Орден ветров

      Музыка в торжественно-ленивом темпе плыла по залу. Мерцание множества свеч разгонял ночной мрак, вместе с прохладным воздухом текущий из окон и открытых дверей балконов. В этом чуть приглушённом свете зал сиял изнутри, словно был сделан из чистого хрусталя. Стены казались хрупкими и ломкими. Коснёшься такой и она треснет, рухнет с пронзительным звоном, осыпавшись стеклянной крошкой.       Ему хотелось, чтобы эти стены рассыпались, тогда можно было бы сбежать. Хотя сбежать в принципе можно и сейчас, но куда? До дома самому всё равно не добраться. Да и родители за такую самовольную отлучку явно не похвалят. Мама и так часто расстраивается из-за его постоянных выходок. Отец говорит, что надо быть серьёзнее и подавать правильный пример брату. Но разве можно быть серьёзным, когда тебе всего одиннадцать? Да и нужно ли?       «Хорошо быть взрослым, — подумалось ему, — можно сбегать, когда хочешь.»       Он прислонился к стене, та приятно холодила спину. Мягкий свет от свечи теплом падал на лицо. Странный диссонанс. Почти такой же как между излишне помпезной музыкой и обыденно-весёлыми разговорами.       Неожиданное прикосновение к плечу заставило мальчишку вздрогнуть и обернуться. Чуть повернув голову и скосив глаза вниз, он увидел белоснежную макушку младшего братишки, тот прислонился головой к его плечу, и, кажется, спал.       — Ты не лошадь, чтобы спать стоя, — хмыкнул мальчишка, чуть дёргая плечом, — так можно упасть и расшибить лоб.       — А я и не сплю, — послышался неразборчивый ответ.       — Нет, спишь.       — Нет, не сплю!       — Нет, сп… — он было хотел продолжить спор, но младший брат посмотрел на него как-то слишком обиженно, заставив осечься и махнуть на это дело рукой.       Ненадолго повисло молчание, разбавляемое лишь музыкой и шумом чужих голосов.       — Лайт, — вдруг позвали его таким сонным голосом, что и самого мальчика потянуло в сон, — я домой хочу.       — Я тоже, — кивнул он, — но я тут ничего не решаю, ты этим маму с папой доставай.       — Но они заняты, — какие-то жалобные и скулящие нотки были в этой фразе. В подобные моменты братишка вообще часто напоминал щенка: скулящий тон, жалобные большие глаза, полные грусти и печали. Может, поэтому ему всё прощали?       Лайт перевёл взгляд на родителей. Молодая женщина, длинные белые волосы которой ярко контрастировали с тёмно-синим, почти чёрным платьем, и мужчина, высокий, широкоплечий, с таким же как у Лайта стальным блеском глаз. Они разговаривали с кем-то, кого не было видно из-за других гостей. Лайт чуть отклонился в сторону, стараясь при этом не потревожить брата, и увидел того, кого и ожидал. Рядом с родителями стоял в своём обычном белом одеянии кардинал Игнасий. Тот, кого Лайту бы следовало называть дедушкой, и тот, кого он никогда не сможет так назвать. Он всегда боялся Игнасия, но никогда бы не признался в этом ни кому-то другому, ни себе самому.       — И что ты предлагаешь мне сделать? — в голосе Лайта сквозили саркастичные нотки. — Может, незаметно выскользнуть из зала, потом найти экипаж, уверить извозчика, что у нас есть деньги, доехать до дома, а потом сбежать, ведь денег у нас нет?       — А так можно? — глаза братишки засветились радостью, из них даже исчезла вся сонливость.       — Без понятия, пробовать не буду, — хмыкнул Лайт, едва сдерживая ухмылку, невольно расползающуюся на лице.       Огоньки в глазах братишки мгновенно потухли, словно их и не было. Он надулся и потупил глаза в пол. Даже немного отодвинулся от Лайта, но не ушёл, так и оставшись стоять рядом. Всё-таки этот мальчишка был слишком к нему привязан. Лайт делал вид, что это ему не очень нравится, но братишка ему не верил, так и продолжая таскаться за ним хвостиком.       Если подумать и быть до конца честным, то раньше эта теперь лишь показная нелюбовь была вполне настоящей. Нет, назвать это чувство нелюбовью было бы не слишком правдиво. Раньше он действительно ненавидел своего младшего брата. Лайт ненавидел его не за что-то конкретное, а скорее за то, что он просто существовал. В душе Лайта поселилась ненависть к тому, кто ещё до появления на свет успел причинить его семье столько боли. Было ужасно видеть, как день за днём мама угасает, словно умирает прямо на твоих глазах. Казалось, что чем больше округляется её живот, тем сильнее она слабеет. Разве так и должно быть? Он задавал этот вопрос сотни раз всем, кто мог знать на него ответ. Но этого самого ответа не дождался ни разу. Лишь кардинал Игнасий однажды сказал ему: «на всё воля Богини». Тогда Лайт разозлившись воскликнул, что раз на то воля Богини, то она жестока и несправедлива, а раз так, она ему не нужна. Он ждал, что Игнасий его осудит, накажет, но он лишь странно посмотрел и, обронив короткое «вот как», ушёл. Но от одной этой фразы почва ушла у Лайта из-под ног, а из лёгких словно выбили весь воздух. Странное чувство, отголоски которого всё ещё прятались где-то глубоко в душе, поглотило его. Чувство, которому он до сих пор не может дать названия.       