Две жизни

- Мне кажется таким странным, что ты, имея всё, о чём может только мечтать обыкновенный человек, так распорядился собой. Разве ты не считаешь, что это несправедливо по отношению к себе? - Почему ты не можешь не вмешиваться в жизнь постороннего человека? У тебя что, своей жизни нет? - Всё зависит только от меня, если я захочу, то можно будет легко это устроить. - Ты так легко говоришь об этом. -Да, но в отличие от некоторых, я не бросаю пить гормоны, без которых мне крышка. - Откуда ты знаешь? - Если бы вон те медсестрички не обсуждали тебя на каждом углу, то, вероятно, у меня не было бы повода думать подобным образом. Как себя чувствуешь? - Тошно, мутит всё время. - Это пройдёт. У меня прошло. - А с тобой-то что не так? - Ничего особенного, я принимаю много разного, не задаюсь лишними вопросами. Я хочу скорее покинуть это место. Но, по правде, идти мне некуда. Я ждала, что мой парень заберёт меня отсюда, но он поступил в лучших традициях героев Милана Кундеры. - То есть? - «Именно слабый должен суметь стать сильным и уйти, когда сильный слишком слаб для того, чтобы суметь причинить боль слабому». Я жду Фреда неделю, но, мне кажется, он не придёт. И это правильно, именно так и должно быть. Всё было так чудесно – его вегетарианские супы, прогулки по Старому городу, цветы, так много, как никогда, и все синие. Но фраза "Мa armastan sind" так и осталась в моём пассивном словаре, я не успела сказать это Фреду, не успела попросить прощения. - Ты знаешь Фреда? - Да, а ты почему спрашиваешь? - Ты та самая девушка… Боже. - Да в чём дело? - Хочешь, я сейчас же позвоню Фреду, он приедет и заберёт тебя. Ты не представляешь, что он натворил, когда узнал, что ты в больнице, в коме. - Я знаю, Стиг. Я всё знаю, я всё видела, хоть и не могу объяснить, но ты мне не поверишь, конечно. Разве можно верить человеку, находящемуся под постоянным надзором неврологов и психиатра? Я по привычке жду его и продолжаю изо дня в день надеяться, что он вернётся, но это так вряд ли. Если бы между нами было что-то, а так – только разочарование. Я понимаю его – боль, какой бы она привлекательной ни была имеет свои пределы, и я причинила достаточно боли тому, кто не заслужил, так что я закончу то, ради чего я здесь. Знаешь, мне говорили о тебе так много, столько разного рассказывали. Я представляла тебя всяким: от дёрганого мальчишки с растрёпанными волосами, до статного мужчины во фраке. Я столько раз слышала твой голос на записях, и ни разу вживую. И всё-таки, это звучит смешно, но сейчас в тебе так много меня, что эта мысль должна если не вскружить тебе голову, то, по крайней мере, слегка ужаснуть. - Я не понимаю тебя, что ты имеешь в виду? - Дело в том, Стиг, что у нас поразительно много общего. Например, группа крови и резус-фактор. Я для тебя – идеальный донор в этом смысле, и учитывая, что ты загремел сюда посреди праздников, я любезно одолжила тебе своей крови (хорошо, до плоти дело не дошло). Выглядело это всё жутко – из вены в вену как-никак. Ты, конечно, всего этого не можешь знать или помнить, но маленькая красная точка на сгибе локтя будет ещё несколько дней напоминать обо мне. Миленько, не правда ли? - Я тебе жизнью обязан? - Полагаю, да. Она задумчиво разглядывала Стига и улыбалась. - Ты обязательно поправишься! - Что за глупости. Это ведь невозможно вылечить, нет способа. - Поверь, нет ничего невозможного. - Не нужно всей этой пасторали, Мари. Надежда умерла десять лет назад, я уже свыкся, не стоит снисходить до жалости. - Если бы ты знал, что стоит за всем случившимся, думаю, ты оценивал бы происходящее несколько иначе. - Я не понимаю, к чему ты? - В любом случае я не могу тебе ничего сказать. Пока что. Мне всего лишь нужно было кое-в-чем убедиться, не более. - Мари, чего ты хочешь от меня? - Я хочу, чтобы ты просто был. Был чуть дольше, чем должен был быть, мог совершать глупые поступки, ошибаться, признаваться себе в этом, просыпаться каждый день и мечтать о чём-то, не сожалеть о прошлом, мог увидеть что-то далеко за горизонтом и, может быть, однажды стал по-настоящему счастливым человеком. Сначала мне было откровенно наплевать, правда, честно, я была в таком состоянии, что была согласна на крайние меры, но я узнала тебя ближе и нахожу свой выбор не таким плохим. - Я совсем потерял нить разговора. - Всё в порядке. Не напрягайся. Я дам тебе кое-что, давай