Семья

Эвелин не имела привычки рассказывать о своих чувствах. Это было непозволительной роскошью для той, кто несла слово Создателя и тем более слишком опасной чертой для той, кто была отпрыском богатой марчанской семьи. Любое потворствование чувствам было выветрено множественными камеристками и сестрами церкви, поставив вместо этого действительно важные вещи, вроде этикета или умение вести Игру. Для Эвелин вся романтика была сосредоточенна в скабрёзных романах, на тексты которых она презрительно фыркала, перед тем, как выкинуть их со своей книжной полки. Кто ей их туда подбрасывал она так и не узнала. Вполне возможно, что младший братец, свободный от своих привилегий и оттого имеющий право дурачиться над более старшими отпрысками Тревельян. Сама она не смела себе позволить даже простого грубого слова, которым можно было бы охарактеризовать очередную дохлую мышь на кровати или слизняков в графине с питьем. Детство ее было смутным и рассеянным, как туман где-то вдалеке. Эвелин не помнила, как выглядит их дом в горных предместьях, зато прекрасно помнила свою комнату, точнее то, как из широкого окна по утрам бил солнечный свет, да прямо в глаза, как ее это раздражало и как приходилось это терпеть. Воспоминания о церкви и своей комнате внутри ее головушки были более четкими. Сестры при учебном заведении стремились поддерживать порядок не только в сердцах, но и в комнатах юных послушниц, суровыми наказаниями выбивая из них нечистоплотность. Тогда юная девушка еще думала, что точно так же прачка выбивает пыль из ковра. Она видела из окна библиотеки, как размашистыми ударами палка обрушивалась на бедное творение прялок. И с точно такой же безразличностью удары обрушивались на руки или на спину послушниц, не соблюдавших устав. Но не было рядом не церкви как таковой, ни строгих учителей с линейками в руках, что, при размахе, свистели словно проказник во дворе. Но это не мешало Эвелин все так же ощущать саднящую боль в пальцах, когда что-то было не на своих местах. И свою чашку чая она держала ровно, над фарфоровым блюдцем, выполненным в виде развалившегося бутона, с аккуратными никогда не вянущими лепестками, распустившимися по вечной весне. - Цветик мой, вы сегодня необычайно молчаливы. – Вивьен поджала под стул свои длинные худые ноги, дабы не задевать носками дорогих сапог ножки стола. - Просто задумалась, мадам Вивьен. – Эвелин отпила из белоснежной чашки. - Уж не об отступнике, - маг тут же встрепенулась, гремя фарфором о стол. – Не подумайте, я не осуждаю метания сердца, они только ваше дело. Но должна отметить, что негоже лидеру такой сильной организации как Инквизиция волноваться об одном человеке, тем более, который ушел выполнять свой прямой долг. Эвелин замерла. Рациональным зерном своего сознания она понимала, что Гаррет действительно выполняет свой долг перед другими. Женская же ее натура, неизвестная доселе, капризная и ревнивая, требовала чтобы он никуда не уходил и закатывала истерики. А Хоук, улыбнувшись своей кривой усмешкой, больше похожей на оскал, сказал, что все так и должно быть, ушел. Он сказал: меня ждет сестра. Словно это должно было что-то дать Эвелин. Какое-то косвенное объяснение поступку. Для Эвелин сестра - это высокая статная девица с угловатым лицом и острым носом. Для нее это запах жасмина, такой терпкий, что хочется чихать и щуриться или открыть все окна в комнате. Это яркие ленты, в избытке навешанные на платье и переливающиеся каждый раз, когда сестрица шла по освещенному коридору. Это короткие фразы, больше направленные осведомить, нежели просто поболтать. Эвелин никогда не была близка с сестрой. Признаться, младший брат, проказливо пачкающий ее вещи был Тревельян намного ближе, чем холодная девушка из воспоминаний. Эвелин не писала ей писем, ведь даже не знала, о чем ей можно написать. Родителям – об успехах учебы, бабушке – о самочувствие