Ракушки

Мэй не особенно заботится о сопровождении, выбирая для этого всего пару слуг. Хотя и они копаются всё утро, складывая слишком много ненужной одежды и продовольствия. Зуко нанимает небольшой корабль, послав почтового сокола, поздним вечером провожает Мэй к докам. Оба одеты в белое: традиционный траур длится месяц, и они не могут его нарушить, связанные изощрёнными путами долга и этикета. Катара и Аанг, оба нарочито-церемонные, наблюдают с почтительного расстояния. Мэй не может сказать «прощай», а Зуко — никогда не скажет, вместо этого наклоняясь поцеловать её. Женщина поспешно отстраняется, чувствует, как его ладонь падает с плеча, и уходит не оглядываясь. На корабле к Мэй немедленно возвращается тошнота, потому она запирается в каюте, избегая не только морской болезни, но и надоедливых расспросов слуг. Так и проводит она большую часть путешествия: уткнувшись лицом в подушки, мысленно сопровождая мужа в его пути на юг. Там он найдёт утешение в друзьях, быть может, в работе… Куда больше, чем в самой Мэй, во всяком случае. Три дня тошноты и боли приводят Мэй к берегам острова Безумия — как весьма точно называли его моряки. Капитан говорит с ней через дверь каюты, пока слуги затягивают повязку на груди: «Главный врач приготовил приём и приглашает вас поселиться в его особняке». Она сбегает с половины церемонии. Мэй уже достаточно нарушает правила дипломатического этикета, чтобы выслушать выговор от старшей служанки, но вместо этого — увольняет её с позором. «Да, моя госпожа», — говорит старушка, прежде чем навсегда исчезнуть из жизни правительницы. Азула, в смирительной рубашке, ждёт, усмехаясь, в чистой угловой комнате. — Вот и ты! — восклицает она, хотя Мэй только ступила на порог, и снова оборачивается: — Где же мой чай? Рядом тихая сиделка, подносящая чашку к её губам каждый раз, как она просит. — Как кокон, — смеётся Азула, кивая на рубашку. — Интересно, можно его порвать? И где, кстати, маленькая бабочка? — Кто тебе сказал? Взгляд сиделки метнулся к Мэй, затем обратно. — Они, — заключённая поводит плечами, как змея, сбрасывающая кожу. — Думают, контакты с семьёй помогут вылечить меня. Ну так что, теперь я тётушка! — Была, — шепчет Мэй. — Ребёнок умер. Азула откидывается на спинку стула, сдувая с лица непослушные пряди. — Не удивлена. Дорогая Мэй, ты всегда была мертва внутри. Что хорошего может вырасти из этого? Азула вновь напоминает о дворцовой скуке, Азула — её кульминация, прах, призрак, появившийся из ниоткуда, который ничем не отличается ни от сиделок, ни от Мэй, ни от своей смирительной рубашки, ни от еды, ни от умирающего сада. Этой ночью Мэй возвращается в особняк, но не может заснуть. Начинает письмо к Зуко — и не может закончить. «Мой дорогой муж», «Зуко», «Лорд Огня» — каждое приветствие написано поверх предыдущего. Первая строчка меняется от «Я скучаю» до «Мне жаль» и «Я не знаю, как…» — а потом пергамент летит в огонь, и Мэй со вздохом роняет голову на письменный стол. Азуле не дозволялось снимать смирительную рубашку, но Мэй всё же убедила докторов, что сумеет сдерживать бывшую принцессу. Та вела себя спокойно, не перечила, когда её повели гулять в сад, и всё же сердце Мэй пропустило удар, когда Азула вдруг перегородила ей дорогу. — Как она выглядела? — Серая. Отчуждённая, — вздохнула Мэй, не сразу поняв, о чём речь. — Как дымок. Вопросы эти вызваны были скорее любопытством, чем жестокостью. Азула внимательно слушала, хмуря брови и жуя прядку волос, касающуюся её губ, а Мэй всё время крепко держала её за талию, ведя по дорожкам сада, под падающими листьями, а потом вернула в пустую комнату. У Азулы нет личных вещей: сиделки не дают ей ничего, что могло бы быть использовано как оружие, и Мэй сама приносит гребень и расчёски, таз, пару кусков мыла и несколько флаконов духов. Мыло было привезено из северного племени Воды, и, растворяясь, превращалось в розоватую пену, пахнущую сухими цветами и водорослями. Таз принадлежал матери Мэй и передавался от невесты к невесте, до тех пор, пока она не взяла его из родительского дома. Расчёски, отделанные сусальным золотом и костью, — свадебный подарок от мэра Ю Дао. Азула же держится отстранённо, не принимая и не отвергая помощь. — Как это, быть замужем? — спрашивает она, не открывая глаз, пока Мэй осторожно распускает волосы. — Не знаю. А как это — не быть замужем? — Не знаю, — как эхо, повторяет Азула, хмурясь. — Не думаю, что я когда-нибудь была влюблена. Как это? — Это больно. Мэй расчёсывает волосы, до тех пор, пока они не высохнут и не станут блестящими, а потом заплетает в косу. — Я ухожу, — надменно кивает Азула. — Надо сохранить силы для дорогого братца. — Думаешь, Зуко приедет навестить? — Разумеется, — улыбается она с прежней свирепостью. — Когда будет готов к наказанию. С этим и уходит. Взгляд — безучастный; губы — вяло приоткрытые. Сиделки торопятся увести её, спрятать, как куклу в коробку, а Мэй просто стоит за креслом, и в руках у неё ничего нет. Она заканчивает письмо этой же ночью. Чистая формальность: ни подписи, ни прощания. По печати он поймёт, от кого это.