* * *
Рон после того громкого сообщения так и не появился. А я и не писал ему. Решил ни к кому не навязываться, пусть сами решают – а мне так даже проще. Наверное. Хотя одиночество гложет все больше и больнее. Но я поставил себе цель, представив, что я сам себя закрыл на карантин – опасен от общества и поэтому изолирован. Из дома почти теперь не выхожу, только в магазин иногда, когда становится совсем уж невмоготу. Кикимер чувствует, что со мной что-то не то, но помалкивает, за что я ему безмерно благодарен. Сложно найти в этой ситуации нужные слова, а особенно – ложь. И так все нервы себе вытрепал, обманывая Гермиону, которая примчалась ко мне через неделю после того… события и чуть ли не убила меня тут, когда узнала, что я не собираюсь идти учиться в Аврорат. Или куда-либо еще. Наплел с три короба, мол, Аврорат никуда не убежит, а у меня тут ремонт в доме. И надавил на жалость, сказав, что мне нужно прийти в себя. Ей не нужно было объяснять от чего. Гермиона умница, не стала напирать на меня, хотя я видел, что могла бы. Напоследок сказала, что жизнь продолжается, и ушла. Я после этого выглотал залпом бутылку огневиски и вырубился. Следующую неделю ко мне никто не приходил. В любое другое время обида съела бы меня заживо, потому что не этого я ожидал от друзей. Хотя не мне судить их – у них жизнь продолжается полным ходом. Гермиона готовится к поступлению в какую-то там академию, специализирующуюся на защите маглов от гнета волшебников (я не сомневаюсь, что вскоре Гермиона образует какую-нибудь секцию по защите домовиков), Рон все так же копается с Джорджем в магазине, восстанавливая его до прежнего состояния. Миссис Уизли, конечно, шлет каждое воскресенье письма с приглашениями на чай, но я каждый раз отказываюсь, придумывая все новые и новые отговорки. Наступит момент, когда мой лимит лжи будет превышен. Я и сам не знаю, почему так делаю. С одной стороны понимаю, что это глупо – отвергать всех, ведь я наоборот должен как бы наверстывать то, что будет упущено, а вернее сказать, так и не приобретено. С другой – мне кажется, что потом будет легче все оставить. Гермиона бы сказала, что, прячась от проблем, ничего путного не добьешься, может, даже только впечатаешь себя еще больше в то дерьмо, от которого стремишься убежать. Но мое, в любом случае, меня догонит. Вздрагиваю, когда слышу негромкий стук в окно, поднимаю взгляд и вижу сову с газетой и небольшим свертком. В любом случае, новости меня не перестали интересовать. Подхожу к окну и, открыв его, забираю у совы послание. И только через минуты тупого разглядывания свертка вспоминаю, что это книга, которую я заказывал. Плюс совиной почты в том, что я мог заказать то, что мне нужно, анонимно, не беспокоясь о том, что обо мне могут подумать. Я бы предпочел, чтобы никто об этом не знал, иначе в дом повалят те, кто сует нос не в свое дело, а мне это сейчас нужно меньше всего. Если честно, я и не надеялся, что у магов будет книга о магловских заболеваниях, поэтому и не мог сначала понять, что мне пришло. Запихав в мешочек, привязанный к ноге совы, несколько кнатов, я захлопываю окно. Схватив газету и книгу, которую уже распечатал, я сажусь на диван. Что ж, посмотрим, что я имею. Книга довольно толстая, но мне нужно совсем немного, все остальное меня не интересует. Отыскав в содержании нужный раздел, я открываю страницу с заголовком, который заставляет мои внутренности скрутиться клубком. Я не вникаю во все эти медицинские и непонятные термины, да и они мне не нужны, так как хватает понимания одной-единственной вещи – скоро меня не станет. Тихонько хмыкаю и наконец нахожу нужную мне информацию. И с каждой новой прочитанной строчкой во мне что-то ломается, хотя, казалось, дальше ломаться уже нечему – все полетело к черту в тот момент, когда я узнал, что мне жить осталось восемь месяцев. Что ж, адская головная боль, головокружение и рвота мне будут обеспечены, независимо от того, какой участок головного мозга поражен. За три недели, к счастью, пока ничего не менялось, но я уверен, что долго ждать не придется. Если очень уж «повезет», то у меня нарушится зрение, слух, речь, память, чувствительность, координация, появятся слуховые и не только галлюцинации. В общем, я стану просто психопатом-калекой. Конечно, вероятность всех этих симптомов мала, точнее, даже невозможна, так как она зависит от места локализации опухоли, но кое-что из этого мне придется испытать на собственной шкуре. Захлопываю книгу и еле уговариваю себя не отправить ее в камин. Наверное, в глубине души надеюсь, что с ней сожгу и свою болезнь. Делаю глубокий вдох и иду на кухню. Сегодня придут Джинни и Рон с Гермионой. Нужно приготовиться.* * *
