Семь цветов смерти

Война будет повторяться до тех пор, пока вопрос о ней будет решаться не теми, кто умирает на полях сражений © А. Барбюс

Война — как бочка с порохом: если не поджечь, не взорвется. Над головой раздался шум приближающейся бомбы. Я прижался к земле в окопе, надеясь, что взрыв не придётся на мою сторону. Земля содрогнулась, я поправил каску на голове. Крепко сжав в руках автомат, я осмотрелся по сторонам: в соседнем окопе лежал мой товарищ — Вернер Шульц. Немного успокоившись, я попытался заглушить вой в небе размышлениями. Уже третий день подряд нас посылают в самые опасные места бомбежки. Мы, солдаты, обязаны защищать страну, но страх и ужас войны никто не отменял. Каждый раз мы сжимаемся в окопах, пытаемся слиться с землёй. Война смешала в себе тысячи судеб. Она каждый день и каждую ночь обнимает солдат, заставляя вновь и вновь видеть приближающуюся Смерть, чувствовать и вдыхать её прелый запах… Гиблое это дело. Смерть — огонь, пожирающий всё на своем пути, а Война — горящая спичка. А для того, чтобы потушить пожар, землю накрывают полотном из мертвых людей. На моих глазах погибло немало солдат, с некоторыми из которых мы учились в одном классе, с некоторыми просто жили в одном городе, а некоторые были совсем незнакомыми, но война объединяет нас, создаёт крепкую, нерушимую семью. И она не щадит людей, она беспощадно убивает, зарывает в землю миллионы жизней, ходит по пятам, дожидаясь того, пока солдат совсем обессилит, и тогда смело и без сожаления заберёт с собой очередную жизнь. Или пройдёт, задев подолом своего кровавого платья, после чего солдаты попадают в госпиталь. Но госпиталь хуже войны. Если выбирать между взглядом умирающего и страшной бомбежкой, я выберу второе. Один раз мне удосужилось попасть в госпиталь. Теперь воспоминания не сгорят даже от огненных бомб, от пожарищ, от смерти. У меня была сломана правая рука, что по сравнению с ранами других солдат было просто великой удачей. Запах бинтов, спирта, запёкшийся крови и сопревшей плоти резко врезался в нос и вызывал приступ тошноты. Проходя мимо коек, я пытался не смотреть на солдат. Это было бы отвратительным поступком — посмотреть в глаза тому, кто прощается с жизнью. Почувствовать то, что он одним взглядом безнадежно сообщает: «Борись, солдат. Я знаю, это трудно, но ты должен». Смотря на него я даю обещание, хотя сам противлюсь этому. Обещание на войне — бешеная птица, пытающаяся вырваться на свободу; прорываясь сквозь железные прутья, она ломает крылья, что означает — она не полетит, не сможет жить. Обещание хуже смерти. Только попав в госпиталь понимаешь, что значит Война в полном её представлении. Иногда хочется поговорить с раненым бойцом, но в таких местах вопросы на темы, отдаленные от войны, не приходят на ум. — Ты куда ранен? — В ногу. Но приглядевшись, понимаешь, что ноги уже нет, только простыня, пропитанная кровью. Военные врачи уже не заботятся о том, что если сделать операцию и дать больному отлежаться несколько месяцев, он поправится и сохранит при себе все части тела. Теперь они действуют по одному правилу: сломана нога — ампутировать, позвоночник — добро пожаловать в комнаты для умирающих, пробит череп — замотать и отправить сражаться… Сёстры сновали между койками, каждую минуту раненые бойцы поступали десятками. Коек не хватало, поэтому многие лежали на бетонном полу, в который впитались кровь и рвота. Из всех углов раздавались крики, стоны, полные отчаяния и ужаса. Бинтов, марли, ваты не хватало на всех, приходилось обматывать раны кусками солдатских штанов, обрывками рукавов или простынями. Меня положили рядом с умирающим молодым парнем. Он хрипло спрашивал меня, не передам ли я его жене о том, что он её любит. Я соглашался, мне было очень жалостно смотреть на его мучения. У него был пробит череп крупным осколком гранаты, и во время бомбёжки оторваны руки. Его глаза, прозрачные и пустые, как у мёртвого ребёнка. Он и выглядел как ребенок: маленький рост, взъерошенные светлые волосы… Но только помятая улыбка и отрешённый взгляд