старух-подруг, которых видала на днях. Она могла написать даже младшему брату, рассказывая, как здорово видеть храмовников при полном параде и с мечами в руках, прекрасно зная, какая зависть его возьмет при одной только мысли, что сестрица ближе к мечте, чем он сам в этом далеком поместье. А вот сестре… нет, абсолютно ничего. Пустота. - Я просто не понимаю… - честно призналась Эвелин, смотря в распахнутую балконную дверь. Опять ее пробрал озноб, от которого хотелось убраться подальше в комнату, поближе к камину и теплому одеялу. – Срываться с места от простого предчувствия. Разве это правильно? - Близнецы, цветик мой, чувствуют иначе. Им довольно сложно друг без друга. Представьте, чтобы случилось, если бы ваше отражение в зеркале исчезло? - Посетовала что теперь без посторонней помощи я волосы не приберу, - попыталась отшутиться Эвелин. - И это тоже, - Вивьен чуть приподняла уголки пухлых губ, - но не все. Знавала я в круге двух близнецов, по характерам были полнейшей противоположностью друг друга, но никогда они не разделялись. Даже истязание проходили вместе… и вместе сгинули в тени. Цветик мой, любовь близнецов их самое сильнейшее оружие и самая главная слабость одновременно. Эвелин задумалась, подперев подбородок кулаком. Гаррет не в первый раз заводил разговоры не только о сестре, но и о своей семье в целом. И Тревельян ощущала себя крайне неуютно от того, как загорались глаза отступника, как живо он вел повествование, смеясь и скалясь, вспоминая очередной старый случай. Он говорил много, казалось, что на его истории даже у Варрика не хватит терпения. И Эвелин чувствовала раздражение. Даже больше сказать – она чувствовала зависть. У нее не было воспоминаний, о которых можно говорить с улыбкой, сдерживаясь от смеха и пересиливая себя. У нее вообще не было как таковых воспоминаний о своей семье. Размытые линии, лица, перепачканные белыми пятнами сознания, обрывки фраз, сухих и таких неживых. Эвелин привыкла считать, что это нормально, так как должно быть, что родители всегда далеко от своих детей, ведь они старше, они управляют семьей. Они взрослые и слишком заняты. Девушка помнила камин в большом зале, но она не помнила лица матери, обычно сидящей у этого самого камина с книгой. Она помнила отвратительные звуки пианино, но не могла вспомнить даже имени одной из многих кузин, что репетировала за ним и проживала в их же доме. Ей было не понять, какого это, горевать над усопшими, плакать над телом матери и метаться в кошмарах, ведь, признаться, на свою мать Тревельян было все-равно. Все, что ей дали родители, было лишь громкое имя. С ним Эвелин прошла через свою жизнь, даже не осознавая, что со своей властью и состоянием, по сути, не имела абсолютно ничего. А ведь когда случился взрыв никто даже не удосужился справиться о ее здоровье. Признаться, стоило разнестись вести о новой вестнице, как все Тревельяны более близкие к ней вмиг притихли, ожидая неосторожного шага своего отпрыска, дабы скорее откреститься от нее. Простой расчет и ничего более. Больно и неприятно осознавать подобное, но девушка уже давно выкорчевала из себя любое сожаление из-за своей участи. По крайне мере, до того момента, покуда Хоук не заговорил о своей семье. - Пожалуй, вы правы, мадам. Глупо с моей стороны было так живо реагировать на подобное. – Эвелин взглянула на свою опустевшую чашку, пальцем отодвигая ту от края стола. Ей думалось о многом, о том, насколько сильно происходящее вокруг меняет ее, ломает стены, которые она с такой аккуратностью возводила, дабы абстрагироваться от всего, что волнует сердца простых людей. Ей думалось о семье, которой у нее никогда не было. И о том, что, должно быть, младший брат все так же любит оружие и сияющие доспехи с приключениями. Наверное, ворон мог бы за пару дней доставить письмо с приглашением в старый дом. В конечном счете, пара строчек на бумаге лишнего не сделают…