It's a New Life

Когда Генджи подходит к дому, с лавочки у подъезда поднимается женская фигура. В темноте Генджи не может разглядеть ее лица и узнает ее, только когда она делает несколько шагов навстречу и оказывается под фонарем. Это мать той девчонки-воровки. У Генджи нехорошее предчувствие. Он выключает плеер. – Ешида-сан, что-то случилось? Женщина выглядит взволнованной. – Такия-сан, простите меня за беспокойство, – она кланяется, и Генджи запихивает наушники в карман. – Что-то с Тамико-чан? – Нет-нет, – на лице женщины читается облегчение, а Генджи, напротив, хмурится. Если с девчонкой все нормально, то чего ее мамаша приперлась сюда на ночь глядя. – Но что-то случилось? – как можно более вежливо утоняет он. Генджи устал и хочет есть, он хочет дойти до квартиры, разогреть ужин и полежать на диване. Кажется, Ешида-сан это понимает. – Я не отниму у вас много времени, господин Такия, я приходила днем к вам на работу, но вас не было, и я взяла на себя смелость, – она сбивается, но потом вновь продолжает более решительно. – Я пришла поблагодарить вас за то, что вы сделали для меня и моей дочери. Спасибо вам, – она замирает в глубоком поклоне, а Генджи чувствует неловкость. Потому что он-то точно знает, что ничего не сделал. Девчонка, стащившая дешевый браслетик, не представляет для японского правосудия особого интереса. И с чего мамаша решила, что той грозит как минимум пожизненное заключение, вообще непонятно. – Прошу вас, Ешида-сан, не стоит, – он пытается заставить женщину выпрямиться. – Я не сделал ничего особенного: Тамико-чан не грозило ничего серьезного. – Нет-нет, господин Такия, вы так помогли, вы были моей единственной надеждой, – губы у женщины дрожат, – мне все говорили, что от бесплатного адвоката не будет никакой пользы, но я не могла позволить себе обратиться в частную фирму, я так боялась… но вы… вы так старались, вы так мне помогли. Генджи не знает, что кажется ему более ненормальным, – чрезмерная чувствительность Ешиды-сан или совершенное равнодушие матери Вакабаяши. В конце концов, ни то, ни другое не приносит пользы их детям. – Послушайте, Ешида-сан, – твердо говорит он, – мне очень приятно, что вы оценили мои труды, но правда заключается в том, что ваше дело не представляло никакого труда. Мелкое воровство не рассматривается уголовным кодексом как серьезное преступление. Так что вашей дочери ничего не грозило. Но все-таки позвольте дать совет, – «поздравляю тебя, Такия, теперь ты даешь советы, что дальше? Будешь баллотироваться в председатели совета жильцов района?» – присматривайте за Тамико-чан повнимательней. Я знаю, что вы очень много работаете, но если девочка попадет в дурную компанию, все может кончиться куда более серьезно. – О! – лицо женщины озаряет улыбка, – моя Тамико так изменилась, я просто не узнаю ее. Она стала лучше учиться и перестала общаться с этими ужасными девчонками, и она помогает мне дома. «Здорово перепугалась, – думает Генджи, – только надолго ли хватит ее страха». Впрочем, его это совершенно не касается. – Я очень рад. Как бы ее спровадить? – Не подумайте ничего плохого, господин Такия, – только сейчас Генджи замечает в ее руках бумажный пакет, – я не могла заплатить вам за труды, но я хочу вас отблагодарить, – ну вот, только этого ему еще не хватало. Генджи не уверен, что, как государственный служащий, имеет право принимать какие-либо подарки от своих пусть и бывших клиентов. – Не стоит, Ешида-сан, я всего лишь делал свою работу. – Прошу вас, Такия-сан, ничего особенного, но пожалуйста, – она чуть ли не силой впихивает ему в руки бумажный пакет, в котором оказывается то ли черный, то ли темно-синий – в темноте толком не разобрать – шарф, – я связала его сама. Знаю, это мелочь, но мне так хотелось хоть чем-нибудь вас отблагодарить, сенсей. «Сенсей» – Генджи идет мимо лифта, «сенсей» – поднимается на свой четвертый этаж, «сенсей» – поворот ключа, «сенсей» – включает обогреватель. Ему самому становится смешно от этой мысли, а между тем – он