После рождения брата мама пошла на поправку, что ещё раз уверило Лайта в том, что все проблемы кроются именно в нём. В этом ребёнке. В этом слабом и болезненном ребёнке с пугающе красными глазами.       Из-за этой самой болезненности мама почти всё своё время посвящала только ему. Ему, но не Лайту, про которого все, казалось, забыли. А он не любил, когда про него забывают. Теперь, стоило Лайту совершить хоть малейшую оплошность, все твердили: «Ты не должен так поступать. Ты должен подавать достойный пример младшему брату». Должен. Не должен. Его жизнь сузилась до рамок из правил и запретов. И так четыре года. На четыре долгих года его жизнь превратилась в порочный круг ненависти, обиды и отчуждения, в который он сам себя загнал. Это могло продолжаться и дольше, если бы однажды Лайт не зашёл в комнату брата в момент одного из «приступов болезни», как назвали это взрослые.       Братишка лежал на кровати, сбросив одеяло и сбив простыни, его взгляд был бессмысленно устремлён куда-то в потолок. Пальцы рук сжимались и разжимались. Он дышал тяжело, изредка хватая ртом воздух, словно утопающий, борющийся с неподвластной ему стихией. Тогда Лайту действительно стало страшно. Он не знал что делать: звать слуг или, может, маму? Или ещё кого-то? Но кого?       Лайт тогда лишь бессвязно пробормотал что-то вроде: «Я позову маму». Тогда братишка перевёл на него затуманенный взгляд печальных алых глаз, долго смотрел, словно пытаясь узнать, а потом тихо, почти шёпотом, сказал: «Не надо. Мамочка только недавно ушла спать, не хочу её будить».       Эти слова врезались Лайту в память так, словно их калёным железом выжгли на внутренней стороне век. Он до сих пор не мог их забыть. Да и никогда, наверно, не сможет. Именно тогда он понял, что все его обиды, вся его ненависть по сравнению с этими страданиями сущие пустяки. Именно тогда он сам себе поклялся, что что бы ни случилось, он всегда будет защищать своего брата. Этого болезненного мальчишку, который думает о других больше, чем о себе.       — Ал, — тихо позвал Лайт, но ему не ответили, — Ал, ну ты чего обиделся-то? Я же пошутил, — но в ответ снова лишь молчание и тяжёлое дыхание. Всхлипы? Или опять?..       Внутри у Лайта всё похолодело. Неужели очередной приступ? Их же так давно не случалось. Неужели снова? Сейчас? Нужно срочно позвать родителей!       Он стал судорожно оглядываться, но взгляд натыкался лишь на незнакомых людей. Мысли метались как светлячки в банке. Что же делать? Паника накатывала волнами.       Лайт нагнулся, чтобы заглянуть в лицо брату. Но вместо присущей такому состоянию мутности взора увидел хитрый блеск в глазах. И не менее хитрую улыбку.       — Аллен, — голос Лайта был настолько грозным, что мог убивать. — Что за идиотские шутки?!       Несмотря на угрожающий тон старшего брата, Аллен ничуть не стушевался и всё так же продолжал весело смотреть на него. Злость Лайта ничуть не пугала.       — Ты ведь тогда тоже притворялся, что у тебя голова болит, чтобы не ехать на прошлый приём. Почему мне тогда нельзя? — алые глаза смотрели на Лайта с детской наивностью. Но для самого Лайта это был удар под дых.       — Знаешь, отец правильно говорит, — наконец ответил Лайт, — я на тебя плохо влияю.       — Ага, — радостно закивал головой Аллен, явно довольный тем, что на него оказывают дурное влияние.       — Но с такими вещами всё равно не шутят, — в голосе Лайта зазвучали какие-то стальные нотки, — не в твоём случае.       — Я слишком слабый, да? — вопрос был задан тихо, словно в надежде, что его никто не расслышит. Но Лайт всё прекрасно слышал.       — Нет, — почти так же тихо ответил он, — просто я поклялся тебя защищать, вот и волнуюсь, что не смогу сдержать обещания.       — Правда? И кому ты поклялся? — глаза братишки вновь вспыхнули неподдельным интересом.       — Себе, конечно же, — гордо заявил Лайт, — то есть единственному человеку, клятву перед которым я не смогу нарушить.       — Тогда я тоже обещаю, что буду защищать тебя!       — Ну попробуй, — тон Лайта был полон иронии, но братишка этого попросту не заметил.       Аллен хотел было ещё что-то сказать, но Лайт его перебил.       — Всё. Хватит с меня на сегодня. Ты просто изобилуешь сложными вопросами, — он сокрушённо вздохнул, — я уже устал придумывать на них ответы. Так и головню боль заработать недолго.       — Но это же хорошо, — радостно заявил Аллен, озадачив этим брата, — у тебя заболит голова, ты скажешь об этом маме, и мы уйдём домой.       — Какой же ты эгоист, Ал, — в шутку сказал Лайт, — я на тебя точно плохо влияю.