делали его старше своих лет. Слова он еле выговаривал, его время от времени подёргивало и тошнило непереваренной брюквенной кашей. Кормили нас тут тоже неважно. На завтрак и ужин каша из брюквы, на обед — похлёбка из муки. Продуктов не хватало на сотни солдат, но мы выживали без еды. Война — не место для безмятежного существования, мы уже не заботимся о том, кто как одет или кто что ест. Слово «сытый» потеряло свой смысл, теперь мы питаемся взрывами, воздушными атаками, пулемётными очередями, и нам хватает, чтобы насытиться по горло. Через несколько дней меня выписали из этого чудовищного места. Теперь же, будь у меня сломана нога или пробит череп, я бы противился как мог этой встрече с госпиталем. Рука тогда немного болела, но я не стал жаловаться — это не по правилам солдатской чести и совести. До сегодняшнего дня мне посчастливилось больше не попадать в госпиталь. Взрывы подбрасывали к небу клочья травы, грязные комья земли и солдатские тела. Вблизи не было военных с другой стороны, только небесная атака сотрясала мир и наши души. Я, дрожа всем телом, представлял тёплые моменты, происходившие у нас в лагере. Когда мы с Германом и Шульцем жарили свинину, сворованную из нетронутых деревень; когда спали на тёплом стоге сена, наевшись до отвалу; когда мы с солдатами обсуждали жизнь до войны, или представляли её после. Я пока что не знал, что таких разговоров больше не повторится, и я пока что не знал, что выживших не будет. Осторожно выглянув из окопа, я огляделся. Атака прекратилась, но я был уверен, что это ненадолго. Привстав и ухватившись за короткую, орошённую кровью траву, я негромко позвал Шульца. В соседнем окопе зашевелились, и раздался приглушённый бас товарища: — Выходи. Похоже, на сегодня всё. Я не ощущал того, что делаю. Голова раскалывалась, будто осколочная граната, готовая взорваться в любую секунду. Губы словно свело и они покрылись коркой безмолвия. Перед глазами плыли неразборчивые образы, с каждым разом теряющие смысл для моего сознания. Сердце как-то непонятно сжалось, отбивая неритмичные удары. Во рту был прогорклый вкус, отдающий кровью и пеплом. Меня резко схватили за руку, я удивлённо распахнул глаза: надо мной стоял встревоженный Шульц и явно что-то говорил. Ничего не слыша, я улыбнулся ему и вылез из окопа. В ушах всё ещё стоял вой бомб, визг гранат и очередей. Всё моё тело разрушалось на мелкие кусочки — я первый раз ощущал такое, Смерть подходила ближе. Опершись на плечо товарища, я старался идти быстро, чтобы добраться до лагеря и передохнуть, но это с трудом получалось. Меня преследовали посланники Войны, меня атаковали даже после временного затишья, не давали покоя ни на одну минуту. Шульц постоянно что-то твердил, размахивал руками и с непониманием смотрел вокруг. На мгновение мне показалось, что перед глазами вспыхнул огонь, но сгусток дымки снова укутал глаза. Почувствовав, что товарищ как-то встрепенулся, я медленно повернул голову и меня с бешеной силой толкнули, так, что я упал на мокрую землю и услышал громкий хруст, боли не было. Находясь в полубессознательном состоянии, я ощутил ещё один толчок, но это уже был не Вернер. Сердце билось всё медленнее, небо было в огне. В огне было всё. Лёгкие вмиг наполнились жгучим дымом. Теперь боль разлилась по телу. Я даже не успел крикнуть, прийти на помощь было некому. Я умер, не противясь этому, сохранив солдатскую честь и достоинство. Огонь неспешно пожирал наши души. *** Я замялась. — Это была непредвиденная атака? — А ты догадливая, — с усмешкой проговорила Смерть и склонилась над столом. — Враг уничтожил лагерь и солдат, как же это ничтожно. Война, и правда, гиблое дело, — сказала я сама себе. — Много не разговаривай, иначе умрёшь раньше, чем дослушаешь остальные истории. Знай, тебе скоро делать выбор, а может и не тебе… Смерть хитро улыбнулась, и подняла чёрную ткань, под которой лежал кусок солдатских штанов. Я замолчала, размышляя над её словами. Волнение стало поглощать моё тело, а Смерть тем временем, всё ещё улыбаясь, начала новую историю.