оценим, насколько ты горячий. - Что за бред? - Всего лишь градусник, я стащила его у Каспарса. Мерь быстрее, у нас не так много времени. - Зачем это всё? - Заткнись и делай, - она сказала это спокойно, но агрессивные нотки голоса прорвались наружу, Стиг бессознательно уклонился от угрозы и подчинился, заявив через пять минут: - 36,5 градусов - Отлично, а теперь обнули показания и положи его на подоконник. У меня есть прекрасный план. - С этих слов всегда начинаются мои проблемы. - Хватит думать только о себе? О тебе думает достаточное количество людей, чтобы ты мог в необходимой мере расслабиться сейчас. - Да кто ты такая, чёрт возьми? - Ты реально хочешь услышать эту долгую и скучную историю? - Мы, кажется, никуда не торопимся? - Ты прав. Тогда слушай. Я росла с бабушкой в глухой сибирской деревне, основанной эстонскими переселенцами в начале 20 века. Бабушка рассказывала, что люди переезжали туда по разным причинам, но в основном, это было связано или с обезземеливанием, или с ссылкой. Она сама была родом из семьи сапожника, сосланного за участие в крестьянском восстании против барона Унгерн-Штернберга. Её дед был известен на всю деревню и пользовался большим уважением, но доподлинно неизвестно, почему он погиб. Бабушка этого не помнила или не хотела вспоминать. У бабушки был единственный сын, который впоследствии уехал из деревни, чтобы обучаться медицине, в городе он повстречал мою мать и обзавёлся семьёй, потом вернулся, чтобы увезти бабушку в город, она переезжать не захотела. Я жила в городе, а на каникулах навещала старую, дышащую на ладан бабушку. Иногда слушала смешанную речь – бабушка хорошо знала русский язык, но частенько переходила на эстонский, когда рассказывала о молодости или о родных. Одним летом родители привезли меня на каникулы к бабушке и уехали. Мы толком даже не попрощались, я даже и подумать не могла, что мы видимся в последний раз. Август подходил к концу, а родители не спешили забирать меня домой. Мы с бабушкой спохватились, стали звонить в город, и случайно выяснилось, что в доме взорвался газ, и родители погибли. Я ничего не помню о родителях, только размытые лица, которые являются мне в горячке и скорее пугают, чем вызывают ностальгию. Бабушка воспитывала меня вплоть до моих 16 лет, потом я осталась совсем одна. Страшное было время. Я решила уехать из деревни и пыталась прибиться куда-нибудь, чтобы не умереть с голода. Два года прожила в интернате, потом пошла в медицинское училище. Я училась и подрабатывала – всё тривиально. Но однажды я устала. Устала ставить уколы и носить утки. Настало время решать – кем я хочу быть и стоит ли продолжать дело, начатое отцом. Я решила, что медицина – не моё, и попробовала писать. Я писала, в основном, для себя, потом, когда мне показалось, что пора как-то проявиться, я пришла со своей статьёй в местное агентство новостей, куда меня приняли в качестве внештатного работника. И я писала. Писала много и писала разное. И как-то волей судьбы я сунула нос не в своё дело. Я и подумать не могла, что впуталась в такое, за что придётся горько расплачиваться. Однажды в редакцию поступило письмо. Жалобы на отечественное здравоохранение – дело нередкое, но тут речь шла о вероятной фармацевтической подделке. Мы провели расследование, и выяснилось, что женщина угробила сына поддельным инсулином, производимым в нашем городе. И когда статья вышла в свет, у меня начались проблемы, каких врагу не пожелаешь. Авария, много сочетанных травм и потеря памяти. Но меня вытащил с того света знакомый невролог, он мне и помог сбежать сюда. Это какое-то проклятье – то, к чему я прикасаюсь, те, к кому имею отношение, подвергаются огромному риску. Может быть, было бы лучше, чтобы меня всё-таки прикончили, но раз уж этого не случилось, я должна завершить одно дело, и ты мне поможешь. - На что ты меня подписываешь? - Пойдём, возьми градусник. Они спустились на лестничную клетку, ведущую к запасному выходу. Здесь изредка курили медсёстры, но сейчас тут никого не было. - Доверься мне, я не причиню тебе вреда. Просто тебе придётся сделать нечто омерзительное, но это поможет нам обоим. Итак, закрой глаза. Пообещай, что, что бы сейчас ни произошло, ты будешь стоять и не шелохнёшься. Ни единого звука или движения. Стигу, наверное, было уже всё равно и был согласен на всё, что угодно, лишь бы его только оставили в покое.