***

      Вуаль прохладного мрака укрыла небо, и лишь редкие звёзды пробивались сквозь неё. Ветер уносил излишне помпезную музыку куда-то вниз, в город, тихо спящий в этот поздний час. Отблески свечей медовыми пятнами расплывались по поверхности вина в бокале, которое при таком освещении казалось до отвращения похожим на тёмную драконью кровь.       Он стоял на балконе и невидящим взглядом смотрел куда-то вдаль, туда где очертания городских стен поглощала тьма ночи. Было немного прохладно, но холод бодрил, как ничто другое на этом празднике.       Что они сегодня празднуют?       Ах, да. Взятие Бастиона и освобождение Пророка. Множество солдат погибло, ещё больше отравлены драконьей кровью, Пророк отказывается просыпаться. Пророк отказывается быть Пророком. Но зачем омрачать этим праздник? Королевству ведь нужно что-то праздновать. Иначе оно погрязнет в беспросветной кромешной тьме. Он бы тоже «отпраздновал», вот только…       …вот только сказать бы этой наивной волшебнице, чтобы так не убивалась, не пыталась воззвать к Пророку, не срывала голос до хрипоты. Ведь это бесполезно. Но она, похоже, правда верит в то, что Пророк сможет очнуться, сможет помочь. Пусть верит. Хоть кто-то же, в конце концов, должен верить.       Он сам уже ни во что не верит. Да и в него, наверно, тоже не верит никто. Ведь подвёл всех, кого только мог подвести. Не сдержал ни одного обещания, ни одной клятвы. И из-за этого он чувствовал себя виноватым. Чувство вины грызло его и терзало, словно выедая изнутри. От него было не скрыться и не спрятаться, как не скрыться и не спрятаться от себя самого и своей сути.       Он винил себя в том, что его бывшая теперь уже гильдия пострадала во время осады Бастиона. Будто им мало досталось от дракона. Так теперь ещё и это заражение драконьей кровью. Зато хоть с гильдией Элис всё обошлось. Они злились, что их не пустили на передовую, а на самом-то деле должным были благодарить. За их небольшое участие в осаде и штурме, король выделил им достаточно большой дом и участок в Топи. Всё как нельзя благополучно. Благополучно, но не для его гильдии. Теперь все они больны, но не он. Ведь он не участвовал в осаде Бастиона, ведь он был чёрт пойми где. Всё потому, что для кардинала Игнасия «сохранность внука важнее всего». Ну конечно, ему ведь нужна здоровая и сильная пешка, а не слабая, бесполезная, сломленная болезнью. Что-то о «сохранности» второго своего внука он так не беспокоился.       На лице Лайта против воли расползлась кривая дёрганная ухмылка. Хотелось истерически рассмеяться, но он себе этого не позволил.       Невозможно притворяться вечно, в один прекрасный момент нервы всё же сдают. В надежде хоть как-то задавить этот душевный порыв, Лайт в один глоток осушил бокал. Привкус горечи во рту, и «драконья кровь» потекла по горлу. Всего спустя мгновенье бокал бы отброшен куда-то за грань балкона, и лишь тихий хрустальный звон свидетельствовал о том, что он достиг земли.       Так же как этот бокал разбиваются и судьбы. Сколько времени прошло с тех пор, как он позволил судьбе своего брата разбиться вдребезги? Кажется, почти полтора года. Как он вообще мог это допустить? Позволить Трагедии Бессонной Лощины случиться? Теперь он и мог только заметать следы, помочь «Аллену» бесследно исчезнуть. Всё же, как бы он ни старался стать кукловодом, всё равно оставался лишь марионеткой в руках власть имущих. Но ничего. Он ещё докажет, что за ниточки можно дёргать с обеих сторон. Когда-нибудь. Когда-нибудь он точно сможет исправить все свои ошибки, сдержать все обещания, выполнить все клятвы. Когда же? Может, совсем скоро?       Лайт устало вздохнул и повернулся в сторону зала. Там его взор без труда отыскал фигуру кардинала Игнасия, закутанную в белые одежды. Кажется, он тоже заметил юношу, но мельком, не успев током рассмотреть, потому что его отвлекли. О, это была бы просто прекрасная возможность сбежать. Лайту до безумия не хотелось разговаривать с кардиналом, да не то что разговаривать, даже видеть его было противно. Снова нацеплять на лицо эту неживую, похожую на маску улыбку? Нет, лучше уж сразу убейте.       «Какое разочарование, — вдруг подумалось ему, — даже став взрослым, не могу позволить себе сбегать тогда, когда захочу. Или же…»       Взгляд его метнулся вниз, там всего в метре виднелся выступ парапета, огораживающего нижний балкон. Быстро глянув на кардинала и убедившись в том, что его не видят, Лайт опрометью сиганул вниз, даже не думая о том, что в темноте мог неверно определить расстояние. Уж за что, а за свою жизнь он давно не волновался.