Осеннее, но все еще теплое солнце греет спину и отражается яркими бликами на бутылке в моей руке. Нет, я не стал беспробудным пьяницей, но когда накатывают уж очень сильные приступы глухого отчаянния, огневиски – лучшее лекарство. Хотя я уже давно перестал разбирать, что пью – огневиски или просто магловский коньяк – они одинаково удерживают меня от безумства. Или приближают к нему, неважно. Один раз чуть не попался, когда Рон и Гермиона без предупреждения появились у меня в доме. К счастью, бутылки я никогда не раскидывал, где попало, а похмелье сумел замаскировать под простуду. До сих пор самому смешно. Рон быстро поверил, а Гермиона долго и подозрительно пилила меня взглядом, что я чуть не сознался. В пьянстве, конечно же. Кто мог подумать, что Гарри Поттер, Национальный Герой, запрется у себя в доме от всего общества и будет топить горе в алкоголе. Так же, как никто не мог и подумать о том, что у Гарри Поттера внезапно обнаружится опухоль головного мозга. Порой бывают моменты, когда хочется выйти на улицу и проорать на весь мир о том, что я болен, что не хочу умирать, сделайте же хоть что-нибудь, спасите меня так же, как и я вас спасал. Но я притупляю их очередным глотком, так как знаю, что еще не время. Знаю, что скоро сорвусь, как срывались до меня те, кто, так же как и я, шли к неизбежной, неотвратимой смерти. Это только вопрос времени. Не верится, что прошло уже две недели с отъезда Джинни. Все дни превратились в серые будни, даже тогда, когда приходят друзья, или когда меня все-таки умудряется вытащить из дома миссис Уизли к себе на ужин. Я только недавно осознал, что не могу вспомнить того, что было вчера. Жизнь превратилась в существование, однообразное до боли. Пожалуй, единственное, что я помню довольно точно и ярко – это как я провожал Джинни на Хогвартс-Экспресс. Она, моя родная и единственная, видела, что со мной что-то не так, но уже к тому времени прекратила свои попытки выяснить у меня, что случилось. Но каждый раз, в каждую нашу встречу я видел тревогу в ее глазах, но сказать все равно не мог… Они все, наверное, думали, что я стал таким замкнутым от того, что не могу смириться со всеми потерями. Люпин, Тонкс, Фред… Я и не смирился до сих пор, но теперь я думаю о них не как о тех, кто ушел, а о тех, к кому я приду. И это заглушило ту боль, что съедала меня те три месяца, ровно до того четвертого августа, когда равнодушие завладело мной окончательно и бесповоротно. Я – ходячий мертвец, и этим все сказано. Я почувствовал странное облегчение, когда двери вагона отрезали меня от Джинни. Сил притворяться уже не было, а Джинни, заметив, что я все больше пытаюсь отдалиться ото всех, усилила напор, появляясь на площади Гриммо почти каждый день или же вытаскивая к себе домой. Она, не спрашивая у меня, взяла на себя уборку дома и готовку, как будто уже была моей женой. Я видел, что она всеми силами удерживается от вопросов, гложущих ее, но она чуть умерила пыл после того, как нашла меня сжавшимся в комок в углу, с бутылкой в руках. Хотя, наоборот, после этого беспокойство постоянно мелькало в ее взгляде, но она молчала. Страдала, но молчала. Как я. Я ей безумно был за это благодарен, хотя сам видел, какую боль причиняю ей своими тайнами. Ради нее я смог на время забыть, насколько это было возможно, о своей проблеме и стать тем, кем я был раньше – тем самым парнем, видящим надежду на свое светлое будущее. Вечером, правда, я срывал маску, но утром, как только просыпался, обещал себе, что не заставлю больше Джинни и моих друзей переживать за меня. Я же видел, как она была счастлива. Что я снова стал прежним, что перестал ее отталкивать и замыкаться в себе. И благодарил Мерлина за то, что она не замечала, с каким трудом мне это удается. Рон и Гермиона, также поняв, что «я вернулся», радовались и всячески отвлекали меня от моих депрессивных мыслей, которые, как они считали, целиком и полностью о тех временах, когда Волдеморт еще портил мне нервы. Но я уже переболел этим, заболев кое-чем посерьезнее… Джинни дала слово, что будет писать три раза в неделю, а я лишь кивал головой и улыбался, с энтузиазмом, который, если хорошо присмотреться, можно было бы с легкостью определить как лживый. Я не знал и до сих пор не знаю, что писать Джинни, не выдав своего состояния, а поэтому собираю всякую чушь. Лишь бы было. Я писал о том, как Кикимер научился готовить ужасно вкусную пиццу, о том, как моя новая сова по кличке Хэйди, укусила меня за палец, что совсем не соответсвует ее имени и нравам.