог свыкнуться с мыслью о том, что моя сестра перестала существовать. Почему не мог отпустить. Скажу лишь одно: события того вечера стали загадкой не для одного меня. Мама уехала, пообещав вернуться уже к следующему месяцу. Правда была в том, что она не собиралась возвращаться. Ей не хотелось видеть высотки злосчастного города, забравшего её дочь; не хотелось каждое утро идти на работу мимо паба, в котором она умерла. Маме, как и мне, хотелось исчезнуть. И она исчезла, спряталась от меня, своей мерзкой улыбкой и надменным взглядом напоминавшего ей сестру. Мы с Клэри не были похожи ни капли. Но взгляды на мир и людей у нас были всегда одинаковы. Мы всегда смотрели на мир свысока. Мама уехала, а я остался. Остался и начал искать, раскапывать историю того вечера.