It's a New Life

– Но вы же сами говорили, господин Такия, вы обещали мне. Генджи надо испить эту чашу до дна. Кен делает вид, что его тут нет. Наверное, это правильно, Генджи заварил эту кашу, ему ее и расхлебывать. – Я должен попросить у тебя прощения, Вакабаяши-кун, – говорит он и кланяется. Как глупо это все. Так тебе и надо, идиот. – Я действительно пообещал, что смогу добиться твоего оправдания, но я… недостаточно внимательно ознакомился с твоим делом. Теперь, когда я изучил все до тонкостей… Прости, что дал тебе ложную надежду. – Вы обещали, – повторяет Вакабаяши, он выглядит обиженным ребенком, которому посулили поездку в парк аттракционов, а потом забыли об этой поездке из-за более важных дел. Генджи потирает переносицу под очками. Почти всю ночь он проработал, и теперь в глаза как будто песка насыпали. Он даже не пытался утром вставить линзы. – Я знаю, и я понимаю, что дал тебе ложную надежду. Могу только повторить – мне очень жаль. – Зачем мне ваша жалость! – кричит мальчишка, и в его голосе прорывается совершенно детское отчаяние. – Засуньте ваши сожаления себе в жопу! – А ну, не ори, – раздается голос охранника, – иначе отправишься назад в камеру. Вакабаяши откидывается на спину стула, и весь его вид выражает презрение и равнодушие. Генджи делает глубокий вдох. Он достает из портфеля папку. – Я подготовил все необходимые материалы. Тебе остается только подтвердить свое согласие, и с этим можно идти к судье. – Идите нахер! – повторяет мальчишка, даже не взглянув на раскрытую папку. – Ты можешь не верить мне. Если хочешь, я приведу самого лучшего адвоката, но он скажет тебе то же самое. Вакабаяши-кун, ты должен признать свою вину и согласиться на предложение обвинения. Пока оно в силе. Послушай, – с трудом сдерживая раздражение, повторяет Генджи, видя, что Вакабаяши и бровью не ведет. Тогда он оглядывается на сидящего чуть в стороне от стола Кена, словно ожидая помощи, но тот делает вид, что его это не касается. Видимо, решил проучить Генджи за глупость и упрямство. – Продолжая упираться, ты только осложняешь себе жизнь. Не будет соглашения с обвинением – будет хуже для тебя. – Да вам-то что за дело? – не сдерживается все-таки мальчишка. – Вы и так меня обманули, заставили поверить, что поможете. А теперь я же еще и виноват? Все взрослые одинаковы. Вам всем наплевать, да еще и всегда сделаете вид, что ни при чем и сам дурак. – Послушай меня! – Генджи захлопывает папку. – Я твой адвокат, и в психологи тебе не нанимался. Чтобы вытирать тебе сопли, есть Катагири-сан, – не глядя, он тычет рукой в Кена. – Не строй из себя оскорбленную невинность, ты оказался тут за настоящее преступление, никто тебя не заставлял. – Да много вы понимаете! Сидите тут весь в костюме и в очках и думаете, что все знаете. Все вы, взрослые, одинаковые. – А ты, значит, невинный ребенок? – перебивает его Генджи и перегибается через стол. – Слушай, Вакабаяши, я все понимаю, и про бессердечных взрослых, и про неблагополучное социальное окружение, если ты понимаешь значение каждого слова, конечно. Мне тоже было восемнадцать, и я тебе таких историй порассказать могу – заикой станешь. – Генджи! – наконец просыпается Кен, но Такия нетерпеливо отмахивается. – Помолчи, Кен. Но я тебе скажу другое, ты сам выбираешь, как тебе жить. Не твоя мать, не твои друзья или кто-то еще. Только ты сам. Только ты сам можешь решить – дальше валяться в этом дерьме или попробовать стать человеком. – Много вы знаете, – бормочет явно смущенный напором мальчишка. – Когда-то я тоже думал, что должен стать самым крутым, чтобы меня все уважали и