ведь действительно сенсей. *** Аудитория была большая, столы поднимались вверх амфитеатром, так что всем было хорошо видно невысокого преподавателя за кафедрой. Огромные окна были широко распахнуты, чтобы хоть как-то разогнать духоту. После аварии на Фукусиме правительство обратилось к гражданам с просьбой сократить потребление электроэнергии, поэтому кондиционеры везде выключены. Генджи поставил на угол парты прозрачный старбаксовский стакан – даже лед его холодного кофе давно превратился в теплую противную воду с карамельным привкусом. Студенты вокруг, в основном, были заняты своими делами, многие, разморенные духотой, дремали, кто-то тихо переговаривался, девчонки поглядывали в зеркальца или листали журналы, сосед Генджи смотрел в ноутбуке какой-то американский боевик. Введение в специальность не самый интересный предмет. Но прогуливать Генджи пока не решался. Он до сих пор не мог поверить, что почти четыре года мучений увенчались успехом, и он все-таки поступил в университет. Конечно, считалось, что учеба в университете – это четыре самых свободных года в жизни любого японца, некая передышка между двенадцатью годами школы, когда ты не принадлежишь самому себе, и пятьюдесятью годами работы, когда ты принадлежишь фирме. Студенчество – это время, когда никто не требует соблюдать кучу правил, носить форму и каждый день посещать занятия. Можно делать все, что угодно: прогуливать неделями, пить, сколько влезет, отрываться в ночных клубах, подрабатывать, путешествовать – словом, жить на полную катушку. Но, во-первых, все это Генджи делал и раньше, ну, кроме подработки, в которой не нуждался, и путешествий, тяги к которым не имел, а во-вторых, поступление потребовало от него слишком больших сил, и он все еще не чувствовал себя уверенно. Поэтому Генджи сидел у открытого окна и вполуха слушал профессора, рисуя в тетради даже ему не понятные закорючки. – Профессия адвоката – одна из самых востребованных в Японии и одна из самых уважаемых, – говорил профессор, обмахиваясь стопкой листов. Пиджак его висел на стуле, а рукава рубашки были закатаны до локтя – невиданная вольность, но этой весной 2011 года все словно сошли с ума и, вдруг осознав, как непрочна и хрупка жизнь, ринулись презирать условности, которые раньше эту жизнь и составляли. – За время, проведенное в университете, вы многому научитесь. Вы выучите все законы и, главное, научитесь их использовать. Вы узнаете, что главное – это желание вашего клиента, вы узнаете, что плохое или хорошее, черное или белое – все это зависит от того, с чьей стороны вы на это смотрите. Вы поймете, что закон – это не данность, что он лишь оружие в ваших руках, он лишь инструмент, с помощью которого вы отстаиваете интересы вашего клиента. Как видите, я откровенен с вами, потому что я хочу, чтобы вы правильно понимали суть вашей профессии, и скажу прямо – прекраснодушным мечтателям в ней не место. Мечтатели не побеждают, а для адвоката самое главное – победа. Генджи чувствовал, как его начинает охватывать дремота. Духота и монотонный голос делали свое дело, усилием воли он заставил себя прислушиваться к тому, что говорил преподаватель, и пообещал себе начать прогуливать. – Но я скажу вам еще кое-что, прежде чем вы начнете постигать секреты и премудрости толкования законов. Оглянитесь вокруг – существуют тысячи профессий, полезных и ненужных, но из всех выделяются лишь три, самим обращением к их представителям. Это говорит об особом положении и о том, какое доверие и уважение оказывает общество этим людям, – он обернулся к доске и, скрипя маркером, написал «Сенсей». – Так обращаются только к учителям, врачам и адвокатам. Мы говорим учителю – «сенсей, научи меня», мы говорим врачу – «сенсей, вылечи меня», и мы говорим адвокату – «сенсей, спаси меня». Помните об этом, помните об этом всегда. Отстаивая интересы крупных корпораций, влиятельных политиков, составляя брачные контракты, помните о том, что вы – те, на кого люди смотрят с надеждой, те, у кого ищут