[1] Я собирал всякую чушь и продолжаю до сих пор, лишь бы Джинни ничего не заподозрила, и думаю, мне это удается. Впрочем, моя фантазия небесконечна, а впереди еще шесть с половиной месяцев бесконечной лжи и притворства. Иногда мне хочется, чтобы они поскорее пролетели, так невыносимо становится в некоторые моменты. Одиночество плюс боль, а в конце все это равняется смерти. Простое уравнение моей жутко сложной оставшейся жизни. Делаю большой глоток, вытаскивая себя из пучины воспоминаний и мыслей, которые с каждым разом становятся все мрачней. Иногда я себе напоминаю ворчливого старика, у которого все не так. А разве у меня все так? В кои-то веки выбрался на свежий воздух без пинка от Рона или Гермионы. Просто мне начало казаться, что в доме становится нечем дышать. Сам без понятия, куда пришел, только знаю, что это магловский квартал. Тут можно спокойно посидеть на качеле на детской площадке, и никто тебя не узнает, не отвлекет. Опустевшая бутылка падает на землю, и я прячу лицо в ладонях. Иногда я кляну свою суперустойчивость к алкоголю – чтобы стать действительно пьяным, мне нужно выглотать бутылки две. Чувства не притупляются, наоборот, становятся все сильнее и резче. Солнце совсем не по-осеннему, беспощадно пекет голову. Не знаю, сколько я времени просидел так, в одной позе, но возвращает меня к реальности чье-то легкое касание. Сначала я решаю, что это просто дуновение ветра, но прикосновение к плечу повторяется, становится более настойчивым. Я поднимаю голову и встречаюсь со взглядом голубых глаз незнакомой девочкой лет пяти, стоящей около меня. Она улыбается мне, и я чувствую, что мои губы тоже невольно расползаются в совершенно глупой улыбке. Судя по тому, что ее взгляд не выглядит шокированным при виде меня, это магла. Она одета в короткую зеленую юбочку, красную кофточку и желтые колготки, и все это разноцветное сумасшествие сочетается с синими резиновыми сапогами. Чем-то мне она напоминает Луну. Такая же непонятная, такая же безумная, такая же… яркая. ― Тебе грустно? ― тихо спрашивает она, заглядывая в мои глаза своим пронзительным взглядом, от которого у меня мурашки побежали по коже. ― С чего ты так решила? ― я улыбаюсь, глядя на эту робкую девочку, которая ни с того ни с сего подошла ко мне и решила поинтересоваться моим настроением. ― Просто ты так сидишь… грустно, ― кроха разглядывает меня без тени боязни или смущения, любопытно, как цыпленок своего первого червячка. Я чуть усмехаюсь. ― Просто устал, ― доверительно отвечаю я. В не по-детски серьезных глазах девчушки я читаю неподдельное беспокойство, и поэтому чувствую себя так, словно стою перед Джинни – провинившийся, не знающий, что сказать. ― Вот, возьми, это тебе, ― немного помолчав, девочка протягивает мне маленький букетик диких лилий, непонятно откуда у нее взявшихся. ― Мне? ― я автоматически беру протянутые мне цветы и удивленно смотрю на свою собеседницу. Девочка весело кивает головой, от чего ее тоненькая косичка забавно колышется. ― Все-таки я вижу, что ты грустишь, ― отвечает она и, протянув руку, касается пальчиками моей щеки. ― А так, у тебя будут мои цветы, и ты будешь вспоминать меня. А значит, и не грустить. Ведь правда? ― ее глазенки наполняются тревогой. ― Ты же не будешь грустить, когда будешь вспоминать меня? Какое-то щемящее чувство разливается в моей груди, и я судорожно вздыхаю. ― Нет. Не буду, ― я легонько провожу рукой по русым волосам крохи. Та удовлетворенно кивает головой, звонко смеется и, щелкнув меня по носу, убегает. ― Подожди! ― кричу вслед. ― Тебя как зовут-то? Девчонка оборачивается. ― Люси, ― и она исчезает за поворотом. Провожаю ее взглядом и, опустив глаза, разглядываю подаренный мне букетик. Он такой маленький, что умещается на одной моей ладони. ― Спасибо, ― бормочу я в пустоту, сжимая букетик в руке. ― Спасибо тебе, мой маленький Свет… [2] Провожу ладонью по лицу и с удивлением замечаю на ней влагу. Жарко стало, однако… И понимаю, что впервые за все время, впервые с того момента, как я услышал беспощадный приговор, я чувствую, как в душе, несмотря на мой страх, расцветает, словно одинокая дикая лилия, непонятное чувство облегчения и радости. ____________________________________ [1] Хэйди значит «скромная». [2] Имя «Люси» имеет такое значение, как «свет», поэтому Гарри так и сказал. «Хроники Нарнии» вспомнила. И не спрашивайте меня, откуда в Британии дикие лилии, самой интересно. Будем считать, что некоторые люди себе завезли из России или Палестины. Ну, или Сирии))