воспринимали всерьез. Мой отец всегда был занят своими делами и никогда не мог нормально поговорить со мной. Меня это всегда злило и обижало. Но именно он сказал мне одну очень важную вещь: никто не проживет за меня мою жизнь. Только я сам могу решить, чего я хочу. Я могу злиться на весь мир и искать виноватых или, наконец, взять на себя ответственность. Ты не ребенок, Вакабаяши-кун, уже нет. И взрослые люди не обвиняют других в своих проблемах. Они решают их, – Генджи переводит дух, он и сам не ждал от себя такого красноречия. – Мне больше нечего тебе сказать. Хочешь – сиди тут и жалей себя дальше, хочешь – прими взрослое решение. У тебя осталось два с половиной месяца, прежде чем ты станешь совершеннолетним и тогда отправишься уже во взрослую тюрьму. Согласишься на сделку сейчас – получишь два года. За примерное поведение выйдешь через год, а через пять с тебя снимут судимость. Тебе не будет еще и тридцати, когда ты станешь абсолютно чист перед законом и сможешь начать все сначала. – Генджи подталкивает папку. – Думай и решай сам. Но не слишком долго, суд – дело небыстрое. Как решишь, свяжись со мной или господином Катагири, – он резко отодвигает стул, металлические ножки с противным звуком скользят по полу. Кен догоняет его в коридоре. – Генджи! – Мне действительно очень жаль, Кен, я поступил неправильно. Ты пытался меня остановить, но я не послушал тебя, – Генджи стоит спиной к старому другу, ему не хватает духа повернуться и посмотреть тому в глаза. Он знает, Кен никогда не скажет ничего вроде: «Ну, вот, я же тебе говорил» или «Надо было меня слушать!». Но все равно Генджи ужасно стыдно. – Ты был прав, когда сказал, что я так и остался прежним, что все так же хочу что-то доказать. Но я все-таки не такой дурак. Я понимаю… Я очень постараюсь, хотя это и трудно. Только когда ты отвечаешь за других людей, ты сам становишься человеком. – Что? – удивленно переспрашивает за его спиной Катагири. Генджи оборачивается и улыбается. – Теперь я наконец-то понял, что он имел в виду. Что это значит на самом деле. – Кто – он? – все еще недоумевает Кен, его взгляд красноречиво свидетельствует о сомнениях в душевном здоровье Генджи. – Никто. Неважно. Ладно, звони, если что, – идти почему-то очень легко, Генджи кажется, что у него за спиной выросли крылья. *** Вакабаяши звонит через неделю, когда Генджи уже начинает волноваться. – Господин Такия, – голос в трубке звучит неуверенно. – Я подумал о том, что вы сказали. Я согласен. – Отлично, – Генджи старается говорить спокойно, чтобы ничем не выдать охватившего его ликования. – Я подготовлю все необходимые документы, договорюсь с представителем обвинения о дате слушания и свяжусь с твоей матерью. – В трубке раздается тяжелое дыхание. – Ты что-нибудь еще хочешь? – Нет, – снова молчание. – Такия-сан, я… я думал о том, что вы сказали. Про быть взрослым и про ответственность. Я попробую. Не знаю, уж как получится. Но я попробую. Честно. – У тебя все получится. Постарайся! *** Когда Генджи и Кен выходят из здания суда, над головой у них – ярко-синее небо, ветер срывает лепестки сакуры, и кажется, что над Токио идет снег. Генджи в одном костюме, а Кен в легком белом плаще, некоторые вещи не меняются. – Хорошо поработали, – говорит Катагири, когда они спускаются по лестнице. – Да. Ты уж прости, Кен, что так вышло, – в голосе Генджи звучит искреннее сожаление. – Я чуть все не испортил. – Ничего страшного, ты всему научишься, – в голосе Кена появляются старые восторженно-покровительственные интонации. – Главное, что тебе не все равно. – Ну, что ж, – они останавливаются на