помощи и спасения… *** Генджи смотрит на мерцающий экран монитора. В папке «работа» всего одна вкладка – «Вакабаяши», когда-нибудь здесь их будет много. Наверное, он даже будет в них путаться, но пока… девчонка, стащившая в магазине на 869 йен*, отделалась предупреждением. Требования матери-одиночки на выплату алиментов суд тоже удовлетворил, осталось найти папашу, который как в воду канул. Но это уже Генджи не касалось, искать пропавших – это дело полиции. Дело Вакабаяши тоже ломаного гроша не стоит: чистосердечное признание, короткий суд, минимальный срок – все довольны. От него требовалось только одно – грамотно оформить документы и закончить все до того, как парню стукнет двадцать. Что ему вдруг приспичило заново во всем этом копаться, давать пацану ложную надежду. Он ведь отлично знал – дело чистое, не подкопаешься. Может быть, Кен прав… Генджи захлопывает крышку ноутбука, подходит к мини-бару. Кен был прав, и признавать это было горько. Под строгим костюмом, под аккуратной стрижкой, под круглым адвокатским значком живет все тот же Генджи Такия. И так же, как десять лет назад, он отчаянно хочет только одного – внимания, признания. Только раньше все дело было в отце – в отчаянном желании обратить на себя внимание Хидео. Дело было ведь не в Судзуране как таковом: он хотел хотя бы одобрения и признания своих заслуг, если не мог получить любви. Тогда, может быть, Генджи не отдавал себе в этом отчет, но сейчас он отлично понимает, что им руководило. Но их дороги с отцом разошлись десять лет назад. Чего ради теперь он готов сломать чужую жизнь? Ответ прост. В душе он все еще тяжело переживает отказы по работе. Умом он понимает: это система, которую ему все равно не сломать. Его происхождение всегда будет пятном, от которого он не сможет отмыться. Он может стать самым замечательным адвокатом, но он всегда будет сыном якудза. Ни одна серьезная фирма не захочет рисковать – слишком велика вероятность скандала. Никому не нужны скандалы. И Генджи вынужден был признать – ему, как маленькому ребенку, хотелось доказать, как были несправедливы к нему взрослые, чтобы они поняли, как ошиблись, чтобы пожалели о своей недальновидности. Как глупо. Кен прав. Он так и остался прежним Генджи Такией. Он так и не выучил главного урока, который пытался преподать ему Хидео. «Только когда ты отвечаешь за других людей, ты сам становишься человеком». Генджи кажется, что перед его глазами вновь затертый пол отцовского клуба. Что в голове снова тяжесть, в пустом желудке плещется виски, а всего в нескольких шагах на корточках сидит Хидео и не сводит с него взгляда. «Будешь думать только о себе – ни хрена у тебя не выйдет». Тогда, десять лет назад, ему казалось, что он все понял. *** – Даже с выпускного ты умудряешься прийти с синяками, – так поприветствовал его Хидео, когда Генджи поздним вечером ввалился в палату. Вечеринка по поводу окончания школы грозила растянуться на неопределенное время, и Генджи все-таки решил заглянуть в больницу. Неизвестно, когда он протрезвеет в следующий раз. Хидео быстро шел на поправку, и Генджи перестал круглыми сутками просиживать у отцовской постели, отходя только в больничный кафетерий, чтобы перекусить, или ненадолго забегая домой, чтобы помыться и переодеться. Кроме того, наступила пора выпускных экзаменов, и даже Генджи пришлось вспомнить, куда он засунул учебники. Теперь он приходил к отцу утром, перед школой и вечером. Да и начинавший выздоравливать Хидео бесконечно советовался о чем-то со своими помощниками: пока он валялся без сознания, ретивые конкуренты попытались начать растаскивать Рюсейкай на части, и нужно было напомнить им, что клан при живом или мертвом боссе все равно силен и свое никому не отдаст. – Это типа поздравление? – Если оно тебе нужно, то поздравляю. Генджи усмехнулся. – Спасибо. – Про оценки не спрашиваю, боюсь, они испугают даже меня. – Какой ты нежный, – Генджи плюхнулся на стул. – Дались тебе оценки. Совсем от скуки спятил? – Заскучаешь тут, – Хидео