последней ступеньке. – Надеюсь, не в последний раз. До встречи, Кен. – Генджи, – окликает его Катагири, когда Такия уже ступает на пешеходный переход. – Да? – Ты знаешь, я все хотел спросить, но… ты не обижайся, ладно? – они отходят от оживленного пятачка перед светофором. – Понимаю, это не мое дело, но все-таки. – О чем ты, Кен? – Генджи с удивлением смотрит, как мнется его старший друг. – О тебе и господине Хидео. Он ведь не выгонял тебя, так? Генджи усмехается и качает головой. – Как ты догадался? – По всяким мелочам. Когда приходил к тебе в квартиру, ты разговаривал по скайпу с мужчиной и постарался, чтобы я не увидел, с кем, и потом каждый раз, когда речь заходила об отце, ты сначала говорил очень тепло, а потом как будто вспоминал и тут же прерывал разговор. Может быть, по отдельности это ничего не значило, но все вместе… И, кроме того, – Кен усмехается, – кто-то же оплатил твою учебу. – Почему я сам не мог за себя платить? – пожимает плечами Генджи. – Работать и учиться, так многие делают. – Платить за юрфак арубайто?**. Ну-ну. Я бы еще поверил, что с такой внешностью ты мог бы неплохо заработать хостом. Но что-то мне кажется, это точно не про тебя. Генджи фыркает. – Это да, если уж к чему Хидео и отбил у меня всякий интерес, так это к продажной любви, как бы она ни выглядела. Ты очень наблюдательный. Все остальные поверили. – Но зачем?.. – Идея отца. Он думал, что если все будут считать, что мы в ссоре, что он меня выгнал, и мы не общаемся, то мне будет легче устроиться. Я не могу перестать быть сыном якудза, но я могу хотя бы порвать все связи. Это не всегда срабатывало, но все же помогало. Хидео оказался прав. – Значит, вы… – Да, все эти годы мы общались. Он очень помогал мне, особенно первое время, пока я поступал в университет, пока не встал на ноги. Наверное, я бы справился и сам, но было бы намного сложнее. Он был счастлив, что я выбрал нормальную жизнь. Жаль, что нам приходится общаться украдкой, мне бы хотелось, чтобы он увидел, как я живу. Не через скайп, а по-настоящему. – Вы ни разу не встречались? – Встречались, несколько раз. Но это другое. И потом, я очень боюсь, что с ним что-нибудь случится, а я не смогу быть рядом. Так странно, раньше мне хотелось отделаться от него побыстрей, а сейчас я по нему скучаю. Старик не без придури, конечно, но все же он многому меня научил. Хотя я ужасно злюсь, что он не рассказал мне о том, что ты жив, заставил думать, что ты мертв. – Вот как? – Кен хмурится. – Он больше ничего тебе не рассказывал? О том, откуда узнал, что я жив? – Нет, – пожимает плечами Генджи, – ну, донесли, наверное. – Думаю, он хотел, чтобы ты держался от этого подальше, – Кен глубоко вздыхает. – Не вини его. – А ты не защищай, – Генджи хочет выглядеть суровым, но в глазах поблескивают искорки смеха. – Ладно, что с вас взять. – Я глубоко уважаю твоего отца, Генджи. Тогда, много лет назад, он был прав, когда предлагал мне найти другое занятие. – Жалеешь, что не послушал? – Трудно сказать. Кто знает, как сложилась бы моя жизнь, если бы я не стал якудза. Это был долгий путь. Но, наверное, мне нужно было его пройти. – Чтобы взлететь, да? Кен смотрит удивленно. – Я помню, Кен. И никогда не забывал то, что ты написал мне в том письме. Я до сих пор храню его. И когда бывало очень трудно, я его перечитывал. И я очень старался, правда. – Да, – кивает Кен, и в его глазах светится гордость. – У тебя получилось, Генджи. Ты взлетел. *** – Тебе не кажется, что это слишком? – спросил Генджи, выпуская колечки дыма. Они с Хидео сидели на ступеньках открытой галереи: недавно закончился дождь, и из сада тянуло свежестью. Время от времени в кустах с листа на лист звучно падали крупные капли. Сладко пахло цветами – лето вступало в свои права. Двери в дом за их спиной были плотно закрыты, так что единственным источником света был большой красный бумажный фонарь, прицепленный под карнизом. Вокруг него вилась мошкара. – Так будет лучше для тебя, поверь мне, – Хидео сидел, прислонившись к балясине перил. По его лицу блуждали пятна света от покачивавшегося наверху фонаря. – Если твои конкуренты за столько лет меня не тронули, думаешь, теперь они вдруг начнут гоняться за мной по всему Токио? – Не болтай ерунды, при чем тут конкуренты, – поморщился Хидео. – Я говорю о том, как ты собираешься жить дальше. – Будем обсуждать по двадцатому кругу? – Генджи нащупал стоявшую на перилах пепельницу. – Я не о том, Гэн, мы оба понимаем, что тебе будет трудно. Но я не хочу осложнять твою жизнь еще больше. Пусть люди думают, что между нами нет больше ничего общего. – Да кому какое дело? – Генджи затушил бычок и потянулся. – Генджи, – отец редко называл его полным именем. По какой-то странной причине в их отношениях оно обозначало две взаимоисключающих вещи: редкие приступы отцовской строгости и еще более редкие – заботы. Но сейчас Хидео явно начинал злиться. – Это ведь не одноклассники, которым родители запрещают с тобой дружить. Ты хоть понимаешь, как мир, нормальный мир, относится к таким, как мы? Как они будут относиться к тебе? Генджи не ответил. Ему казалось, что Хидео делает из мухи слона. Конечно, в детстве его сильно обижало то, как менялось к нему отношением людей, стоило им узнать, кто его отец. Но с тех пор он повзрослел, забил на чужое мнение и вообще научился жить сам по себе. А события последнего года только подтвердили его убеждения: настоящему другу плевать, кто ты, а остальные могут своим мнением подавиться. – Пойми, чем меньше люди будут связывать нас с тобой, тем тебе же будет проще учиться, искать работу. Ты же не мешки мечтаешь ворочать, правда? – Я еще не знаю, чего хочу. – Ну, узнаешь. Гэн, послушай меня хоть раз, пожалуйста, – Хидео облокотился на колени, и даже в темноте Генджи чувствовал на себе его взгляд. – Хоть раз – не упрямься. Сделай, как я говорю. Для твоего же блага, – голос отца звучал удивительно мягко, и как Генджи ни старался, не мог уловить в нем даже скрытой насмешки. Похоже, для старика это действительно было важно, похоже, он действительно хотел, чтобы у Генджи все было хорошо. – Если ты так хочешь, – пожал он плечами. В конце концов, действительно, какая ему-то разница. – Пусть все думают, что мы разругались. Мы и так все время ссоримся, никто и не удивится. Судзуран я так и не покорил, шестеркой быть не захотел. А ничего другого такому лузеру, как я, ты предложить не мог. Вот и разругались. Здорово придумано, – Генджи резко встал и поднялся по ступенькам на террасу. Он понимал, что, в общем-то, отец прав, но все равно было как-то обидно, что ли. Мысль, что Хидео на самом деле стыдился сына, оказавшегося таким слабаком, и даже рад, что тот не просится в клан, сваливает, а эта якобы ссора поможет ему самому сохранить лицо, предательски засела в мозгу. – Знаешь, – послышался за спиной голос отца – какой-то задумчивый, отстраненный, – много лет назад ко мне пришел тогдашний босс и сказал, что решил отдать клан мне. «Это произойдет не сегодня и не завтра, но я хочу, чтобы моим преемником стал именно ты, – сказал он мне. – Ты согласен?». Его вопрос удивил меня. Это была моя мечта. Тайная, конечно, я даже самому себе боялся в ней признаться. Но я всегда был честолюбив, мне