посмотрел за спину сына, где за дверным стеклом маячила фигура одного из его помощников. – Ладно. Мы не о том. Итак, школу ты закончил, давай поговорим о результатах. – В каком это смысле? – Генджи, который намеревался пробыть у отца минут пятнадцать-двадцать и отправиться развлекаться дальше, нахмурился. – Судзуран. Ты покорил его? – Хидео пристально смотрел на Генджи, смотрел непривычно серьезно и даже строго. И Генджи тут же пожалел о своем отцелюбии: не надо было приходить. Сейчас он явно не готов к такому разговору. К серьезному разговору. И не уверен, что вообще хочет говорить об этом в ближайшую неделю, месяц, год. Вообще в этой жизни. – Помнишь наш уговор? – Помню, – пробубнил он себе под нос. – И? – Что ты ко мне прицепился? – лучшая защита, как известно, нападение. – Если тебе поговорить не о чем, то я пошел. – Гэн! – в голосе Хидео зазвучали властные нотки. – Не дури! Уговор есть уговор. Ты шел в Судзуран не учиться, но я хочу знать, на что ты потратил свой последний школьный год. – Так, все, я пошел, – Генджи поднялся. – Завтра зайду. Наверное. – Сядь! – железным голосом велел Хидео. – Успеешь еще напиться. Судзуран. Ты покорил его? Генджи молчал. Он не знал, что ответить. Считается ли покорением Серидзава, крикнувший на стадионе перед Хосеном: «Ну, и кто тут наехал на нашего босса?» – и тащивший его на себе со школьной крыши? Считается ли непокорением проклятый Риндаман, снова отправивший его в нокаут? Или то, как они, передавая друг другу пачку жвачки, лепили на крыше свои аттестаты, и Генджи потом, взобравшись на шаткую пирамиду из парт и столов, выводил на стене «GPS»… как это назвать? Наверное, если покорить – это заставить всех слушаться тебя, бояться, подчиняться – то нет, Судзуран так и остался не покорен. Скорее, Генджи стал его частью, но он не умел объяснять такие вещи. – Не знаю, – наконец признался он. – Вот как, – протянул Хидео. – Значит, ты не выполнил наш уговор. Как ни странно, Генджи не вспоминал об этом уговоре уже несколько месяцев. – Не выполнил, – согласился он. – Мужчина должен отвечать за свои слова, – назидательно сказал Хидео. – Я свою часть выполнил, ты – нет. Я не могу отдать тебе клан. Это справедливо? – Справедливо, – снова согласился Генджи. Разговор казался ему пустым и бессмысленным. И так ведь понятно, что ничего у Генджи не получилось, по крайней мере, в том виде, в котором он обещал отцу. Ну, так и скажи: «Ты жалкий неудачник. Ничего не можешь сделать нормально». Чего на мозги-то капать. – И что ты собираешься теперь делать? – Прямо сейчас я собираюсь пойти к ребятам и напиться, – сквозь зубы ответил Генджи. – Тебе что-то не нравится? – с вызовом добавил он. – Мы сейчас не обо мне, ведь правда? – Хидео устроился поудобней. – Про меня можно поговорить потом, – Генджи едва сдержался, чтобы не сжать кулаки, так его бесил этот разговор, а развернуться и уйти почему-то не хватало духа. – Я не могу отдать тебе клан, – Хидео рассуждал вслух. – Придется тебе поумерить гордость и начать с чего-нибудь попроще. – Ты вообще про что? – Генджи покосился на прикроватную тумбочку, где стояли стаканчики с лекарствами. Может, отцу прописали слишком сильные таблетки, и у него поехала крыша? – Не волнуйся, шестеркой ты не будешь, дам тебе что-нибудь... хочешь клуб? Ты там все знаешь. Будешь потихоньку привыкать, посмотришь, как все работает, как на самом деле устроен клан. Поверь, это очень ценный опыт. – Какой, к хренам собачьим, опыт! Ты ебнулся, что ли, совсем, старый дурак! – крикнул взбешенный Генджи и что есть силы ударил ногой по тумбочке, так что стоявшие на ней формочки для лекарств упали. Хидео проводил взглядом раскатившиеся по полу разноцветные кружочки, и по его лицу Генджи понял, что его самого спасли сейчас только двенадцать швов, которые все еще не позволяли отцу нормально двигаться. В конце концов, были вещи, которые не терпел даже Хидео. – Подними, – вкрадчиво велел он. – И не ори, здесь больница, а не Судзуран. Веди себя прилично. – Повоспитывай