всегда хотелось большего, чем я имел. – Зачем ты мне это рассказываешь? – засунув руки в карманы домашних брюк и не сводя взгляда с темных кустов, спросил Генджи. – Я принялся убеждать его, что для меня это огромная честь, – продолжил, словно не слыша его, Хидео. – И что я сделаю все, чтобы оправдать такое доверие. Тогда он сказал мне не спешить и как следует подумать о том, какие жертвы я готов принести ради такого положения. Я не мог понять, к чему он клонит, я уже воображал, какие дела смогу проворачивать... Он спросил, сколько тебе лет. – Мне? – удивился Генджи и даже обернулся. Хидео все так же сидел, опершись на колени и глядя в глубину сада. – Я тоже очень удивился. Босс никогда не проявлял особого интереса к семьям своих подчиненных. Тебе тогда было около семи. И он вдруг стал рассказывать мне о своей дочери. – Вот как? – протянул Генджи, который не понимал, куда клонит отец с этими своими воспоминаниями. – Он рассказал, что его дочь, едва ей исполнилось двадцать, сбежала из дома. Бросила университет, улетела в Америку, оставив только письмо, в котором просила не разыскивать ее, забыть о ее существовании, потому что она хочет начать новую жизнь, там, где никто и ничего не знает о ней. Там, где ей не придется краснеть и стыдиться своего происхождения. – Я не сбегаю, – пробормотал Генджи, – и я не стыжусь, – но Хидео как будто не слышал его. Словно он вновь вернулся в тот далекий день, навсегда изменивший его жизнь. – «Это было много лет назад, – сказал мне босс, – с тех пор каждый месяц специально нанятый частный детектив присылает мне отчет о том, как живет моя дочь. Я знаю о ней все – о ее учебе, работе, муже, детях. Вплоть до того, какой химчисткой она пользуется и какое кино смотрела в последний раз. Но я не могу увидеть ее, увидеть своих внуков. И это мучает меня сильнее всего». – Почему он не поехал к ней? Столько лет прошло, может, она передумала, – Генджи не мог понять, какое отношение к нему имеет сбежавшая много лет назад дочка бывшего босса. – Не знаю. Но дело не в ней, а в том, что он мне сказал. Он велел мне подумать: «У всего есть цена, готов ли ты заплатить свою». Я очень хорошо помню его слова: «Однажды, – сказал он, – твой сын вырастет и уйдет, проклиная и тебя, и ту жизнь, которой ты заставил его жить. И тебе будет больно. Но может случиться так, что он захочет пойти по твоим стопам, и тогда уже ты сам проклянешь тот миг, когда принял мое предложение. Сейчас, Хидео, это кажется тебе ерундой, не стоящей твоего внимания, но все же подумай». Я не послушал его тогда. Я уже мечтал о той власти, которая должна была оказаться в моих руках. Я слишком поздно понял, что он имел в виду, – Хидео обернулся, медленно встал, опираясь на перила, и, тяжело ступая, поднялся по ступенькам. Генджи молчал, потрясенный этим признанием. – У меня сердце разрывается при мысли, что ты уходишь навсегда. Но я так счастлив, что ты уходишь, – резким движением Хидео прижал его к себе. Генджи замер: он не помнил, когда отец обнимал его в последний раз. Но сейчас в этом движении была не столько нежность или забота, сколько отчаяние. Хидео прижимал его к себе с такой силой, словно тонул в бушующем море, а Генджи был спасательным кругом. Единственным, что нарушало тишину в этот момент, был только скрип покачивавшегося над их головой фонаря. – Папа, – наконец прошептал давно забытое слово Генджи. Хидео словно пришел в себя: он разжал руки и положил ладони на плечи сыну, несколько секунд неотрывно смотрел на него, словно пытаясь запомнить в мельчайших подробностях. А потом чуть оттолкнул. – Лети, Гэн! Лети!