еще, – пробормотал Генджи, собирая таблетки. – Теперь тебя будет воспитывать жизнь, если ты еще не понял, – ответил над его головой Хидео. – Все, Генджи, ты взрослый. Никаких больше «хочу-не хочу», «буду-не буду». Теперь только «надо» и «должен». Только дисциплина и повиновение. Детские игры кончились, теперь все всерьез, – и перед глазами Генджи вновь возникла картина, которую он не забудет, наверное, до конца своих дней: больничная койка, кислородная маска, провода, прерывистая линия на мониторе. Куда уж серьезней. – Почему ты просто не скажешь, что не хочешь этого, – с каким-то почти отчаянием проговорил он. – Не хочу чего? – Не хочешь, чтобы я становился якудза, не хочешь, чтобы я приходил в клан. Не хочешь, никогда не хотел. Почему ты просто не скажешь, – голос все-таки предательски дрогнул. – Какая разница, чего хочу я, – чуть помедлив, ответил Хидео. – Это ведь твоя жизнь, – и Генджи показалось, что он с размаху ударился лбом о каменную стену, даже звездочки перед глазами замелькали, он на секунду зажмурился. Как он мог забыть, насколько невыносим Хидео, как он мог забыть, что тому нет ни до чего дела, кроме клана и баб. За те недели, что Генджи провел у отцовской постели, ему казалось, что они стали… не ближе, нет, но что их отношения как-то наладились, что ли. Они даже говорили уже без насмешек с одной стороны и грубостей – с другой, но оказалось, что ничего не изменилось. И его захлестнула дикая и при этом совершенно детская обида не столько на отца, сколько на самого себя: как можно быть таким дураком, как можно было поверить! Даже дышать стало тяжело. – Потому что ты мой отец! Потому что хоть иногда ты должен вести себя, как чертов гребаный отец! Потому что даже такому мудаку, как ты, не может быть настолько все равно! Потому что даже ты не можешь хотеть этого! – Генджи сорвался на крик. Хотелось крушить все вокруг, разнести всю палату к чертям собачьим, что угодно, лишь бы стереть с отцовского лица это спокойное, даже какое-то равнодушное выражение. Наверное, если бы сейчас Хидео встал и врезал от всей души, Генджи был бы ему даже благодарен – хоть что-то, только не эта скука на лице. – Ведь ты же знаешь, я пошел в Судзуран, чтобы ты увидел, чего я стою, чтобы ты начал относиться ко мне серьезно, – бессильно опускаясь на стул, пробормотал он. Вся ярость, только что клокотавшая в нем и готовая, казалось, разорвать его самого на мелкие кусочки, куда-то испарилась, внутри было пусто, как в классе на первом уроке. – Ты прав, я твой отец, – медленно сказал Хидео. – Но неважно, серьезно я к тебе отношусь или нет. Важно то, что я все равно не могу прожить жизнь за тебя. Только ты сам можешь решить, чего ты хочешь. Гэн, посмотри на меня. Гэн! – Генджи неохотно поднял голову. Хидео смотрел на него очень серьезно. – Чего хочешь ты сам? – Я? – он вдруг понял, что Хидео действительно нужен его ответ, и еще понял, что ответа у него нет. – Не знаю... Я только знаю, чего не хочу. – И чего же ты не хочешь? – серьезно спросил отец. – Я не хочу умереть с пулей в затылке или ножом в брюхе в какой-нибудь грязной подворотне, – очень тихо, но очень твердо ответил Генджи, глядя в глаза отцу. *** Но на самом деле ни черта он не понял. Жизнь – это не Судзуран. Недостаточно переехать в другой город, и университетского диплома тоже мало, если в душе ты так и остался озлобленным, обиженным на весь мир мальчишкой, отчаянно жаждущим покорить этот мир, чтобы быть, наконец, замеченным и оцененным. Именно об этом твердил ему старик, а Генджи не понимал тогда – и не понял за десять лет. Только ты сам можешь решить, чего ты стоишь, только ты сам можешь решить, чего ты хочешь. Пока ты сам не примешь решение и не возьмешь на себя ответственность, ничего не изменится, никто не поможет тебе – ни новый город, ни новые люди, никто, кроме тебя самого. Генджи со стуком ставит стакан на стол и открывает ноутбук. Создает новый документ. Пальцы его летают над клавишами, и слова сами собой складываются в предложения…